Д. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. Том 4. От романтизма до наших дней. - тоо ТК "петрополис", санкт-петербург, 1997. - 880 С. 47 страница

 

В коммуникативной системе с искусственно завышенными ценностями и жесткой структурой личность часто вынуждена искать способ уподобления, как если бы она была и одним, и другим, и третьим. Так возникает стиль жизни «казаться, а не быть» (по отношению к себе и другим). Опасность его в том, что, по сути, человек бросает вызов самому себе, усомнившись в возможности быть понятым и признанным окружающими таким, каков он есть, без прикрас. Срабатывает механизм, согласно которому постоянными чертами характера становятся те, которые ни при каких обстоятельствах нельзя считать подлинными. Так система общения рассогласовывается, ибо человек перестает понимать сам себя. Отсюда знакомые нам ситуации повседневной жизни с ее драмой отчуждения, хронической невстречей ищущих друг друга, но не умеющих быть самими собой людей. Человек знает: тот, кто двигается, говорит и действует, — не он; но что же такое он сам, — понять так и не удается.

 

В формальной группе сосуществуют люди с той или иной степенью аутентичности в основе, а значит, способность к общению у всех разная. Как сделать общение подлинным? Сначала необходимо разрушить механизм защитной маски и создать атмосферу безусловного приятия любого таким, каков он есть. Человек, осознавший себя принятым, каков он есть, сбрасывает с себя все фальшивое. Позитивное направление жизни становится его собственным. Что бы ни говорилось и ни делалось во вновь образованной группе, — все подлинно, если она структурировалась по внутренним основаниям. Теперь уже нет причины для авторитарного лидерства. Новый тип власти утверждает себя парадоксальным образом — в момент отказа от власти. Каждый обретает веру в свои силы, жизненную энергию и возможность интеллектуального роста.

 

Глава тридцать шестая

Структурализм

 

1. НАУЧНОЕ И ФИЛОСОФСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ТЕРМИНА «СТРУКТУРА»

 

Термин «структура» сегодня чаще других циркулирует в языковом обиходе естественных, математических и историко-социальных наук. В физике говорят о структуре ядра атома, в математике — о структуре принадлежности, об алгебраических структурах (законах композиции), о топологических структурах. В анатомии есть структура тела, социологи и экономисты говорят о социальных системах, химики — о молекулярных. Можно согласиться с Пиаже, что структура — это система саморегулирующихся трансформаций. Структура, по сути, — комплекс законов, определяющих (и устанавливающих) предметную сферу и связи между объектами, специфицирующих их поведение и типичные способы эволюции. Это касается употребления понятия структуры внутри науки.

 

Но есть также философское значение общего понятия структуры. Его разрабатывали Леви-Стросс, Альтюссер, Фуко и Лакан в процессе критики экзистенциализма, идеалистического субъективизма, персонализма, историцизма и плоского эмпиризма. Они дали начало структуралистскому направлению, предложившему иные решения старых философских проблем, касающихся человеческого субъекта или Я (с предпосланными ему свободой, ответственностью, властью переделывать историю) и исторического развития (с заранее известным смыслом). Замысел структуралистов был связан с изменением курса исследовательской мысли: не субъект (я, сознание или дух) и его хваленая способность к свободе, самоопределению, само-трансценденции и творчеству, а безличные структуры, глубоко подсознательные и всеопределяющие, оказались в центре внимания. Эти мыслители задались целью сделать «научным» гуманитарное знание.

 

 

«Нет точных и естественных наук, с одной стороны, социальных и гуманитарных наук — с другой, — писал Леви-Стросс в "Научных критериях социальных и гуманитарных дисциплин" (1964). — Есть два подхода, из которых только один имеет научный характер — подход точных и естественных наук, изучающих человека как часть мира. Другой подход (социальных наук) значим постольку, поскольку лишь использует техники точных наук, но отношения, их связывающие, — внешние, а не внутренние. По сравнению с точными и естественными науками социальные находятся в положении клиентов, а гуманитарные науки пытаются стать учениками». Но как только ученики подрастают, становится ясно, что «науками они могут стать, только перестав быть гуманитарными».

