Царевич оставался чуждым любви к Отечеству и пониманию обязанностей Богопомазанника

Не только среди духовных лиц было много недовольных, но и некоторые вельможи резко порицали образ действий Петра и этим самым содействовали развитию антагонизма, и без того существовавшего между Царем и Его сыном. Так, например, однажды князь Василий Владимирович Долгорукий сказал Алексею: “Ты умнее отца; отец твой хотя и умен, только людей не знает, а ты умных людей знать будешь лучше”[130]. Князь Голицын доставал для царевича у киевских монахов разные книги и при этом случае говорил о монахах царевичу: “Они-де очень к тебе ласковы и тебя любят”. Даже фельдмаршал Борис Петрович Шереметев однажды советовал царевичу держать при дворе отца человека, который бы узнавал обо всем, что там говорится относительно Алексея. …Семен Нарышкин однажды говорил царевичу: “Горько нам! Царь говорит: что вы дома делаете? Я не знаю, как без дела дома быть. Он наших нужд не знает”. Царевич вполне сочувствовал этим людям, стремившимся от общественной деятельности, от службы — домой, к домашним занятиям. “У него везде все готово, — возразил Алексей Нарышкину, — то-то он наших нужд не знает”. Наследник русского, петровского Престола, замечает Соловьев, становился совершенно на точку зрения частного человека, приравнивал себя к нему, говорил о «наших нуждах». Сын Царя и героя-преобразователя имел скромную природу частного человека, заботящегося прежде всего о мелочах домашнего хозяйства. [131]

Между тем как Петр постоянно был занят мыслью о нуждах Государства, всецело посвящая Себя службе и неусыпно исполняя Свой долг перед народом, сын Его оставался чуждым такой любви к Отечеству и пониманию обязанностей Государя. Замечая эту разницу между Собой и Наследником Престола, Царь невольно должен был предвидеть опасность, грозившую Государству от Алексея. Поэтому вопрос о нравственном праве Алексея на престолонаследие становился жгучим, животрепещущим.

Некоторые попытки Петра приучить Алексея к труду оказались тщетными. Когда однажды в 1713 году царевич опасался, что отец заставит его чертить при Себе, Алексей, не выучившись как следовало черчению, прострелил себе правую руку, чтобы избавиться от опасного экзамена[132]. Бывали случаи, что царевич принимал лекарства с целью захворать и этим освободиться от исполнения данных ему поручений. Справедливо он однажды сказал о себе Кикину: “Правда, природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу ”.[133] Теща царевича, принцесса вольфенбюттельская, в 1717 году в Вене говорила Толстому: “Я натуру царевичеву знаю; отец напрасно трудится и принуждает его к воинским делам: он лучше желает иметь в руках четки, нежели пистоли ”.[134]

Противоположность нравов вскоре породила ненависть между отцом и сыном. Алексей сам говорил, что «не только дела воинские и прочие отца его дела, но и самая Его особа зело ему омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении». [Этот горе-богослов, по своей глупости и дремучести, сначала отлучил сам себя от своего отца, затем - от своего Царя-Богопомазанника, а затем уж - и от самой жизни!] Когда его звали обедать к отцу или к Меншикову, когда звали на любимый отцовский праздник - на спуск корабля, — то он говорил: “Лучше б я на каторге был или в лихорадке лежал, чем там быть”.[135]

Однако при всем том царевич не исключительно думал о тишине, покое и частной жизни. Его не покидала мысль о будущем царствовании. В тесном кругу приятелей или в беседе с любовницей Евфросиньей он говорил: “Близкие к отцу люди будут сидеть на копьях, Петербург не будет долго за ними”. Когда его остерегали, что опасно так говорить, слова передадутся, и те люди будут в сомнении, перестанут к нему ездить, царевич отвечал: “Я плюю на всех; здорова бы была мне чернь”. Евфросинья показала впоследствии, что «царевич говаривал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Петербург оставит простым городом; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска-де станет держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле» и пр.[136]

Ко всему этому присоединилось убеждение царевича, что Петра скоро не станет. Ему сказали, что у Царя эпилепсия и что «у кого оная болезнь в летах случится, те недолго живут»; поэтому он «думал, что и велико года на два продолжится живот его».[137]

Это убеждение о предстоявшей в ближайшем будущем кончине Петра давало царевичу повод отказываться от каких-либо действий. Составление политической программы или какого-либо заговора вообще не соответствовало пассивной натуре Алексея. Страдая неловкостью своего положения, он ждал лучшего времени. О систематической оппозиции, об открытом протесте против воли отца не могло быть и речи - для этого у него недоставало ни мужества, ни ума. [Но это не значит, что его именем не могли воспользоваться те, у кого и мужество (точнее наглость!) и ум были в достаточном количестве для попытки разрушить петровские преобразования и в Церкви земной по ограничению своеволия священства, и в Государстве по превращению его в могучую державу Российскую. Царевич ждал смерти отца, а недовольные замыслом Божьим ждали, когда их мечтания по возвращение России в темноту и отсталость возможно будет претворить в жизнь. ]

Петр находился совсем в другом положении. Не имея привычки ждать, находиться под давлением внешних обстоятельств, предоставлять неизвестной будущности решение столь важных вопросов, каков был вопрос и о судьбе России после его кончины, он должен был действовать решительно, быстро. Уже в 1704 году, как мы видели выше, Он говорил сыну: “ Если ты не захочешь делать то, чего желаю, Я не признаю тебя Своим сыном ”. С тех пор сделалось ясным, что Алексей не хотел делать того, чего желал от него отец, и потому приходилось исполнить угрозу и не признать сына наследником Престола.

