Евангелие как воплощение мифа

После знаменитого разговора Льюиса с Толкином и Дайсоном о мифе Льюис пишет письмо своего другу Артуру Гривсу. Друзья-писатели смогли убедить Льюиса, что христианство - это истинное воплощение мифа и реализация чаяний язычников. В письме Льюис описывает это так: «Теперь история Христа является просто истинным мифом: миф, влияющий на нас таким же образом как другие, но с той огромной разницей, что это действительно произошло. И нужно быть готовым принять его таким же образом, помня, что это - миф Бога, где другие - человеческие мифы, т.е. языческие истории, являют Бога, выражающего Себя через умы поэтов, используя такие образы, какие Он нашел там, в то время как христианство являет Бога, выражающего Себя через то, что мы называем реальными вещами»[154].  

Льюис приходит к тому, что Бог, являвшийся раньше в образах и символах, теперь же Сам воплощается в этих образах, и миф, таким образом, становится фактом.  

Он пишет далее в письме: «Поэтому верно, не в смысле того, что это может быть «описанием» Бога (которого никакой конечный ум не может познать), но в смысле того, что это путь, который Бог выбирает (или может выбрать), чтобы быть воспринятым нашими способностями. «Доктрины», которые мы выводим из истинного мифа, конечно, менее верны: они - переводы на наши понятия. Бог уже выразил себя на подходящем языке, а именно, фактическое воплощение, распятие на кресте и воскресение»[155] (перевод – М. В.). Льюис дальше будет развивать эту идею, что Бог, зная наши способности, специально представляется человечеству посредством мифа, потому что миф – единственная форма, которую мы можем воспринять наиболее полно. Абстракции, которые мы из него выводим, менее точны. 

Это первое зафиксированное письменно понимание мифа Клайвом Стейплзом Льюисом именно в христианском смысле. Миф, по Льюису, в конечном счете является инструментом Бога для Своего предстательства перед нами, а древняя мифологическая культура - это самый подходящий фон для Его Воплощения, Крестной смерти и Воскресения, потому что весь древний мир уже знал похожие сюжеты, а известный латинский поэт Вергилий прямо писал о рождении младенца, который изменит мир, и средневековые авторы связывали это пророчество с Рождением Иисуса Христа:

«Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.

Снова с высоких небес посылается новое племя.

К новорождённому будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится…» [156]

 

От такого взгляда Льюис не будет отступать до конца своей жизни, а его убеждения будут углубляться и подкрепляться новыми идеями.

Через несколько лет после обращения в христианство в 1933 году Льюис пишет художественное произведение «Кружной путь или Блуждания паломника», аллегорично описывающее его духовные поиски. Эта повесть является подражанием «Пути паломника» Джона Беньяна. «Кружной путь» - первая ступень для создания неомифологических миров. «Приблизительно осознанная территория «Кружного пути» в некотором роде предвосхищает в большей степени воображаемые вымышленные миры Переландры, Нарнии и Глома (мифическое королевство в «Пока мы лиц не обрели»).

Новое понимание автором мифа также отражено в этом произведении, когда главный герой Джон, ушедший из дома, чтобы найти свое видение - таинственный остров (аллегория «Радости» из его духовной автобиографии «Настигнут радостью»), встречает в пути старца-отшельника, носящего имя Историй. На вопрос Джона о значении таинственного острова, отшельник рассказывает ему о двух народах – Языках (язычники) и Овцах (иудеи). Первым «Хозяин» (Бог) послал так называемые «картинки» (под ними аллегорически подразумеваются языческие мифы), вторым Он послал «правила» (ветхозаветный закон). «Картинки» и «правила» по отдельности могут быть опасными для человека, если ими злоупотребить, но всё же они часто приводили людей к Хозяину. Старец много говорит о том, что Господь нередко посылал новые образы, чтобы люди лелеяли тоску по прекрасному, чтобы воображение вело их к Нему. Далее Льюис словами отшельника История намекает на Воплощение: «Истина в том, что и те, и эти — лишь половина человека, и они не могли исцелиться, пока Сын Хозяина не сочетал их навек»[157]. «Языков» и «овец» может помирить и соединить только Христос, на земле же Его волю исполняет «Матушка» (аллегория Церкви). Интересно, что «Хозяин» посылал образы людям и после того, как большая часть цивилизованного мира христианизировалась. Пример такого нового образа, воплотившегося в литературе, по Льюису, – феномен куртуазной любви, кульминацией развития которого стала «Божественная комедия» Данте Алигьери: «И Хозяин решился на великий риск — Он послал им картинку, на которой была прекрасная дама… один из арендаторов сумел, гонясь за этой картинкой, прийти, куда надо. Он написал об этом Комедию, то есть повесть с хорошим концом, и она была так прекрасна, что ее прозвали Божественной»[158].

