Тыловая повседневность 1941—1945 гг. в женском восприятии (на материалах устной истории)

 

В отечественных исторических исследованиях в последние годы широко практикуется глубокое интервьюирование участников исторических событий — давно известный западной науке метод «устной истории». Как указывает Е.С. Сенявская, если участники и современники изучаемых событий еще живы, историк имеет уникальную возможность использовать самих людей в качестве непосредственного источника информации. Преимущество в этом случае состоит в том, что исследователь может управлять процессом создания нового источника в соответствии с потребностями исследования, конкретизировать и уточнять получаемые данные[731]. 

В данной статье представлен опыт интервьюирования и интерпретации нового устно-исторического источника, связанного с проблемой исследования тыловой повседневности 1941—1945 гг. Работа написана на основе устных воспоминаний Ольги Николаевны Богдановой, записанных автором в январе 2005 г.[732]

Ольга Николаевна Богданова (Канева) родилась в 1924 г. в с. Ижма Коми автономной области. Училась в Ижемской, затем Усть-Цилемской школе. После окончания семилетки вместе с семьей переехала в п. Замшевый завод (с 1976 г. – п. Синегорье), возникший в 1930-х гг. на правом берегу реки Цильма[733] в связи с образованием в этом месте замшевого завода, строительство которого началось в 1930 г. (первую продукцию завод дал в 1932 г.)[734]. Отец Ольги работал кожедубом на заводе. С 1941 г. с шестнадцати лет Ольга Богданова работала на заводе лаборантом, мастером-контролером. После войны окончила курсы экономистов в Ростове-на-Дону. Снова вернулась в свой поселок. Работала продавцом в сельпо, затем до 1975 г. нормировщицей на замшевом заводе. 

Когда началась Великая Отечественная война, О.Н. Богдановой было шестнадцать лет. Она хорошо помнит момент, когда жители п. Замшевый завод слушали заявление советского правительства, с которым 22 июня 1941 г. по радио к народу обратился заместитель председателя Совнаркома СССР и нарком иностранных дел В.М. Молотов. Пытаясь воспроизвести в памяти обращение В.М. Молотова, через шестьдесят пять лет Ольга Николаевна не может говорить об этом спокойно, без слез: «Граждане, началась война. Немцы Киев бомбят. Немцы наступают на Советский Союз. Нам надо мобилизоваться, сосредоточиться, мы сможем справиться, наша сила сильная. Красная Армия боевая. Не волнуйтесь, будем отдавать все силы только для Победы». «Он так выступил, а народ растерялся. Женщины семейные плакать стали, расстроились, что всех будут в армию забирать», — продолжает О.Н. Богданова. Заметим, что женское восприятие начала любой войны существенным образом отличается от мужского. Предстоящая разлука и угроза гибели близких людей, переживания за судьбу остающихся без кормильца детей — это те мысли и ощущения, которые, в отличие от мужских чувств, переполняли женское восприятие, и зачастую заслоняли патриотические порывы[735].

Многие семьи жили ожиданием призыва, и как следствием — предстоящей разлуки, но сам момент вручения повестки переживался ими очень эмоционально. Внутреннее состояние женщины в этой ситуации как нельзя лучше описывается в повести Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы»: «Верховой (здесь – человек, который разносил повестки — И.М.), подворачивая, словно факелом подпаливал подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного горя… После наскока вестового, выплеснувшись первой волной за ворота, выкричавшись там самой нестерпимой болью, бабье горе отхлынуло, убралось во дворы и там теперь, забившись в избы, дострадывалось, обтерпевалось в одиночку, каждой женщиной самой по себе, кто как горазд: иная безголосо, ничком уткнувшись в подушку, иная онемев на сундуке с безвольно обронёнными руками, иная ища облегчения пред восковыми и радушными ликами святых угодников. Но, выдюжив это первое сокрушение, постепенно приходя в себя и уже начиная жить и дышать этой новой бедой, как единственной данной им теперь явью, они примутся полуощупью двигаться по избе, искать себе дела» [736].

