Главные черты европейского феодализма

Проще всего начать нашу характеристику с перечисления того, чего в феодальном обществе не было. Не было родственных кланов как ос­новы общества. Родственные связи продолжали играть значительную роль, но они не были главными. Феодальные связи, собственно, и воз­никли именно потому, что кровные узы ослабели. Понятие государ­ственной власти сохранялось, оно воспринималось как доминирующее над множеством мелких властей, но при этом государство было крайне ослаблено и не могло исполнять своих функций, в частности, функций защиты. При этом нельзя сказать, что феодальное общество резко от­личалось от общества, построенного на родственных связях, или от общества, управляемого государством. Оно было сформировано имен­но такими обществами, и, естественно, сохраняло на себе их отпечаток. Отношения личной зависимости, характерные для него, были чем-то вроде искусственных родственных уз, и дружины на первоначальном этапе были подобием родственных кланов; власть мелких господ, ко­торые появились во множестве, по большей части представляла собой подобие королевской власти.

Европейский феодализм - результат распада более древних об­ществ. Он будет непонятен без потрясений, вызванных нашествием германских племен, в результате которого произошло насильственное совмещение двух обществ, расположенных на разных ступенях разви­тия. Структуры как одного общества, так и другого были разрушены, и на поверхности вновь появились социальные привычки и образ мыс­лей древних времен. Феодализм окончательно сформировался в атмо­сфере последних варварских натисков. Для этого общества характер­но замедление общественной жизни, почти полная атрофия денежного обмена, что делало невозможным функционирование оплачиваемого чиновничества, и переключение сознания на чувственное восприятие непосредственно близкого. Как только все эти характеристики стали меняться, стало меняться и феодальное общество, превращаясь во что-то иное.

Феодальное общество было скорее обществом неравенства, чем обществом иерархии, обществом господ, а не аристократов, сервов, а не рабов. Если бы рабство продолжало играть в нем значительную роль, формы собственно феодальной зависимости в применении к нижним классам не возникло бы. А что касается социума, то в атмосфере всеоб­щего хаоса главная роль принадлежит искателям приключений, - па­мять людей слишком коротка, социальное положение слишком неус­тойчиво, чтобы возникла и поддерживалась четкая кастовая лестница.

Между тем феодальный режим предполагал подчинение множества неимущих небольшому количеству могущественных. Унаследовав от романского мира зачаточные сеньории в виде вилл, а от германских деревень институт старост, этот режим укрепил й распространил эксп­луатацию человека человеком, крепко связав воедино право на доходы с земли с правом управлять, в результате чего и возникли настоящие сеньории. К выгоде олигархии прелатов и монахов, обязанных доби­ваться благосклонности небесных сил. А главное, к выгоде военной олигархии.

Нам будет достаточно краткого сравнительного анализа для того, чтобы показать: отличительной чертой феодальных обществ было по­чти полное совмещение сословия господ-сеньоров с сословием профес­сиональных воинов, тяжело вооруженных конных рыцарей. Мы уже успели убедиться: там, где в качестве войска использовали вооружен­ных крестьян, либо не было феодальных институтов, вроде сеньорий, либо и сеньории, и рыцарство были в зачаточной форме - так было в Скандинавии, так было в Астуро-Леонских королевствах. Еще более яркий пример того же самого — Византийское государство, поскольку и его политика, и его учреждения формировались более осознанно. Пос­ле антиаристократических выступлений VII века византийское прави­тельство, со времен Римской империи традиционно располагавшее ад­министративной властью, испытывая нужду в надежном и постоянном войске, создало систему военно-податных наделов, их арендаторы дол­жны были поставлять воинов государству. Чем не феод? Но в отличие от Запада владельцем его был скромный крестьянин. Отныне государь должен был заботиться только о сохранности этого «солдатского иму­щества», оберегая как его, так и других малоимущих от посягательств богатых и могущественных. Между тем в конце XI века из-за тяжелых экономических условий отягощенные долгами крестьяне начинают терять свою независимость, а государство, ослабленное внутренними распрями, не может их защитить. В результате государство теряет не.только налогоплательщиков. Оно лишается собственного войска и по­падает в зависимость от магнатов, которые одни только могут наби­рать теперь нужное количество воинов среди зависимых от них людей.