 

Теперь мы можем лучше индивидуализировать структуралистскую позицию. Не существует доктринального комплекса под названием «структурализм», скорее это направление, сформировавшееся в полемике с субъективизмом, гуманизмом, историцизмом и эмпиризмом. Можно сказать, речь идет о веере различных положений, объединенных общим протестом против экзальтации Я и исторического финализма.

 

Возникнув в 50-е годы во Франции, структурализм избрал в качестве мишени «непосредственное» экзистенциалистов и «Я, обреченное на свободу». Так называемый «гуманизм» был осужден за невосприимчивость к результатам научных исследований. Структурная лингвистика (Соссюра) обнаружила сложные фонологические и синтаксические механизмы языка как структуры, внутри которой формируется возможность мыслить. Этнолингвистика Сепира и Уорфа (Sapir, Whorf) показала, как и в какой мере наше видение мира зависит от употребляемого нами языка Влияние экономической структуры на строение личности и систему отношений было проанализировано марксизмом. Погружение в структуру бессознательного, исподволь управляющего якобы сознательным поведением человека, было предпринято психоанализом. Система правил, ценностей, идей, мифов, формующих человека от рождения до смерти, показана антропологией и этнографией. Обновленная историография (с идеей «эпистемологического тизлома» Башляра) узаконила взгляд на историю знания как прерывистый процесс развития структур, формирующих мышление, практику и институты различных эпох и дискретных культурных сегментов.

 

Таким образом, перед лицом всевластных и вездесущих структур (психологических, экономических, эпистемологических, социальных) рассуждения о субъекте, сознании, свободном духе, творящем историю, становятся насмешкой или надувательством. Структурализм как философия вырос на осознании научных достижений (в лингвистике, экономике, психоанализе), которые он использовал для редукции свободы к «административно организованному» миру, к разного рода обусловленностям, препятствиям (самим же человеком, добавим мы, и созданным) на пути творческой инициативы.

 

 

Обобщая, можно сказать, что основная идея философского структурализма — не «бытие», а «отношение», не субъект, а структура. Люди вроде шахматных фигур, игральных карт, лингвистических, математических или геометрических единиц: они не существуют уже вне установленных отношений, а лишь специфицируют вид поведения. Вместо субъектов мы получаем формы, а не субстанции.

 

Гуманизм (который, по Сартру, есть экзистенциализм) возносит человека, но не объясняет его. Структурализм, напротив, намерен объяснить. Но, объясняя, провозглашает: человек мертв. Вспомним Ницше и его заявление о смерти Бога Структурализм говорит об умерщвлении человека гуманитарными науками. Наука о человеке невозможна, если не абстрагироваться от сознания. «Конечная цель гуманитарных наук, — пишет Леви-Стросс в работе "Неприрученная мысль", — не в том, чтобы создать человека, а в том, чтобы его растворить».

 

2. КЛОД ЛЕВИ-СТРОСС И АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ СТРУКТУРАЛИЗМ

 

2.1. Элементарные структуры родства

 

Леви-Стросс родился в Брюсселе в 1908 г., однако всю жизнь прожил в Париже. Оставив юридический факультет, он защитил диплом философа в 1931-м. Затем пришло увлечение антропологией, и молодой ученый начал посещать семинары Марселя Мосса в Парижском этнографическом музее. Интерес к «примитивному» и далеко не иррациональному миру рос по мере накопления этнографических данных о жизни в Амазонии. Поначалу увлеченный функционализмом Радклифа-Брауна и Малиновского, Леви-Стросс, однако, вскоре понял его узкую замкнутость на сознательные цели социальных групп и перешел на другую позицию. Неосознаваемые структуры стали основным направлением исследований Леви-Стросса.