Таким образом, К. С. Льюис начинает придерживаться богословско-философской теории, что Господь открылся не только в избранном Им народе, но и в язычестве через умы поэтов и философов. Христос же воплотил Своим Воскресением и мессианские надежды иудеев, и чаяния язычников. Идее ожидания язычниками Воплощения Льюис во многом обязан Гилберту Киту Честертону, который пишет об этом в «Вечном человеке»: «Мифология жаждала приключений — и вот это повесть; философия жаждала истины — и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть историческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и радость, и жертва, и лоза, и солнце... Художники писали бы ничьи портреты, мудрецы складывали бы числа, уходящие в никуда. Эту бездну могло заполнить только Воплощение, воплотившее в Боге наши мечты...»[159].

Льюис приводит феномен куртуазной любви как пример «картинок», посылаемых Богом людям, являясь при этом компетентным специалистом в этой области. Ведь именно в это же время он работает над исследованием «Аллегория любви», посвященным этому вопросу, который также отчасти связан с мифологией. В научном контексте культ прекрасной дамы является мифическим переложением почитания Богоматери. Сам Льюис с этим положением не согласен: «Но то, что квазирелигиозный тон средневековой любовной поэзии заимствован у культа Девы Марии, вовсе не так очевидно; даже более вероятно обратное: колорит некоторых гимнов к Деве Марии заимствован у любовной поэзии»[160].

Клайв Льюис и в более поздних работах высказывает схожие мнения о природе мифа и его понимания в контексте Евангелия. Умирающий бог, ассоциируемый с природными процессами и созданный человеческим воображением – это изображение Христа. Господь, создавший смерть и воскресение в сотворенной Им же природе, теперь же являет настоящую смерть и настоящее Воскресение. То были копии и жалкие подобия с Божественного подлинника. В «Размышлениях о псалмах» Льюис снова подчеркивает эту мысль: «Сходство этих мифов и христианской истины не случайней, чем сходство между солнцем и его отражением в воде, между историческим событием и народным преданием о нем, между деревьями и холмами наяву и во сне»[161].

Таким образом, для Льюиса миф является в каком-то смысле частью Божественного Откровения. Господь являет Себя в культурном мифологическом контексте и Сам воплощается на земле по аналогии с мифами об умирающих и воскресающих богах, а в этом случае Евангелие – воплощение истинного мифа.  

 

 

Миф в системе гносеологии

Миф для Льюиса занимает основополагающее место в системе гнозиса (познания). Льюис считает, что умение мыслить абстрактно и способность переживать что-либо плохо сочетаются друг с другом. Когда человек смотрит на какой-то объект интеллектуальным взором, он не может в то же время испытывать переживания, касающиеся этого объекта. И наоборот, переживая удовольствие или боль, он не способен мыслить абстрактно. «В этом наша дилемма: попробовать на вкус, и не познавать, либо познавать умом, но не пробовать на вкус; строго говоря, теряем один вид знания из-за опыта переживания, или, познавая, находимся вне этого самого переживания»[162]. И отчасти выход из этой трагической дилеммы Льюис видит в мифе.