Еще одной, характерной для феодального общества, чертой была тесная связь подчиненного со своим непосредственным господином. И так, снизу вверх, от узелка к узелку, цепляясь друг за друга, как зве­нья цепочки, самые бессильные в обществе были соединены с самыми могущественными. Даже земля в этом обществе казалась богатством потому, что давала возможность обеспечить себя «людьми», которым служила вознаграждением. «Мы хотим земли», - говорят норманд­ские сеньоры, отказываясь от драгоценностей, оружия, лошадей,- кото­рых дарит им герцог. И разъясняют, говоря между собой: «Мы тогда сможем содержать много рыцарей, а герцог этого не сможет» (386). Нужно было только определить права получающего землю в каче­стве вознаграждения за службу, срок владения ею был поставлен в за­висимость от преданности. Решение этой проблемы составляет еще одну оригинальную черту западного, феодализма, и, возможно, даже самую оригинальную. Если, служилые люди славянских князей полу­чали от них земли в дар, то французские вассалы, после некоторого периода неопределенности, стали получать их в пожизненное владе­ние. Причиной этому было следующее: в сословии, облеченном высо­кой честью служить господину оружием, отношения зависимости воз­никли как добровольный договор двух живых людей. Личные взаимоотношения предполагали наличие определенных моральных
ценностей. Но взаимные обязательства очень скоро перестали быть личными: возникла проблема наследственности, неизбежная в обще­стве, где семья по-прежнему оставалась значимым фактором; под вли­янием экономической необходимости возникла практика «помещения
на землю», завершившаяся тем, что служба стала зависеть от земли, а
вовсе не от человеческой верности; наконец, стали множиться оммажи. Вместе с тем преданность вассала продолжала во многих случаях оставаться великой силой. Однако эта преданность не стала тем соци­альным цементом, который спаял бы общество сверху донизу, объеди­нив воедино все сословия, избавив это общество от опасности дробле­ния и беспорядка.      

Честно говоря, в том, что практически все связи в обществе приоб­рели вид вассальных, было что-то искусственное. Умирающая государ­ственность империи Каролингов пыталась выжить с помощью инсти­тута, который возник, потому что она умирала. Система взаимозави­симостей сама по себе могла бы служить сплоченности государства, примером тому англо-нормандская монархия. Но в этом случае цент­ральная власть должна была быть усилена - нет, не силой завоевате­лей, - а новыми моральными и материальными стимулами. В IX веке слишком велика была тенденция к дробности.

На карте западной цивилизации в эпоху феодализма мы видим не­сколько белых пятен: скандинавский полуостров, Фризия, Ирландия. Может быть, важнее всего сказать, что феодальная Европа никогда не была феодальной целиком, что феодализм затронул те страны, в кото­рых мы можем его наблюдать, в разной степени и существовал в них в разное время, ни одна из стран не была феодализирована полностью. Ни в одной из стран сельское население не попало целиком в личную, передаваемую по наследству, зависимость. Почти повсюду, - в одном районе больше, в другом меньше - сохранились аллоды, большие или маленькие. Никогда не исчезало понятие государства, и там, где госу­дарство сохраняло хоть какую-то власть, люди продолжали называть себя «свободными» в старом понимании этого слова, потому что они зависели только от главы всего народа и его представителей. Крестья­не-воины сохранились в Нормандии, датской' Англии и Испании. Вза­имные клятвы - противоположность клятвам подчинения - сохрани­лись в «движениях мира» и восторжествовали в городских коммунах. Конечно, несовершенство воплощения - удел любого человеческого начинания. В европейской экономике начала XX века, безусловно, раз­вивающейся под знаком капитализма, тем не менее остаются институ­ты, остающиеся вне этой схемы.

Начиная воображать себе карту феодализма, мы густо штрихуем область между Луарой и Рейном, затем Бургундию по обеим берегам Соны, в XI веке эту область норманнские завоевания резко раздвинут в сторону Англии и южной Италии; вокруг этого центрального ядра штрихи становятся все бледнее, едва затрагивая Саксонию, Леон и Кастилию, - такова в окружении белизны зона феодализма. В наибо­лее четко обведенной зоне нетрудно угадать области, где влияние за­конов Каролингов было наиболее сильным, где наиболее тесно пере­плелись, уничтожая друг друга, германские и романские элементы, развалив в конце концов общественную структуру и дав возможность развиться древним зернам: земельной сеньории и личной зависимости.