 

 

Встреча с Якобсоном и Трубецким оказала на него серьезное влияние. «Рождение фонологии, — читаем мы в "Структурной антропологии" (1958), — не просто обновило лингвистическую перспективу... Для социальных наук фонология имеет такое же значение, какое ядерная физика — для всех точных наук». Фонология сделала шаг от осознаваемых языковых феноменов к подсознательной инфраструктуре, взяв за основу анализ связей между терминами и введя понятие системы, а лингвистика сделала возможными строгое исследование человеческих феноменов и формулировку необходимых связей. Все это не может не заинтересовать ученых смежных дисциплин, писал Леви-Стросс в «Элементарных структурах родства» (1949).

 

Оставив изучение частных систем родства той или иной культуры, он пустился на поиски более общих законов. Используя лингвистические и логико-математические модели, ученый пришел к выводу: «В изучении отношений родства социолог оказался в ситуации, формально схожей с ситуацией фонолога: как и фонемы, термины родства суть смысловые элементы. Смысл возникает, когда они интегрируются в систему. Системы родства, как и фонологические системы, формируются на дорефлексивной стадии развития мышления. Наблюдения в отдаленных друг от друга регионах совершенно разных обществ, форм родства и правил бракосочетания подводят к убеждению, что наблюдаемые феномены проистекают из игры общих, но неявных законов».

 

Следовательно, есть скрытое основание, направляющее и структурирующее хаотические по видимости человеческие феномены. Взятые вместе матримониальные правила и системы родства можно трактовать как вид языка и совокупность операций, гарантирующих определенный тип комуникации внутри группы. Леви-Строссу удалось показать, что в том, как примитивные народы конституируют родственные связи, есть скрытая цель воспрепятствовать герметизации семейных кланов. Обязательство обмениваться женщинами для образования смешанных семейных пар было связано с характером примитивной экономики. Прогрессирующее расширение родственных связей укрепляло солидарность и необходимость сотрудничества и спасало отдельную группу от изоляции, гибельной в ситуации войны и при отсутствии необходимых средств к существованию.

 

2.2. «Кантианство без трансцендентального субъекта»

 

Интерпретация элементарных структур родства, с одной стороны, пытается выявить некоторый порядок в массе бесконечных и на первый взгляд никак не связанных феноменов, с другой стороны, обнаруживает инвариантность запрета инцеста. Аргументы биологического или морального типа здесь не срабатывают. Леви-Стросс склонен рассматривать их как следствие неосознаваемых структур. «Запрет инцеста не столько правило, запрещающее брак

 

 

с матерью, сестрой или дочерью, сколько правило, обязывающее отдать другим в жены мать, сестру и дочь. Это правило исключительного дара». Переход в культурное пространство очевиден: позитивная функция экзогамии и запрета инцеста состоит в установлении такого рода связей, без которых выход за пределы биологической организации был бы невозможен. Следовательно, совпадают не только методы лингвистики и социологии, но и предмет исследования — коммуникация и социальная интеграция.

 

Запрет на женщин, что «рядом», «вблизи», на тех, которые родственно близки, и обязательство отдавать их «на сторону» мужчинам, отдаленным в кровнородственной цепочке, — это модель расширяющейся группы. Каждый брак делает невозможным ряд других брачных союзов в следующем ближайшем поколении. Эти структурные формы родства для Леви-Стросса — не просто и не только эвристические модели, подкрепленные опытом. Они по-настоящему онтологичны, ибо предстают как разнообразные продукты общего врожденного психического оснащения человечества. Как антропологические феномены, проиллюстрированные на разном материале, они не что иное, как инвариантные формы все того же «человеческого духа».

 

