Клайв Стейплз Льюис и патристика. Общие замечания

Епископ Диоклийский Каллист (Уэр) пишет в своей статье о Льюисе: «Читая его, мы почти не встретим прямых ссылок на православных богословов»[39]. Утверждение не совсем правомерно, так как писатель вообще не часто использует прямые ссылки, даже в научных работах, поэтому отсутствие ссылок не может быть аргументом.

С другой стороны, мы видим, что Льюис заявляет о своей приверженности к преданию, как например, в эссе «Христианская апологетика»: «Мы должны защищать само христианство - веру, проповедуемую апостолами, засвидетельствованную мучениками, воплощенную в символах веры, изложенных отцами»[40].

Эту приверженность мы можем наблюдать, когда Льюис в своих статьях обращается за ответами к Отцам Церкви. К примеру, выявляя ценность культуры для христианского общества[41], он апеллирует к блаженному Иерониму Стридонскому, блаженному Августину, св. Григорию Богослову, а также к более поздним богословам – Фоме Аквинскому и Фоме Кемпийскому. Такой взгляд на наследие писателя поддерживает исследователь Пол Брейзер: «Льюис был, в частности, библейским святоотеческим апологетом»[42] (перевод – М. В.)[43].    

Но несколько Отцов Церкви, о которых речь пойдёт ниже, являются для Льюиса более важными, поскольку оказали влияние на его апологетическую систему.

Святитель Афанасий Великий

В 1944 году вышел новый английский перевод[44] сестры Пенелопы Лоусон одного из главных текстов святителя Афанасия Великого De Incarnatione Verbi Dei. В письме от 22 декабря 1942 года Льюис одобряет её работу: «… вы проделали очень полезную работу и, насколько я могу судить, сделали ее скорее лучше, чем хорошо»[45] (перевод – М. В.)[46]. Предисловие к нему по просьбе переводчицы было написано Клайвом Льюисом. 

Предисловие концептуально разделено на две части. Первая часть посвящена вообще ценности древних текстов над современными источниками. Льюис сетует, что в теологии более чем в других науках велика опасность того, что студент или любой другой читатель довольствуется не оригинальным (или в переводе) древним текстом, не первичным источником, а современной литературой по нему, которая еще не опробована временем. «Она должна быть испытана против великого корпуса христианской мысли на протяжении веков, и все ее скрытые следствия (часто не подозреваемые самим автором) должны быть выведены на свет»[47].

Льюис призывает к тому, что для интеллектуальной безопасности в этой сфере, нужно иметь перед глазами какой-то стандарт христианства («просто христианство» или, иначе говоря, сердцевину Предания), относительно которого можно рассматривать современную литературу. Этим стандартом должна быть древняя христианская литература.  Она же способна и к смягчению противоречий в современных межконфессиональных усобицах.

Отходя от богословской проблематики, как языковед, Льюис добавляет, что польза старинных книг состоит еще в том, что она позволяет преодолеть литературную и интеллектуальную однобокость эпохи, в которой живёт человек. Каждый век имеет свою слепоту в отношении определённых вещей. Читая книги разных времён, мы сочетаем разные взгляды и разный кругозор. «Две головы лучше, чем одна, не потому, что любая из них непогрешима, а потому, что они вряд ли ошибутся в одном и том же направлении»[48] (перевод – М. В.)[49].

Это часть предисловия с малыми изменениями вышла позже в виде отдельной статьи[50].

Вторая часть предисловия посвящена непосредственно личности святителя Афанасия Великого. Основная мысль писателя состоит в том, что святитель Афанасий, когда «казалось, что весь цивилизованный мир скатывается от христианства к религии Ария—к одной из тех "разумных" синтетических религий»[51] (перевод – М. В.)[52], стоял на тринитарном учении, был против всех. Видимо, святитель Афанасий Великий был для Льюиса неким образцом для подражания, потому что Льюису самому во многом идти против гуманитарной и даже богословской мысли того времени.

Стоит также сказать, что он часто использует Афанасьевский символ[53] веры: «В одном из древних символов веры сказано, что Воплощение стало возможным, потому что «не Божественная природа изменилась на человеческую, но человеческая природа принята Богом»[54]. Осознанный парафраз этой части символа мы можем увидеть в одном из главных трактатов Льюиса, в «Просто христианстве»: «Человеческая природа Христа с присущей ей слабостью, неведением и потребностью в сне включается каким-то образом во всю Его Божественную жизнь»[55].

Таким образом, святитель Афанасий Великий был для Льюиса отчасти примером отстаивания ортодоксального мнения вопреки новым богословским течениям. Его символ веры и тексты, касающиеся тринитарной догмы, несомненно, были опорой для Клайва Стейплза Льюиса в его собственных изысканиях касательно природы Троицы.

Евсевий Кесарийский

Клайв Льюис не ссылается прямо в своих трактатах на Евсевия Кесарийского. Однако он часто повторяет понятие praeparatio evangelica, которое очевидно является отсылкой к одноимённому произведению древнего церковного историка. Это понятие является для Клайва Стейплза Льюиса одним из ключевых.

Прежде всего, для Льюиса это понятие стало описанием его собственного опыта обращения, из которого он, в том числе и черпает аргументы и подходы к апологетической деятельности. Его praeparatio evangelica стали древние мифологические сюжеты, когда он понял, что чаяния язычников стали реальностью в Воплощении, так как их мифы актуализировались в Евангелиях. Идея умирающего и воскресающего Бога стала действительностью. «Если бы миф мог стать правдой, если бы божество могло воплотиться, то только так... Здесь и только здесь, единственный раз в истории, миф становится истиной, Слово — плотью, Бог — человеком. Это не религия и не философия — это их вершина и свершение».[56] 

Трактат Евсевия «Praeparatio evangelica», являясь частью апологетического корпуса, направлен на раскрытие философских и богословских истин предшествующих принятию благой вести. Клайв Льюис также видит свою деятельность в этом ключе. Он пишет об этом той же сестре Пенелопе, объясняя свою стратегию христианских бесед на радио BBC: «Моя [стратегия – М. В.] - это praeparatio evangelica, а не evangelium, и я пытаюсь убедить людей, что существует моральный закон, что мы не подчиняемся ему, и что существование Законодателя, по крайней мере, очень вероятно, а также (если вы не добавите христианское учение об Искуплении) скорее передает отчаяние, чем утешение»[57] (перевод – М. В.)[58].

Также, рефлектируя и осмысляя свой опыт обращения, он использует фактор мифологии как подготовки к восприятию Евангелия как в художественной, так и в рациональной апологетике. В художественной это создание мифологических миров и донесение посредством них образа Бога или христианской картины мира, к примеру, в «Космической трилогии». В рациональной апологетике он прямо описывает действие мифов, к примеру, в статье «Религия без догмы?»: «Но если моя религия верна, то эти истории вполне могут быть preparatio evangelica, божественным намеком в поэтической и ритуальной форме на ту же самую центральную истину, которая позже была сосредоточена и (так сказать) историзирована в Воплощении»[59] (перевод – М. В.)[60].

Подробнее о значении этого понятия для религиозного мыслителя речь будет идти в следующих главах научной работы. Крайне вероятным видится заимствование этого понятия (и подспудно подхода) у Евсевия Кесарийского, а позднее через призму собственного опыта обращения использование в апологетической деятельности.