 

Срез сравнительной истории

Перечислим же основные черты европейского феодализма: зави­симость крестьян; за неимением возможности оплачивать труд деньга­ми, вознаграждение за службу землей, что, по существу, и является феодом; превосходство сословия воинов-рыцарей; отношения повино­вения и покровительства, связывающие человека с человеком в воин­ском сословии, являясь вассальными отношениями в наиболее чистом виде; провоцирующее беспорядок распыление власти; сосуществова­ние с этими других социальных структур в ослабленном виде: государ­ства и родственных отношений (во второй период феодализма госу­дарство вновь набирает силу) - таковы эти основные черты. Как все феномены, которые описывает наука непрерывных изменений, то есть история, только что охарактеризованная социальная структура носит неизгладимый отпечаток времени и среды. Но вместе с тем, точно так же, как клан с наследованием по женской линии, как агнаты или дру­гие какие-либо экономические структуры могут быть элементами са­мых разных цивилизаций, вполне возможно, что сходная с феодализ­мом формация присутствует как некий этап в других, несхожих с нашей, культурах. Если это так, то на протяжении этого периода молено гово­рить об этих странах как о феодальных. Но сравнение всех стран явно превышает возможности одного человека. Я ограничусь одним примером, который даст понять, чему могло бы послужить проведенное бо­лее твердой рукой подобное исследование. Мою задачу облегчат уже существующие работы, не чуждые сравнительного метода.

В древней Японии мы видим общество, основанное на родовых свя­зях, состоящее из кланов. К концу VII века н.э. под влиянием китайцев возникает государственный режим, который, подобно режиму наших Каролингов, стремится взять своих подданных под моральное покро­вительство. Наконец - начиная с XI века или около того - в Японии начинается период, который принято именовать феодальным. Его на­ступление совпадает согласно уже известной нам схеме с некоторым замедлением развития экономики. Так лее, как в Европе, в Японии «фе­одальному» строю предшествовали две совершенно не похожих меж­ду собой социальных системы. И так лее, как в Европе, новая формация сохранила черты обеих старых. Японский монарх в отличие от евро­пейского находился вне феодальной системы, так как оммалеа ему не приносили; он оставался средоточием и источником любой власти, по­этому посягательство на раздел этой власти, опиравшейся на очень древнюю традицию, официально считалось посягательством на госу­дарство.

Над сословием крестьян помещалось сословие профессиональных воинов. Именно в этом сословии по образцу отношений господина и его телохранителей развиваются отношения личной зависимости; в отличие от европейских они так и не выходят за рамки сословия, но так лее, как в Европе, иерархизированы, хотя представляют собой не столько свободный договор, сколько подчинение. Японский вассали­тет был более строг, так как не признавал нескольких клятв верности. Для того чтобы воины себя содержали, им давался в держание надел, что было похоже на наши феоды. Иногда по образцу наших «возвра­щенных» феодов полеалование было фикцией, так как эти земли изна­чально были вотчиной полеалованного. Естественно, что воины все менее охотно соглашались обрабатывать землю. Правда, бывали и ис­ключения: в редких случаях подвассалами оказывались крестьяне. Вас­салы обычно леили рентой, получаемой со своих собственных аренда­торов. Число их было по сравнению с Европой значительно больше, поэтому в Японии не возникло настоящих сеньорий с реальной влас­тью над трудившимися в ней зависимыми крестьянами. Такие сеньо­рии находились в руках бароната и монастырей. Японские вассальные владения, разбросанные и управляемые не впрямую, скорее напоми­нали зачаточные сеньории англосаксонской Англии, чем развитые се­ньории Западной Европы. Понятно, что сельскохозяйственные рабо­ты на орошаемых водой рисовых полях, отличные от европейских, крестьянские работы, связанные с ирригацией, повлекли за собой и другие формы крестьянской зависимости. Набросанная.в самом общем виде картина, без нюансированного обозначения отличий между двумя обществами) позволяет между тем, как нам кажется, сделать вполне определенный вывод. Феодализм не был «явлением, которое возникло единственный раз в мире». Точно так же, как Европа, Япония - со своими глубокими и неизбежными осо­бенностями - прошла стадию феодализма. Прошли ли другие обще­ства эту лее стадию? Если да, то какие причины привели к ней? И воз­можно, причины эти были во всех странах общими? Эти тайны будут раскрывать будущие исследователи. Хорошо, если бы эта книга, поста­вив перед учеными множество вопросов, проторила путь к исследова­ниям гораздо более фундаментальным, чем уже проведенные.