Структурализм Леви-Стросса, по словам Поля Рикёра, это «кантианство без трансцендентального субъекта». Бессознательное (кантианского, но не фрейдистского типа), образованное категориями, выступает в виде матрицы для всех прочих структур. История лишена какого бы то ни была смысла, цели нет ни в ней, ни вне ее. Не люди, а бессознательные структуры, по сути, правят в ней, декларируемые цели — всего лишь видимость. Говорить о прогрессе, глобально направляющем человеческую историю, также бессмысленно, ибо у каждой «исторической зоны» есть свой путь следования и отличная от других «кодификация того, что сначала, а что потом». Инновационные процессы в истории весьма сомнительны. Более того, есть, по Леви-Строссу, «холодные общества», равнодушные к эволюции, сохраняющие условия жизни неизменными, и есть «горячие общества» с мобильным образом жизни. Симпатии французского философа на стороне первого: жизнь примитивных людей, ненарушающих гармонию с природой, более естественна и аутентична, чем жизнь цивилизованных обществ («Печальные тропики», 1955). Поведение человека регулируется немногими формальными нормами. История напоминает шахматную игру: различные комбинации шахматных фигур на доске могут показаться постороннему наблюдателю, не знакомому с правилами игры, произвольными и «новыми». Иначе относится к делу игрок. Так структуралисты пытаются освоить изначальные правила «человеческого духа», структурируя не только социальные конфигурации, но и ментальные продукты.

 

 

2.3. Структура мифа

 

Глубокие «психологические» формы, элементарные структуры мышления Леви-Стросс исследует, анализируя «дикое» мышление и мифы. При этом он не согласен с другим антропологом Люсьеном Леви-Брюлем, делавшим акцент на эмоциональном элементе «примитивного» менталитета. На самом деле, утверждает Леви-Стросс, первобытное мышление не менее логично, чем мышление цивильного человека, это подтверждают тотемические классификации и более чем рациональная каталогизация природных явлений. Строгую логику обнаруживает философ и в древних мифах, анализ которых дан в четырех томах его «Мифологик» («Твердое и мягкое», 1964; «От меда к пеплу», 1966; «Происхождение хороших застольных манер», 1968; «Обнаженный человек», 1972).

 

Не произвольную фантазию, а логико-формальную структуру увидел Леви-Стросс в мифах, классифицирующих и осмысляющих феномены. Выяснив их синтаксическую организацию и разделив на бинарные группы, конъюнктивные и огтозитивные (герой и жертва, друг и враг, отец и мать, жесткое и мягкое), он группирует мифы, принадлежащие разным обществам и культурам не по содержанию, а согласно системе аксиом и постулатов. Последние составляют «лучший из возможных кодексов, дающий смысл бессознательному, внутренне присущему духу, обществам и культурам, выбранным из тех, что наиболее отдалены друг от друга».

 

Следовательно, логика мифов «имманентна самой мифологии, а мифические схемы дают представление об абсолютных объектах». Мы намереваемся, писал Леви-Стросс, показать «не то, что люди думают о мифах, а то, как мифы думают о людях без их ведома... И, может быть, еще важнее отодвинуться от всего субъективного, чтобы понять, что мифы, в определенном смысле, обмениваются мыслями между собой».

 

Небольшое число простых принципов, внедренных в сложный комплекс обычаев и нравов, с первого взгляда абсурдных, дают в итоге осмысленную систему. Человеческий дух очевидным образом детерминирован мифическими структурами. Собрать их воедино, составить инвентарь ментальных поясов и ограждений необходимо, по мнению автора «Элементарных структур родства», чтобы понять суетность иллюзий относительно свободы.

 

 

3. МИШЕЛЬ ФУКО И СТРУКТУРАЛИЗМ В ИСТОРИИ

 

3.1. «Эпистемические структуры» и «дискурсивные практики»

 

Никогда не признававший себя структуралистом, Мишель Фуко (р. 1926) все же один из видных представителей этого направления. Более того, это едва ли не единственный философ, принесший структуралистские идеи в традиционную сферу, ревностно охраняемую от посягательств извне, — в историю, и особенно в историю культуры и мышления. Автор книг «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху» (1961) и «Рождение клиники» (1963), Фуко не стал писать историю психиатрии как историю медицинских проблем. Он занялся реконструкцией способа, которым вполне «нормальные» и «рациональные» люди Западной Европы выражали свой страх перед неразумным. При этом они искусственно отделяли ментально «нормальное» от «ненормального».

 

Классическая эпоха от Декарта до Просвещения называется веком Разума. Однако его можно назвать еще и веком репрессивного Разума, ибо рациональное постоянно находилось под угрозой карикатурно рационального. Разум прячет безумных за решетки, а «иные» способы бытия оказываются под запретом. Ренессансный мир и те формы слабоумия, которые Фуко наблюдает с начала XIX века, дают разные формы сигнификативного единства. История безумия показывает исторически конкретное единство обозначения, т.е. те пределы, в которых люди того или иного исторического периода мыслят, понимают, оценивают.