Судя по воспоминаниям О.Н. Богдановой, различным было отношение к началу событий не только у мужчин и женщин, но и неодинаковым это восприятие являлось у молодого поколения и у тех, кто имел жизненный опыт, особенно опыт столкновения с войной в прошлом: «Некоторые и гражданскую войну помнят. Мне было шестнадцать лет. Мы не можем представить, что такое, я не плачу. Нам даже интересно, что при нас будет какая-то война. А взрослые, конечно, очень расстроились. Народ собрался, и кто, что знает, стали говорить. Долго-долго стояли. Радио давно замолчало, а народ не расходится. Говорит каждый своё мнение, кто в испуге, кто говорит — ничего, повоюем еще. Воевали с Германией в Первую мировую войну, и сейчас повоюем. Мужчины убеждали женщин, чтобы не расстраивались, в армию сходим и вернёмся назад».

Эти реакции и их эмоциональная на­сыщенность показывают, насколько сложным и неоднозначным, адекватным собственному реальному опыту, было отношение населе­ния к случившейся трагедии[737]. Надо иметь ввиду и то, что ныне живущие современники Великой Отечественной войны — потенциальные респонденты для нынешних исследователей, были в первой половине 1940-х гг. тем поколением, возраст которых составлял от 10 до 25 лет. Война многими из них, в том числе О.Н. Богдановой, воспринималась как новое неиспытанное событие, которое нарушило однообразие бытия. Работая с указанной категорией респондентов, мы имеем дело с индивидуальной и коллективной со­циальной памятью советской молодежи, и в ходе интервью получаем соответствующую модификацию истории Великой Отечественной войны. Это воспоминания детско-юношеской поры со всеми преимуществами непосредственной эмоциональной реакции на события и недостатками, связанными с отсутствием должного жизненного опыта, необходимого для осмысления и оценки происходящего[738].

Предчувствие и ожидание войны О.Н. Богданова связывает с начавшейся еще до войны нехваткой продовольствия и промышленных товаров: «Предчувствие войны появилось, когда начался голод. С 1939 г. население стало слабо жить. Карточек еще не было, но хлеба давали немного, а продуктов других не было, промтоваров абсолютно не было. Слабо питались. Перед войной — чувствовалось». С началом войны была введена карточная система: «Хлеба давали 400 г детям по карточкам, взрослым — 800 г. В одно время вместо хлеба мороженую картошку давали. Как-то колхозную капусту не успели собрать, рано снег выпал, из-под снега ее добывали и щи варили. Вот так питались. Вместо чая воду пили, сахара давали по 400 г в месяц. Помню, мама (она работала на складе упаковщицей) вместо сахара хлеб макала в соль и чаем запивала. Потом она опухла. Пух народ от голода. Отправят в больницу, там подкормят, пока опухоль не пройдет. Приедут — опять работают».       

Очень скоро начали массово отправлять людей на фронт — в стране мобилизация граждан призывного возраста и военнообязанных запаса началась уже на второй день войны. Днем первых проводов рабочих на фронт на Усть-Цилемском замшевом заводе стало 19 июля 1941 г.[739] О.Н. Богданова рассказывает: «С началом войны ребят из десятого класса всех в армию взяли, кто 1923 года рождения был. И девчат многих мобилизовали — и тоже на фронт, кого радистками, кого санитарками, кого зенитчицами. Молодёжь уехала, а потом стали забирать мужчин молодых, кто был уже в армии. Большими партиями отправляли. На заводе мужчин мало осталось, только калеки. Остался директор, технорук, бухгалтер, механик — мужчины». В военный период в связи с массовым призывом на фронт в сельском населении республики (как и в целом по стране) произошел заметный дисбаланс в соотношении мужчин и женщин.

Вопросам демографической ситуации в Коми АССР в годы Великой Отечественной войны посвящено исследование Н.П. Безносовой, которая указывает на значительные изменения возрастнополовой структуры населения в связи с воинской мобилизацией мужчин призывных возрастов. Так, если в предвоенные годы (1939 г.) соотношение мужского и женского населения в сельской местности было 48,4 к 51,6%, то к окончанию войны мужчины составляли 35,4, женщины — 64,6%. Удельный вес трудоспособных мужчин в возрасте 18—49 лет, в частности в Усть-Цилемском районе, составлял в конце войны лишь 12,7% от совокупного мужского населения района[740]. Ушедших на фронт мужчин заменили женщины.