 

                              ПОСЛЕДСТВИЯ ЕВРОПЕЙСКОГО ФЕОДАЛИЗМА

Пережитки и обновление

Начиная с середины XIII века европейские общества окончатель­но прощаются с феодальным строем. Но все изменения, происходящие в среде, наделенной памятью, происходят медленно, ни одна социальная система не умирает целиком, сразу и навсегда.

Сеньориальный режим, отмеченный печатью феодализма, надолго пережил сам феодализм. Безусловно, он подвергся большим измене­ниям, но эти изменения не наша тема. Мы отметим только вот что: ре­жим сеньориальных отношений, перестав быть частью общей, родствен­ной ему, системы управления, не мог не казаться все более непонятным, бессмысленным, а потом и ненавистным. Из всех форм зависимости внутри сеньории наиболее присущей феодальному строю был сервале. Изменившийся, превратившийся из личной зависимости в зависимость, связанную с землей, сервале просуществовал до Революции. Никто улсе не задумывается о том, что среди сервов могла сохраняться память о предках, которые обрели покровительство защитника, и это отдален­ное воспоминание облегчало тяготу устаревших отношений.

За исключением Англии, где первая революция XVII века уничто­жила все различия между феодами рыцарей и всеми остальными дер-жаниями, и во Франции, и в Пруссии вассальные и феодальные обяза­тельства, связанные с землей, просуществовали столько лее, сколько и сеньориальный режим. Пруссия только в XVIII веке произвела алло-дификацию феодов. Поскольку вся лестница зависимых оказалась в ведении государства, король видел в ней инструмент, обеспечивающий поставку воинов, и не хотел отказываться от него. Еще Людовик XIV предпринимал не одну попытку собрать вассальное ополчение. Но эти попытки уже не свидетельствовали о нехватке воинской силы, они сви­детельствовали о нехватке денег и были в чистом виде налоговыми мероприятиями со штрафными санкциями. Среди специфических осо­бенностей феодов практическую ценность после феодальной эпохи имели только оставшиеся за ними денежные повинности и правила, по которым они передавались по наследству. Поскольку домашних васса­лов больше не было, то оммаж остался|Толысо в виде ритуала при вступ­лении во владение землей. «Бессмысленная», в глазах юристов, сфор­мированных новым временем (387), церемония не оставляла равнодушной аристократию, придававшую значение этикету. Вместе с тем обряд, наполненный когда-то таким важным человеческим содер­жанием, стал возможностью получщь права на имущество, а иногда уплатой налога. Став спорной темой,; феодальное наследие занимало юристов. Оно послужило материалом для множества исследований, со­здав изобильную литературу как для теоретиков, так и для практиков. Однако наследие было ветхим, выгоды от него, каких ждали наследни­ки, тощими, поэтому оно легко рассыпалось, когда от него постарались избавиться. Расставание с феодами и вассалитетом оказалось неизбежностью, легким завершением долгой агонии.. Зато расставание с сень­ориальным режимом проходило тяжело, вызывало множество сопро­тивлений, поскольку было связано с перераспределением имущества.

Между тем общество продолжало подвергаться всевозможным по­трясениям, и нужды, которые в свой час породили сначала содруже­ства, а потом вассалитет, не исчезли, не забылась и практика подобных взаимоотношений. Среди множества причин, по которым в XIV-XV вв. появилось такое обилие рыцарских орденов, решающей было стремле­ние государей объединить магнатов в сообщества высокопоставленных верных, связать их друг с другом связями особой прочности. Рыцари ордена Сен-Мишель по статуту, данному им Людовиком XI, обещали королю «добрую и верную любовь» и верную службу вместе со своими воинами. Попытка, надо сказать, такая лее тщетная, как попытка Каролингов: в самом старинном списке лиц, удостоенных знаменитого об­руча, третьим стоит коннетабль де Сен-Поль, который так подло пре­даст своего господина.