 

Структуралистский метод в применении к истории подводит Фуко к мысли, что прогресса, который чудится западному человеку, в его развитии на самом деле нет. Смысла в истории также нет, как нет и конечных целей. Что же касается истории культуры, то ее формируют «эпистемические структуры» (или эпистемы), действующие на бессознательном уровне и качественно определяющие разные области знания. Культура типизируется именно на базе ее эпистемической структуры, которую историограф выделяет при помощи дискурсивных практик. Последние, в свою очередь, образуются благодаря опеределенному набору знаков, способу, каким вырезана некоторая область знания.

 

«Когда я говорю об эпистемах, — пишет Фуко, — я имею в виду систему всех отношений, существующих в данную эпоху между разными областями знания. Имею в виду факт, например, что математика на определенном этапе стала использоваться для физических исследований, что лингвистику, или семиологию, науку о знаках, использовала биология (для генетической записи), что теория эволюции стала моделью для историков, психологов, социологов в XIX веке». Науку, изучающую эти дискурсы и эпистемы, Фуко называет археологией знания. Термин «археология» говорит о том, что здесь и речи нет о прогрессе и континуальности истории, есть лишь дискретно утверждающиеся и уходящие в небытие эпистемы.

 

 

3.2. Эпистемические структуры истории западной мысли

 

«Моя проблема, — писал Фуко, — состоит в том, чтобы заменить абстрактную, общую и монотонную форму "изменений" анализом дифференциальных типов трансформации. Для этого необходимо: 1) взять в скобки старые континуальные формулы, придуманные для выражения примитивного факта изменения (традиций, влияний, привычек мышления, интеллектуальных конструкций), чтобы дать проявиться упрямой живой силе различий; 2) взять в скобки все психологические объяснения изменений (гений изобретателей, кризис сознания, новая форма интеллекта), чтобы определить с великой тщательностью те трансформации, которые не говорю — спровоцировали, а конституировали данное изменение. Заменить тему становления (общей формы, абстрактного элемента, первой причины и универсального действия, мешанины равного и нового) можно анализом трансформаций в их специфичности».

 

В «Словах и вещах» Фуко выделяет в истории западной мысли три эпистемические структуры. 1. Первая сохранилась до Возрождения, для нее характерно, что слова обладают такой же реальностью, как и то, что они обозначают: вещи подобны знакам книги о природе. Например, монеты имели реальную ценность, как и товары, которые с ними соизмерялись. Для экономистов той поры достоинство и свойство монеты соизмерять товары и обменная сила основывались на ее внутренней ценности. 2. В конце XVI и начале XVII веков происходит трансформация, и новый дискурс взламывает связи между вещами. Знаки, чувственно воспринимаемые, если они не обманчивые идолы, оказывали небольшое вспоможение, ибо познающий субъект не терял связи с реальностью. Однако Линней для своей классификации уже не использует смешные древние формулы (типа: «Птица, которая охотится ночью», или: «Животное, обитающее в воде»), он оперирует тождеством и различием в аналитических целях. Аналогично, и внутренняя ценность металла в монете уже мало кого интересует: важнее форма или изображение монарха на обратной стороне. 3. С конца XVIII века появляется новый аспект. Не репрезентация видимого, а иное, скрытое измерение реальности волнует ученого. Языковая структура и грамматическая система дают смысл словам. Биологическая функция становится принципом классификации живых существ в сравнительной анатомии. Не деньги, а общественно необходимый труд определяет ценность товара Так с помощью бессознательных эпистемических структур Фуко описывает дискурсивные практики, которым соответствуют три эпохи западного мышления.