В связи с войной возникла необходимость изменить и расширить ассортимент изделий, вырабатываемых предприятиями местной промышленности. Стране в большом количестве потребовалась авиационная и протезная замша[741]. Как отмечает В.И. Чупров, в Коми АССР ее мог выпускать только Усть-Цилемский замшевый завод, и в стране таких заводов были единицы, поэтому продукция замшевиков была актуально важна[742]. «Мы вырабатывали замшу, кожу, хром, овчину, лак. Посылали шубную овчину. Был такой сорт замши, через которую пропускали автобензин для проверки качества. Делали обувную замшу, хром на сапоги, шапки. А продукция наша шла на фронт, в армию», — говорит О.Н. Богданова.

Вся тяжесть выполнения этой ответственной задачи легла на женские плечи. Женщины стали выполнять работы, которые раньше считались мужскими: «На заводе работа была тяжёлая, трудоёмкая. Всех женщин поставили на эти работы, никто не отказывался». На строгальную машину направляется Е.С. Рочева, в зольный цех — А.А. Чупрова, К.Т. Терентьева, З.С. Чупрова, дежурной у щита становится М.И. Вокуева. Женщины практически на всех основных видах производства заменили мужчин[743]. «У нас сырая, химическая работа была, связанная с известью, сернистым натрием. Работали в резиновых перчатках, сапогах, резиновых фартуках. В таком одеянии стояли на своих рабочих местах. Завод тогда отапливался дровами, мы в выходные дни шли и в два часа отдыха дрова пилили, а потом к своим станкам вставали. Дрова назывались «метровка», были метровой длины. Дрова возили женщины на быках. Кочегары были женщины. Топки были большие, туда толкали эти дрова. Подростки все работали. Моя сестра Анна и брат Николай в четырнадцать стали работать. Если не могли стоять у станка, то ящики приставляли. Работали все одинаково. Никто не говорил, что я не пойду, не могу, болели и не болели — все работали», — рассказывает Ольга Николаевна. Большие физические нагрузки и вредные условия труда сказались на здоровье многих женщин и самой О.Н. Богдановой, с юности она приобрела тяжелое хроническое заболевание. 

«Женщины все работы выполняли, себя не жалели. Детей в детский сад сдавали, всех детей брали, больной-небольной. С женщины норму требуют — надо делать. Все думали, что «Всё для фронта, все для Победы!», — говорит Ольга Николаевна. Как показывают данные воспоминания и исследования специалистов гендерных проблем, с началом войны государственная политика в отношении женщины была направлена на ее активное привлечение к работе, на замену мужчин на производстве; главным для женщины становится труд. В силу этого материнство начинает играть второстепенную роль, несмотря на то, что в то время женщина была единственной опорой для ребенка. Образ матери в годы войны не был единым: это и работник, и воин, и мститель, и защитник, и воспитатель, и просто уставшая от постоянных тревог женщина и многое другое[744]. М.Н. Поспелова в работе «Гендерная трансформация образа матери в годы Великой Отечественной войны (на материалах Уральского региона)» обращает внимание на внешний облик женщины военного периода, несущий характеристику мужского[745]. Об этом сообщает в своем интервью и О.Н. Богданова: «Ф уфайки завязаны веревкой, шаль на голове, а у кого отцовские, мужние шапки, штаны носили. Я отцовские штаны носила». Однако любопытен феномен материнства, особенно распространенный в годы войны: «отсутствие чужих детей», «все дети свои». Рассуждая о приобретенных с началом войны женщиной характеристик маскулинности, одновременно на это явление, характерное именно женскому образу, указывает исследователь М.Н. Поспелова[746].

В процессе интервьюирования Ольге Николаевне было предложено попытаться вспомнить о следующем: «В моменты отступления Красной Армии, активного продвижения немецких войск, приближения врага к Москве, думали ли Вы о том, что линия фронта может приблизиться к территории нашей республики, враг может захватить северные районы страны?». О.Н. Богданова ответила, что «когда немец стал наступать (он ведь сильно, быстро шел на Россию, особенно на Белоруссию, Киев, на Москву стал напирать), когда подошел близко к Москве, народ немного стих, работали молча, не разговаривали. Что думалось, вслух не высказывали, у некоторых страх был, но этого не показывали. Приезжали из военкомата и райкома: «не бойтесь, что немец около Москвы. Убеждали, что мы победим, все зависит от Вас, от Красной Армии и от трудящихся всей нашей страны, — говорили, приложим все свои усилия, врага не подпустим к Москве». Некоторые женщины даже кулаками махали: «Не дадим Москву, не дадим Советский Союз, мы все силы приложим и победим». Сжался народ, мы еще сильнее работали, вечерами работали, чтобы больше продукции выходило, и на все мероприятия все единогласно откликались».