В хаосе последних лет Средневековья более действенной мерой, но и более опасной оказалось восстановление отрядов частных воинов, подобия «вассалов-сателлитов», на разбои которых жаловались писа­тели времен Меровингов. Их обычно одевали в костюмы тех цветов, которые были на гербе их господина, подчеркивая тем самым их зави­симость. Филипп Смелый покончил с этим обычаем во Фландрии (388), но зато он был очень распространен в Англии при последних Планта гепетах, Ланкастерах и Йорках, отряды этих воинов даже получили название «livrees» - отданных. В эти отряды, точно так же, как когда-то в отряды «воинов без поместий», попадали вовсе не одни худород­ные авантюристы. Основную их часть составляло мелкопоместное дво­рянство, джентри.¹ Если частного воина вызывали в суд, то авторитет лорда служил ему защитой. Практика поддержки в суде была незакон­ной, как свидетельствуют об этом публикуемые парламентом запреты, но распространенной и следовала в точности mithium, закону, по кото­рому во франкской Галлии покровительство сильного защищало его верных. И поскольку государи тоже пользовались такими отрядами, то Ричард II рассылал по всему королевству своих слуг-телохраните­лей, похожих на других vassi dominici, но с белым сердечком на одежде, по которому их можно было отличить (389).

Во Франции во времена первых Бурбонов дворянин, который хо­тел проложить себе дорогу к успеху, нанимался в услужение к сильно­му и могущественному. Разве это не напоминает начальный период вассалитета? С прямотой, достойной старинного языка феодалов, о нем говорили: такой-то - человек принца или кардинала. Честно говоря, для полноты картины не хватает оммажа. Но его часто заменяли пись­менным договором. Уже в конце Средневековья «обещание дружбы» заменяет лишившийся силы оммаж. Прочитайте это «обязательство», которое 2 июня 1658 года дал господину Фуке некий капитан Деланд: «Я обещаю и клянусь господину генеральному прокурору... что буду принадлежать только ему и только ему отдаю всю свою привязанность, какую имею; я обещаю быть только за него против любого другого без исключения; только ему повиноваться и не вступать в общение с теми, на кого он наложит запрет... Я обещаю пожертвовать жизнью за тех, кто ему близок... без единого исключения...» (390). Не эхо ли это самой трогательной из формул клятвы верности: «Твои друзья будут моими друзьями, твои враги будут моими врагами»? Исключение не делается даже для короля!

И если институт вассалитета уцелел в виде формальных ритуалов и закосневших юридических форм, то дух вассальных отношений вновь воскресает из пепла, как феникс. Проявление этого духа, потребность в нем мы можем увидеть и в более близких к нам обществах. Но это только всплески, частные проявления в той или иной среде, которые государство уничтожает, если чувствует в них себе угрозу. Частные проявления уже не могут вписаться в сложившуюся государственную структуру, и тем более окрасить ее своей тональностью.

 

 

Идея войны и идея договора

Феодализм оставил обществам, которые пришли ему на смену, ры­царство, превратившееся в знать. В силу своего происхождения эта знать гордится своим воинским предназначением, символизирует ко­торое право на ношение шпаги. Знать особенно дорожит своей при­надлежностью к «благородным» там, где оно дает, как во Франции, су­щественные послабления в налогах. Благородные не должны платить талью, как объясняют два конюших из Варен-ан-Аргон в 1380 году, «поскольку из благородства благородные жертвуют собой на вой­не» (391). При королевском строе во франции знать более древнего происхождения, противопоставляя себя выслужившимся, говорила о себе как «о дворянстве шпаги». Даже в таких обществах, где смерть за родину перестала быть монополией какого-то одного сословия, у про­фессиональных военных существует что-то вроде чувства морального превосходства по отношению к другим,¹ а у других к ним особое уваже­ние. Предрассудок, непонятный другим цивилизациям, например, ки­тайцам, но у нас оно осталось как воспоминание о произошедшем на заре средневековья разделении, в результате которого возникли два со­словия: крестьянство и рыцарство.     

Оммаж был настоящим договором, причем обязательным для обе­их сторон. Если сеньор не исполнял своих обязательств, то он терял свои права. Идея договора была перенесена и в область управления и власти, поскольку главные слуги короля были его вассалами. На этой почве она нашла подкрепление в древних представлениях о персоне короля как о священной и ответственной за благосостояние своего на­рода: если народ постигало несчастье, король должен был быть нака­зан. Церковь, поначалу поддерживавшая идею о священной персоне короля, после грегорианской реформы начала ее. развенчивать. И ре­лигиозные писатели первыми с необыкновенной убежденностью про­возгласили идею договора, который связывает государя с его народом: «как свинаря с хозяином, который его использует», по словам эльзас­ского монаха, пишущего в 1080 году. Дерзновенность предыдущих слов станет еще яснее, если мы примем во внимание негодующий вопль дру­гого монаха, правда, весьма умеренного сторонника монархии: «Гос­подний елей (имеется в виду помазание королей) не снимешь, как де­ревенского старосту!» Теоретики из церковников среди аргументов в пользу отрешения от власти дурного властителя называли повсемест­но признанное право вассала покинуть дурного господина (392).