 

 

4. ЖАК ЛАКАН И СТРУКТУРАЛИЗМ В ПСИХОАНАЛИЗЕ

 

4.1. Бессознательное структурировано как язык

 

Против тенденции постфрейдистского психоанализа адаптировать индивида к существующему порядку выступил Жак Лакан (1901—1981). Его «возврат к Фрейду» подразумевал не буквальный перевод идей классика психоанализа (что сделал Фенихель (Otto Fenichel) в «Психоаналитической теории невроза»), а творческое их развитие, изучение функций слова как обозначающего. Лакан писал в книге «Вхождение в трансфер» (1952): «Фрейд взял на себя ответственность показать — вопреки Гесиоду, вещавшему, что болезни, ниспосылаемые Зевсом, поражают людей молчанием, — что есть болезни, которые сами "говорят", позволяя понять "говоримую" истину». Анализ состоит в прослушивании «говорящих» болезней. Получается, что бессознательное не есть вместилище инстинктов, оно привилегированное место для слова. «Бессознательное — это глава моей истории, запачканная белым и заполненная враньем, а также глава, прошедшая цензуру. Но истину можно найти, и часто она уже записана в другом месте. То есть в монументах: в этом моем теле, истерическом ядре невроза; в истерическом симптоме проступает структура языка, дешифрованная как запись. Однажды схваченную, ее без особых потерь можно разрушить. Она — в архивных документах, в детских воспоминаниях, невесть откуда взявшихся; в семантической эволюции, что соответствует словарному запасу и значениям, моему стилю и моему характеру; в традиции и даже в легендах, которые в форме заклинания передают мою историю; наконец в следе, оставляемом этой историей, несмотря на неизбежные искажения, в связках главы поддельной с главами, в которые вписано мое толкование, восстанавливающее смысл».

 

Стало быть, есть «говорящие» болезни. Бессознательное говорит, ибо страдает, и чем больше страдает, тем больше говорит. Задача анализа не в том, чтобы восстановить связь субъекта с реальностью, а в том, скорее, чтобы научить субъекта понять истину бессознательного. Оно говорит, но его дискурс, по мнению Лакана, не поддается дешифровке, ибо это «дискурс Другого». «Мы учим, вслед за Фрейдом, что Другой — вместилище памяти, открытое под именем бессознательного». Оно говорит, а потому структурировано как язык: «Сезам бессознательного заключается в обладании словесным эффектом, в том, чтобы быть языковой структурой».

 

 

Коль скоро Оно функционирует как структурированный язык, то именно лингвистика показывает дорогу, и «к ее роли на вершине современной антропологии нельзя оставаться равнодушным». Фрейд не знал структурной лингвистики, и все же он действовал, по мнению Лакана, как лингвист, наиболее заметное выражение такого способа разработки — в грамматической структуре снов. Механизм сна и вообще онирические (сюрреальные) продукты Лакан связывает с иероглифами.

 

Язык иероглифов долгое время считался потерянным языком, пока Шампольон не нашел ключ к правилам игры. То же проделал и Фрейд: он искал ключ к дешифровке снов, искал причину неврозов и разных форм безумия (где дискурс лишен предмета или, точнее, дискурс, субъект которого не говорит, он скорее проговаривается). Говорю не я, а оно. Вначале было Слово, а не Действие. Закон человека — это закон языка как означающего, к которому он постоянно прибегает.

 

Означающее плетет вокруг человека тончайшую сеть с самого его рождения. Невротический симптом мыслится как результат ситуации, когда означающее выталкивает из сознания субъекта означаемое. «Я мыслю там, где меня нет, и я там, где уже не мыслю». Поэтому психоанализ учит субъекта узнавать белые листы своей истории. Истина собственной истории ускользает от нас: Я и Оно разорваны. Только находя истину в бессознательном дискурсе, субъект способен «восстановить свою экзистенцию в историческом пространстве. Если психоаналитик и ведет куда-то, то к дешифровке, предполагая наличие логики в бессознательном».

 

4.2. Стадия зеркала

 

Лакановская проблематика весьма обширна: обоснование психоанализа как науки, психоанализ как лингвистика, анализ понятия бессознательного, место психоанализа в современном обществе, формирование психоаналитика, критика постфрейдизма, бихевиоризма и др. Не имея возможности останавливаться на всех этих проблемах, выберем две из них: проблему зеркальной стадии и анализ желания.