Как извест­но, подобные мероприятия («Товарищи, с завтрашнего дня будем работать по десять часов — все единогласно руки поднимали», «просят по просьбе трудящихся месяц без выходных работать — опять единогласно все голосуют») инициировались партийным руководством. Отношение населения к таким мероприятиям в 1941—1945 гг. доказывает, что народ вполне сознательно шёл на жертвы: убеждение в том, что «другого пути нет» являлось всеобщим. Помимо эмоциональной реакции одобрения на те или иные предложения по выполнению и перевыполнению производственных планов люди выступали с конкретными рационализаторскими предложениями («выступали, кто, как мог, предложения давали, как лучше работать, где чего подменить, как устроить, чтобы быстрее продукция шла»). Так, на Усть-Цилемском замшевом заводе под руководством технорука А.Д. Саламатина было внедрено несколько рационализаторских предложений по улучшению качества продукции и экономии топлива[747].

На вопрос «Какая военно-политическая работа проводилась в тылу и конкретно на замшевом заводе?» О.Н. Богданова говорит: «Во время десятиминутных перерывов, сигнал на которые подавался по гудку, старались политической работой заниматься. Кто более-менее грамотный был — рассказывал. Сводки по радио слушали. Моя сестра Июлиана, например, была агитатором в тундре, в красном чуме. А у нас в конторе на заводе карта была, мы на ней синими маленькими флажками движение войск отмечали, переставляли их. По телефону говорили сводку, и мы всегда знали линию фронта. Кто-нибудь из цеха сходит, посмотрит карту, не все, мастер или бригадир, и передает информацию. Если наши продвигались вперед, мы хлопаем, пляшем, кричим: «Ура!». А когда наши войска отступали, нам было очень горько. Нам было неприятно, когда линия фронта приближалась к территории республики, но мы все равно не верили, что немец нас возьмет».

Большой интерес представляют воспоминания Ольги Николаевны о военно-патриотической работе с населением в годы войны: «Был женский отряд, потом стали раненые мужчины приходить, нас стали учить. Мы прошли 115-часовую строевую программу. Учили винтовку, все ее части, собирали, стреляли из нее. Винтовка была настоящая, из военкомата дали. В мишень стреляли. Я в мишень ни разу не попала. Воевали, были фашисты и советские между нами, в атаку шли с деревянными винтовками со штыком. Нас учили, как немца колоть: коротким — коли, если немец близко, а если далеко — иди на него со штыком и коли его. Я в то время была с образованием (подростки, мало кто учился, четыре класса окончат — а остальные надо было в Усть-Цильму ехать), поэтому была командиром отряда из десяти человек. Учила маршировать, строем ходить, налево-направо. Коллега одна никак не могла маршировать, у нее левая нога и левая рука поднималась. Потом через реку, через снег. Зимой снега много, одежда слабенькая. Немцы были за рекой, и вот мы шли в атаку ползком по снегу, тыкали друг друга. Фашистом никто не хотел быть, но заставляли». Военно-патриотические тренировки-игры «в немцев и своих», негативное отношение к роли фашиста представляет типичное категорическое неприятиеобраза врага[748], при рассмотрении которого нельзя обойти одну из главных культурологических категорий – категорию «свой – чужой». Ю.С. Степанов так определяет данное понятие: «Свои» и «Чужие» – это противопоставление, в разных видах, пронизывает всю культуру и является одним из главных концептов всякого коллективного, массового, народного, национального мироощущения. В том числе, конечно, и русского» [749]. В период вооружённого противостояния происходит предельное отторжение «чужого» «своим», крайнее его неприятие. Это происходит подсознательно, даже на бытовом уровне: «Летом нам давали задание: каждому по 20 кг грибов собрать — часть солили, а часть сушили. Для веса старались большие грибы собирать, а они червивые. Грибы сушили на котлах, а черви из них бегут, как фашисты, падают на пол». Таким образом, в годы войны при естественном преобладании чувства ненависти населения к врагу к нему испытывалось чувство презрения, высмеивалась его трусость, приписывались самые уничижительные качества, что способствовало укреплению веры в собственные силы и, напротив, в слабость противника.