В день погребения кронпринцессы [жены царевича Алексея] Петр отдал сыну письмо, в котором указывалось на неспособность Алексея управлять Государством, на его неохоту к учению, на отвращение к воинским делам и пр. Далее Царь говорил о важных успехах Своего царствования, о превращении России при Нем в великую Державу и о необходимости дальнейшего сохранения величия и славы России. Затем сказано: «Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо Я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощию Вышнего насаждение оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Еще же и сие вспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен!

[Именно в этом заключается преступление царевича Алексея пред Богом и своим отцом, и именно за это, совершенно заслуженно, позднее претерпел смерть! Сам Господь за такое преступление повелевал: негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов (Мф. 25,30). ]

Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же столько лет, почитай, не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и веселиться» и пр. В заключение сказано: «Я за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный [138], и не мни себе, что один ты у Меня сын и что Я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо Я за Мое отечество и люди живота Своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный».

Как видно, с давних уже пор между отцом и сыном раскрылась бездна. Царь прежде бранил и бил Алексея, затем не говорил с ним ни слова в продолжение нескольких лет. …

Прочитав письмо отца, Алексей советовался с друзьями. Князь Василий Владимирович Долгорукий говорил ему: «Давай писем хоть тысячу[139]; еще когда-то будет! Старая пословица: улита едет, коли-то будет» и пр. Через три дня после получения отцовского письма царевич написал ответ, в котором, указывая на свою умственную и телесную слабость, отказывался торжественно и формально от своих прав на престолонаследие. «Правление толикого народа требует не такого гнилого человека, как я», — говорил царевич в этом письме и к тому же заметил: «Хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай Боже здоровье».

Письмо сына почему-то не понравилось Царю. [Как раз понятно почему: из письма следует, что продолжателем дела Его царевич быть не желает, а в монахи постригаться не спешит! Слова не подтверждены делами! А потому и нет им доверия.] Он о нем говорил с князем Василием Владимировичем Долгоруким, который после этой беседы, придя к Алексею, говорил ему: «Я тебя у отца с плахи снял». [Но своими советами царевичу именно к плахе постоянно и подталкивал его.]

Несколько дней спустя Петр заболел опасно, однако поправился. 16 января Он написал сыну «последнее напоминание еще». Тут прямо выражено сомнение в искренности клятвы сына, отказавшегося от престолонаследия. «Тако ж,— сказано далее, — хотя б и истинно хотел хранить, то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются». [Вот чего опасался мудрый Царь Петр Великий: слабохарактерным («гнилым человеком») Алексеем будет руководить не Бог, а "большие бороды": попы и дерзкие бояре.]

Упрекая придирчиво сына в том, что он в своем ответе будто не упомянул о своей негодности и своей неохоте к делу, хотя тот и назвал себя «гнилым человеком», Петр в раздражении, с каждой минутой все более и более усиливавшемся, писал: «Ты ненавидишь дел Моих, которые Я для людей народа Своего, не жалея здоровья Своего, делаю, и, конечно, по Мне разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно: но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух Мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что, по получении сего, дай немедленно ответ, или на письме, или самому Мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то Я с тобою, как с злодеем, поступлю». [Из этих слов совершенно отчетливо видна богоугодная позиция Помазанника Божьего по отношению Его к предполагаемому наследнику: по плодам дел Алексея Царь видит, что царевич не является очередным Помазанником Бога! А потому в его руки нельзя передавать народ Божий, Иакова, и наследие Божие, Израиля (Пс. 77,71). ]

…Отречение от права на престолонаследие не могло казаться достаточным обеспечением будущности России; Алексей в глазах весьма многих мог все-таки оставаться законным претендентом; зато заключение в монастырь могло служить средством для достижения желанной цели, иначе «дух Петра не мог быть спокоен». Намек в конце письма: «Я с тобою, как с злодеем, поступлю», — служит комментарием к вышеупомянутому замечанию князя Долгорукого: “Я тебя у отца с плахи снял”. Если оказывались недостаточно целесообразными формальное отречение от права престолонаследия или даже заключение царевича в монастырь, то оставалось для того, чтобы «дух Царя мог быть спокоен», только одно — казнить царевича.

Опять друзья Алексея советовали ему уступать пока, покориться временно воле отца, надеясь на перемену обстоятельств в будущем. Кикин говорил Алексею: «Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно его и снять». Вяземский советовал царевичу: «Когда иной дороги нет, то идти в монастырь; да пошли до отца духовного и скажи ему, что ты принужден идти в монастырь, чтоб он ведал». ["Друзья" царевича и слуги сатаны советовали обманывать земного Бога, а для "успокоения" (на самом деле, для обмана) совести своей - заручиться "поддержкой" «отца духовного, чтоб он ведал».]

На другой же день Алексей написал отцу: «Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения».

Петр очутился в чрезвычайно неловком положении. Он видел, что на искренность и этого заявления царевича нельзя было надеяться. Таким путем невозможно было достигнуть желанной цели. Дух Царя не мог быть спокоен. К тому же пока не было ни малейшего повода поступить с царевичем, как со злодеем. Приходилось ждать. Вопрос о будущности России оставался открытым.

В это время обстоятельства внешней политики требовали поездки Царя за границу. До отъезда Петр побывал у царевича и спросил о его решении. Царевич отвечал, что не может быть наследником по слабости и желает идти в монастырь. «Одумайся, не спеши, — говорил ему отец. — Лучше бы взяться за прямую дорогу [и быть продолжателем дел Моих], чем идти в чернецы [чтобы по смерти Моей стать марионеткой в руках чужих]. Подожду еще полгода». Об этой беседе не сохранилось подробных данных. Только из разговора царевича с Яковом Игнатьевым можно заключить, что при этом случае, как кажется, был затронут вопрос о возможности второго брака царевича.[140]