 

Вряд ли ребенок способен воспринимать свое тело как унитарную тотальность. Напротив, представляется, что изначальна именно тревога за распадающееся тело. Лакан при помощи образа зеркала показывает, что субъект — не непосредственный продукт ощущения, а событие, требующее опосредования образом тела.

 

 

Зеркальная стадия делится на три этапа: сначала ребенок воспринимает зеркало как нечто реальное, что он тщится понять; затем он понимает зеркало как что-то нереальное; наконец, признает зеркальный образ как собственное отражение. Так у ребенка формируется внешний образ самого себя прежде, чем образуется понятие телесной схемы. Итак, Лакан связывает основной генетический момент формирующегося Я с периодом между шестым и восемнадцатым месяцами жизни ребенка, когда с зеркальным образом он отождествляет свой собственный.

 

О воображаемом мало что можно сказать до того, пока оно не включено в символическую цепочку. Воображаемое приходит раньше, но первично все же символическое: именно в языковых символах совершается гуманизация или дегуманизация человеческой жизни. Человеку кажется, что символический порядок создан им, но, плененный символами, он рождается вторично. «Лакан — структуралист, — заметил Лакруа, — поскольку реальному и воображаемому мирам он противопоставляет третий — мир символов, на котором основаны и первый, и второй. То, к чему с определенностью подвел Фрейд, — это необъятность мира, в котором мы оказались и родились во второй раз, выйдя из стадии, справедливо названной infans, без слова. Универсальность этого языка (его переводимость на языки) проистекает из смысловой простоты, ибо психоаналитические символы, рожденные из встречи желания с языком, затрагивают всех, какими бы ни были множественность и формальные отличия, в родственных отношениях, в жизни и смерти».

 

4.3. Нужда, запрос, желание

 

Понятие «желание» — в центре теории Фрейда, тем не менее Лакан находит его весьма расплывчатым и потому ставит в связь с понятиями нужды и запроса Нужда — по сути физиологический факт (потребность в воздухе, воде, пище): когда цель достигнута, потребность удовлетворена. Верно также и то, что, раз войдя в сети языковых символов, мы не имеем потребности в чистом виде, ибо она уже в смеси с запросом и желанием.

 

Так что же такое запрос? Это «требование присутствия и отсутствия. Прежде всего — требование любви». Это обращение к Другому, и часто оно маскируется под нужду. Тот, кто не знаком с подобным маскарадом, отвечает на нужду, но не на потребность в любви. Например, ребенок просит сладкое, хотя чаще всего это потребность в любви, обращенная к матери. Умная мать откажет ребенку, но, отказывая, обнимет его с любовью и нежностью. Другая поспешно удовлетворит ребенка сластями, и не подумав проявить любовь. Но вряд ли ребенок остановится на достигнутом. Запрос

 

 

любви не услышан, но нужда, по-видимому, удовлетворена. Рано или поздно нелюбимый ребенок, объевшись, оттолкнет сладкое, ибо вместо любви ему постоянно предлагают ужасный суррогат. Так развивается «ментальная анорексия» (пресыщенность, отсутствие аппетита), нередко приводящая к самоубийству. Разница между нуждой и ее физиологической сутью и запросом, цель которой — любовь, теперь очевидна. Ну а желание?

 

Вот герметический текст Лакана: «Желание возникает по ту сторону запроса, ибо артикулирует жизнь субъекта там, где удалены нужды. Вместе с тем оно и посюсторонне в качестве безусловного запроса, требующего присутствия или отсутствия. Желание взывает к недостаточности бытия (под тремя фигурами ничто, лежащими в основе запроса любви-ненависти, пытающейся отрицать бытие другого и неизреченного — того, что игнорируется в запросе)». В такой туманной форме философ, как представляется, хотел сказать, что желание — не потребность в любви, не нужда, которую можно насытить, это скорее желание Другого. Желание, комментирует Palmier, другого желания — быть признанным другим в подлинности своего желания.