Переход к действию свершился в среде вассалов под влиянием ин­ститутов, сформировавших их менталитет. Многие мятежи, которые кажутся, с первого взгляда, нарушением порядка, имеют под собой ос­нование, которое выражено следующим образом в «Саксонском зерца ле»: «Человек может противостоять своему королю и судье, когда тот действует вопреки праву и даже молсет помогать вести против него вой­ну... Действуя таким образом, он не нарушает долга верности.»(393). В зачаточном состоянии это «право сопротивления» присутствует в Страсбургской клятве 843 года и пакте, заключенном 856 году Карлом Лысым со своими баронами, оно отзывается эхом в XIII и XIV веках по всему западному миру в множестве документов, возникших то как ре­акция «благородных», то как претензии буржуазии, и за ним стоит бу­дущее; назовем некоторые из этих документов: Великая хартия воль­ностей англичан (1215); «Золотая булла» венгров (1222); «Иерусалим­ские ассизы»; сборник привилегий знати Брандебурга; арагонский Акт объединения (1287); Брабантская хартия Кортенберга; Дельфтский ста­тут (1341); декларация коммун Лангедока (1356). Не случайно, что ре­жим сословно-представительных собраний - парламент в Англии, ге­неральные штаты во Франции, ландтаги в Германии, кортесы в Испании - родился в государствах* которые только что прошли ста­дию феодализма и еще несли на себе его отпечаток. В то время как в Японии, где вассальное подчинение носило скорее односторонний ха­рактер, где божественная власть императора осталась вне досягаемос­ти оммажа, ничего подобного не воспоследовало, хотя общественный строй был очень сходен с нашим феодализмом. Идея договора, способ­ного ограничить власть, составляет главную особенность нашего фео­дализма. И как бы ни был жесток феодальный строй к малым мира сего, он оставил в наследство нашим цивилизациям то, что помогает нам жить и сейчас.

 

 

Р.Альтамира-и-Кревера «История средневековой Испании»

 

СОЦИАЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ

Перемены в среде кастильской знати. Победа католических королей над знатью (с. 481—482) была успехом чисто политическим. В социальном отноше­нии знать и высшее духовенство продолжали сохранять свое первенство как в Кастилии, так и в других государствах полуострова. Однако освобождение крепо­стных и начавшийся процесс развития торговли и ремесла, с которым связаны были среднее сословие, мудехары и евреи, — все это нанесло удар былому эконо­мическому могуществу сеньоров. Система майоратов (все более распространявша­яся) и новые захваты земель в ходе войны с Гранадой помогли знати выдержать этот удар. Королева Изабелла стремилась ограничить права сеньоров, пожалован­ные предшествующими королями в трудные времена анархии и смут, и отменить все пожалования своих предшественников и в первую очередь пожалования, дан­ные Энрике IV.