В 1943 г. отец Ольги Богдановой был отправлен конвоиром в лагеря НКВД на север республики: «Отца моего мобилизовали после того, как всех мужчин взяли на фронт. Старше сорока лет мужчин забрали стрелками в лагеря, в Старую Армию, она так называлась. Увезли четыреста человек на барже заменить стрелков в конвое. Молодых стрелков же забрали в армию. Это была тоже общая мобилизация, приходила повестка, и уезжали. Отец больной был, язва желудка смолоду была. Письма от них шли. Писали они, что один конвой, с работы на работу. В Воркуте холодно, шинель худенькая. Отец заболел сильно, потом его в наш район перевели в Новый Бор, где тоже был лагерь НКВД. Переболел он сильно и приехал на завод весной, а в августе 1944 г. умер».

 На вопрос «Зная, что в республике были лагеря НКВД, какое отношение было к репрессиям? Какие складывались отношения со спецпереселенцами?» Ольга Николаевна отвечает: «Мы знали, что репрессированными были рабочие наших заводов, ученые. Заключенных гоняли на самые тяжелые работы. И у нас на заводе за одну ночь пятерых увезли, еще перед войной, в 1937—1938 гг. Директора забрали, технорука, главного бухгалтера, механика, мастера. Утром встали, на работу пришли, а начальников нет. Так втихаря и увозили. Пять специалистов безо всяких причин. Допрашивали наших мужчин о них. Дисциплина была жестокая — умирай, но приди на допрос. Отца как раз вызвали в распутицу, чуть в реке не утонул. А потом он таких и охранял. Отношение к высланным было одинаковое. Привозили в наш район поляков, эстонцев, латышей, литовцев, на барже целыми семьями, со своими вещами. Некоторые даже с мебелью ехали. Не было никакой вражды к ним, наоборот, жалели, что их выселили. У нас позже бухгалтер на заводе был немец. В войну он был в Сыктывкаре. Относились к нему нормально. И вольные на заводе работали, и отсидевшие. Народ воспринимал их как обыкновенных людей, одинаково ели, жили, дружили, рядом стояли работали и т. д. Не было таких разговоров, что из-за вас наши погибали в войну. Некоторые женились на местных».

О Победе Ольге Николаевне сообщила уборщица завода, которая приняла телефонограмму в конторе: «Военкомат поручил ей объявить, что война кончилась. Она побежала к комсомольцам, стучит в дверь в шесть часов утра: «Ольга, война кончилась». Мама заплакала и растерялась. Я пошла по девчонкам и стала сообщать. Народ, в чем был, стал к конторе подходить».

Анализ воспоминаний Ольги Николаевны Богдановой позволяет продемонстрировать резервы устно-исторических источников, отразивших многие аспекты кризисной военной повседневности человека, женщины в период Великой Отечественной войны.

Запечатленная в указанных источниках индивидуальная и коллективная память женского населения Республики совсем недавно практически не являлась предметом специального рассмотрения. Исследование истории Великой Отечественной войны без использования неофициальной исторической информации, носителем которой является поколение людей, переживших эти события, неми­нуемо приводит к сужению пределов исторического информационного поля, не позволит максимально верно обозначить масштаб исторического события и степень его воздействия на происхо­дящее в будущем. В этом контексте данные «устной истории», являясь фактом исторической памяти народа, позволяют сформировать картину народной репрезентации реалий жизни военного времени и сущест­венно дополнить ретроспективный образ войны.

Устные рассказы непосредственных участников событий требуют не только тщательного анализа, но и сравнительного изучения, соотнесения индивидуального опыта живых участников событий с коллективной памя­тью, выявления того, насколько серьезно военные события отразились в повседневной жизни мирного населения, как повлияли на его судьбу, насколько глубоко от­ложились в памяти.

Еще один важный момент, на который хотелось бы обратить внимание, это то, что советская система не только периода Великой Отечественной войны, но и тридцатилетия 1920-1950 гг. определяется как мобилизационная. Государство в этот период активно использовало человеческий мобилизационный ресурс. Высоким оказался и женский мобилизационный потенциал общества, который в чрезвычайных обстоятельствах выполнял не только функцию самосохранения («в войну, мне помнится, у нас ни одна женщина не умерла, все выжили»), но и ценой величайшего самопожертвования, на пределе человеческих возможностей, испытывая лишения и невзгоды, женщины выполнили с честью свой гражданский патриотический долг, внесли свой вклад в победное завершение Великой Отечественной войны.

 

 

Л.А. Максимова*