По Льюису, чтобы познать нечто абстрактное, не обязательно рассуждать об этом в логическом ключе. Достаточно преобразить эту идею в мифологему. Миф здесь не является аллегорией к какому-либо понятию, миф становится символом. Символом в его исходном значении греческого слова συμβολή - соединение, встреча. Символ является точкой соединения двух реальностей – нашей и инаковой. Миф, влияя на наше воображение, приближает нас к конкретному переживанию, заставляет нас чувствовать идею или принцип, который он хочет донести, не удаляя нас при этом в абстрактные рассуждения. Льюис приводит очень точный пример такого подхода по сюжету истории Орфея и Эвридики: «Например, сейчас я пытаюсь понять нечто очень абстрактное – затухание, исчезновение ощущаемой реальности, в ходе попыток понять ее рассудком.… Но если вместо этого я напомню вам об Орфее и Эвридике, в каких муках он вел ее за руку, а когда обернулся чтобы посмотреть на нее – она исчезла, то, что было принципом, вдруг стало лишь воображением. Вы можете ответить, что до этого момента никогда не видели в этом мифе такое «значение». Конечно же, не видели! Вы вообще не ищете абстрактное «значение». Если бы вы искали, миф был бы для вас не истинным мифом, а просто-напросто аллегорией. Вы бы не познавали, а пробовали на вкус, но то, что вы пробовали, становилось бы универсальным принципом… Только принимая миф как рассказ, вы переживаете принцип конкретно. Переводя, мы получаем абстракцию, или, точнее, – десятки абстракций. Изливающееся в вас из мифа является не истиной, но реальностью (истина всегда о чем-то, а реальность – это то, о чем говорит истина) и, следовательно, каждый миф порождает множество истин на абстрактном уровне»[163].  

И, таким образом, миф является посредником между рациональным и иррациональным началами человека. «Воображение, устанавливая связи и отношения между идеями, позволяет понять и усвоить истины, постигнутые разумом; через метафору, миф и символ…»[164] (перевод – М. В.)[165]. Воздействуя на наше мифологичное мышление и воображение, он приближает нас к конкретной истине, не переводя ее в мир холодных идей. «Он не абстрактен, подобно истине; и не непосредственен как опыт, привязанный к чему-то конкретному»[166]. На этом основании Льюис не согласен с концепцией демифологизаторов, ведь самую великую христианскую истину Воскресения Сам Бог преподносит в виде мифа, ставшего фактом, и только в мифологическом контексте она может быть понята. «Мы знаем Бога, говорит Льюис, потому что Бог сначала решил заявить о себе. Чтобы быть точным: Бог решил быть «мифопоэтическим»: раскрыть себя через метафоры и мифы - истории о могуществах, пролитии крови, смерти и перерождении. Библия передает вкус Божьей реальности через свою мифоподобную историю Иисуса Христа»[167] (перевод – М. В.)[168].

В этом смысле миф, ставший фактом в Евангелии, больше похож на Таинство в широком понимании, Таинство как Откровение Бога людям. Открытие Себя языческим народам через мифологию или, как можно назвать иначе, естественное богословие — это «…скорее, философия, слово о “Неведомом Боге”, к которому стремится мятежная человеческая душа, но которого она еще не нашла; часто она сбивается с пути в поисках. Это слово о Боге, который еще не проявил себя, о ком человек пока не может ничего сказать, если только душа его не томится по Нему и не жаждет Его, как жаждет сердце животворного источника»[169]. И уже в Евангелии происходит истинное Богоявление, до того проглядывающееся в смутных языческих историях, истинное Богооткровение, Таинство, открывшееся человечеству.

О демифологизации Льюис отзывается и в «Письмах к Малькольму», которые епископ Диоклийский Каллист Уэр называет духовным завещанием британского апологета. Льюис сомневается, что такая «облегченная» версия христианства может кого-то привести к вере, и призывает не стыдиться мифологического слоя христианства. «Ты в своем последнем письме, кажется, намекаешь, что у меня уж слишком много сверхъестественного, уж очень важное место занимает «иной мир». Как может быть иначе? Мы ведь в него верим!»[170].

Таким образом, миф может быть использован как инструмент в деле христианской проповеди, поскольку представляется Льюису как наиболее усваиваемый тип информации для человека, и одновременно метод, с помощью которого можно доносить христианские истины.