Сперва кортесы безуспешно делали Изабелле представления по этому вопросу, а на сессии в Мадригале в 1476 г. они обвинили королеву и ее супруга в том, что, не устраняя вреда, связанного с пожалованием доходных статей сеньорам, они совершают подлинное «кровопускание» и растрачивают, таким образом, большую часть доходов казны. Кортесы сетовали на то, что королева продолжает отчуждать вотчины и городские ренты в пользу сеньоров. На это представление короли также не обратили внимания. В конце концов, когда требование это было повто­рено в 1480 г. (на кортесах в Толедо), «католические короли» приняли его к сведению и создали комиссию, в которую вошли законоведы и представители знати. После долгих споров было единогласно решено (несмотря на тот ущерб, который этим решением наносился знати) отменить пожалования, причем кардина­лу Мендосе была поручена проверка всех пожалований и фиксация тех из них, которые следовало сохранить. Одновременно было приказано всем сеньорам, имев­шим права наследственного владения, «письменно сообщить, каким образом они их получили»; было дано также распоряжение проверить документы о наследовании и пожалованиях и для этого привлечь должностных лиц (контадоров), которые занимали соответствующие посты при Энрике IV. Мнение кардинала было тако­во: «Все, кто получает доходы, пожалованные незаслуженно, теряют их полностью, те же, кто купил право на доходы, должны вернуть документ, удостоверяющий акт покупки, и получить ту сумму, которая была уплачена при сделке; а для остальных пенсионеров, которые составляют большинство, сохраняется только часть доходов, соответствующая тем действительным услугам, которые они оказали государству». По совету Эрнандо де Талаверы решение это было проведено в жизнь и дало экономию около 30 млн. мараведи. «У одних, — говорит один историк XVI в., — была отнята половина, у других — одна треть, кое-кто потерял четверть, а были такие, у которых отнято было все, что они имели, у многих же ничего не отобрали, а некоторым разрешили пользоваться этими пожалованиями пожизненно; вердикт же выносился соответственно сведениям, которые имели [короли] о способах при­обретения тех или иных пожалований. И некоторые были недовольны этим реше­нием, но примирились с ним, памятуя, что получили они пожалования, расхищая коронные владения». Таким образом, адмирал Энрикес потерял 240 тыс. мараве­ди, герцог Альба — 475 тыс., маркиз Кадисский — 573 тыс., герцог Альбукер­ке — 1 млн. 400 тыс.; род Мендоса (семья кардинала) также лишился огромных доходов.

Но несмотря на то что доходы знати, корпораций и монастырей были урезаны, многие из них продолжали владеть огромными и при этом наиболее крупными состояниями в Кастилии. По свидетельству одного очевидца-француза, посетив­шего Кастилию несколько позже, в стране имелось пятнадцать богатейших знат­ных фамилий; причем из этого числа восемь получили права на герцогский титул в период правления Изабеллы и Фердинанда. О богатстве некоторых из них сви­детельствуют следующие данные, приводимые двумя современниками: герцог Ме­дина Сидония для перевозки в район Малаги во время войны с маврами (с. 484) своих воинов и боевых припасов снарядил флотилию, в состав которой входило не менее ста кораблей. Он же предложил Филиппу Красивому, в случае если последний высадится в Андалусии, 2 тыс. всадников и 50 тыс. дукатов. Род Мендоса, главою которого был герцог Инфантадо и к которому принадлежали архиепископ Толедо, граф Тендилья (губернатор Альхамбры) и другие сеньоры, владел великолепными дворцами и славился обилием драгоценностей, золотой и серебряной посудой, богатством своих конюшен, пышностью охотничьих выездов и отличными музыкальными и певческими капеллами. А коннетабль Педро Фернандес де Веласко, граф де Аро, самый могущественный феодал Старой Кастилии, имел в своем; распоряжении бесчисленных вассалов. Итак, несмотря ни на что, экономическое преобладание знати и особенно ее родовитой верхушки было обеспечено еще надолго, и сохранению былой мощи способствовала, разу­меется, система майоратов.

Католические короли с уважением относились к частной собственности. Но они применяли меры, сходные по существу с действиями, которые привели к отмене некоторых ранее данных пожалований, чтобы убавить чрезмерный гонор, свой­ственный сеньорам. Так, в 1480 г. они запретили дворянам присваивать себе некоторые привилегии, принадлежавшие исключительно королю: пользование ко­ролевской короной для своего герба; право носить перед собой жезл или обнажен­ную шпагу; употреблять в письмах обороты «моею милостью» и «под страхом моей немилости»; и привилегии, которые позволяли пользоваться «иными отличи­ями и прерогативами, отвечающими только нашему королевскому достоинству». Но короли подтвердили и сохранили в неприкосновенности традиционные привилегии знати: освобождение от податей и от долговой тюрьмы (причем запрещалось тре­бовать от дворян в залог оружие и боевых коней) и от пытки^ Им разрешалось также не снимать шляпы в присутствии короля, что, по-видимому, было тогда правом всех герцогов, маркизов и графов; от этого права Филипп Красивый заста­вил их отказаться, но лишь временно.

Вместе с тем короли старались привлечь знать ко двору, что было нетрудно, так как суровые репрессии коронных судей в Галисии, Андалусии и других местах убедили их, что впредь любое влияние на общественные дела они смогут получить не по своему произволу, а лишь по милости короля. Расправами с мятежными сеньорами Фердинанд и Изабелла, во-первых, добились, что феодалы были отдале­ны от своих замков и поместий, а это уменьшило их связь с поселениями, в которых они пользовались правами юрисдикции и, во-вторых, способствовали тому, что се­ньоры перешли под их непосредственное наблюдение. Таким образом, большая часть знати превратилась из сельской в придворную, жившую под сенью трона и жаждавшую дворцовых должностей, раздача которых всецело зависела от короля. Не желавшие следовать примеру большинства обречены были на прозябание в своих поместьях. Они были преданы забвению и фактически лишались возможно­сти получать государственные должности. На сопротивление же королям эти отщепенцы были неспособны.

Иерархические ступени продолжали оставаться прежними, но произошли не­которые изменения в титулатуре. Представители знати перестали именоваться рикос омбрес и получили титул грандов. Герцоги (duques) и маркизы (marqueses) стали встречаться гораздо чаще, чем прежде, когда всеобщее распространение имел графский титул, а звание «идальго» теперь становится родовым, хотя иногда еще употребляется титул ръщаръ (caballero). Оба эти термина равным образом озна­чают принадлежность к дворянству «второго ранга», которое короли продолжали создавать, жалуя звание идальго главным образом за военные заслуги. Так, Фер­динанд и Изабелла подтвердили некоторые привилегии, данные Энрике IV, но отменили другие льготы дворянства и создали в Андалусии новую знать, так называемых достойных рыцарей (caballeras quantiosos), из которых состояло по­граничное ополчение королевства Гранады. Фердинанд и Изабелла жаловали дво­рянское звание без соблюдения каких бы то ни было церемоний, порой обыкновен­ным письмом за своей подписью. Что же касается бедных дворян, то они жили, как и прежде, под покровительством грандов и именовались рыцарями (caballeros) или оруженосцами (escuderos). Все они пользовались общими для дворян привилеги­ями, о которых уже упоминалось выше.

В среде арагонского дворянства, усмиренного еще во времена Педро IV, не произошло достойных упоминания перемен, А каталонское дворянство, уже давно подчиненное короне и экономически ослабленное, окончательно теряет свою былую силу с разрешением крестьянского вопроса. Однако и в Арагоне, и в Каталонии дворянство своим поведением засвидетельствовало, что прежние анархические при­вычки им еще не были забыты. Продолжались местные усобицы, ссоры между партиями, причем в этих смутах участники их руководствовались чувством личной неприязни или соображениями выгоды. Так, в 1510 г. в Арагоне между двумя городами возникла распря, вызванная спором об использовании оросительной сис­темы. В эту распрю вмешались, с одной стороны, люди сеньора Трасмоса и графа Аранды, а с другой — вассалы графа Рибагорсы, к которым пришли на подмогу люди графа Риклы и вассалы монастыря Веруэлы, так что всего вышли на поле боя более 5000 человек. В конце концов вмешался король и умиротворил против­ников, разрешив спорный вопрос актом от 6 октября 1513 г. Происходили и другие подобные же столкновения, хотя и не столь значительные, которые продол­жались вплоть до начала последующего периода.

В Каталонии столкновения между партиями приняли в графстве Амурдан, пожалуй, еще более серьезные формы, чем в Кастилии. В 1512 г. там был убит сеньор Кастельи, а в отместку генеральный бальи Барселоны Сарьера с отрядом вооруженных людей внезапно ворвался в дом, где скрывались Бальдирио Агуль-яна и бароны Льягостера — предполагаемые убийцы или их сообщники, и убил их. Сарьера и его люди сперва укрылись в монастыре миноритов Сан-Франсиско, а затем вышли оттуда и среди бела дня погрузились на заранее подготовлен­ный корабль, стоявший в порту, причем в знак вызова Сарьера водрузил на корабле знамя и дал салют из пушек. Преследуемый вице-королем и войсками Барселоны, Сарьера утонул в Паламосе при попытке высадиться, а его привер­женцы были схвачены и наказаны. Частые столкновения не прекращались и впредь, так что, как говорит (возможно, преувеличивая) один хронист, «за три­дцать лет из-за этого погибли 900 человек и совершено было множество похищений, поджогов и других насилий». В 1525г. беспорядки прекратились (хотя и