Династическая политика габсбургов и ее символическая интерпретация в 80-е гг. XV В.

В XV веке в средневековой Европе завершается процесс централизации государств, которые предпринимают попытки включить в свой состав как можно большие территории. Порядок присоединения зависел от конкретных исторических условий. Иногда это происходило мирным путем: более слабые территории соглашались перейти под покровительство более сильного соседа. Но чаще всего отношения между соседними странами обострялись, дело доходило до вооруженного конфликта. Каждая из сторон пыталась округлить свои территории за счет владений соседа. Наиболее органично это осуществлялось через династические браки. Если присоединение по каким-либо причинам не удавалось, это приводило к военным действиям, по итогам которых заключался мирный договор, опять же скрепляемый династическим браком.

Пример таких действий отражен в комплексе источников, опубликованных бельгийским историком, архивистом, библиографом Луи Проспером Гашаром (1800-1885)[225]. Источники посвящены истории борьбы за т. н. «бургундское наследство» (так именовался предмет территориальных споров между Францией и Священной Римской империей в конце XV в.). Все источники взяты из королевских архивов Бельгии, Нидерландов и Франции (Лилля, Монса, Молина, Ипра и некоторых других городов). Всего публикация содержит 131 письмо (76 в первом томе и 55 во втором).

Несмотря на название («Неопубликованные письма Максимилиана»), далеко не все письма принадлежат Максимилиану, или хотя бы адресованы ему. Но все они имеют отношение к событиям его правления и содержат чрезвычайно важные сведения. В публикации есть письма, написанные Советом Нидерландов от имени Максимилиана и эрцгерцога Филиппа[226], от имени герцога Саксонского (наместника Максимилиана в Нидерландах), письма самого эрцгерцога Филиппа, а также Филиппа Клевского (одного из влиятельных бургундских вельмож) и некоторых должностных лиц, выполнявших поручения Максимилиана или Генеральных штатов Бургундии.

Через корреспонденцию австрийского эрцгерцога и римского короля (титул, который он носит с 1486 г.) Максимилиана Габсбурга (императора Священной Римской империи с 1493 по 1519 гг.), его политических оппонентов, а так же ряда политических деятелей, причастных к интересующим нас событиям, мы можем проследить перипетии борьбы за бургундское наследство.

Предыстория появления этих писем такова. В 1477 году в связи со смертью бургундского герцога Карла Смелого права на владение Бургундией передаются его дочери Марии Бургундской, а значит и ее мужу Максимилиану Габсбургу. В свою очередь эрцгерцог Австрии с самого начала претендует на то, чтобы выступать как единоличный правитель бургундского герцогства, тех земель, которые всегда оспаривались Францией, что и привело к ряду военных столкновений. Проблема обостряется в 1482 году, в связи со смертью Марии Бургундской. Максимилиан претендует на единоличное регентство в Нидерландах при своем малолетнем сыне Филиппе, и здесь вновь сталкиваются интересы Империи и Франции. Со смертью Марии Бургундской претензии Максимилиана осуществлять опеку над своими детьми и регентство страны вызвали ожесточенные сопротивление Генеральных штатов Нидерландов. Бургундцы вспомнили, что Максимилиан – немецкий принц, не имеющий никакого отношения к их землям[227]. Законными наследниками Марии были признаны только ее дети от Максимилиана – Филипп и Маргарита. То есть наследование происходит по женской линии, это традиционно для Нидерландов, этот порядок установлен раз и навсегда и вмешиваться в него, перехватывая инициативу нельзя. Генеральные штаты пожелали сами следить за воспитанием и судьбой бургундских принцев. Сословия Бургундии потребовали от Максимилиана немедленно заключить мир с Францией, и сами выступили инициаторами переговоров. Маргарита всегда рассматривалась как объект брачной политики.

Уже в 2 года, по Аррасскому договору от 23 декабря 1482 г.[228], она была обручена с дофином Карлом (будущий Карл VIII, годы жизни 1470-1498 гг., король Франции с 1483 г.[229]). В приданое за ней Франция должна была получить Артуа, Франш-Конте (графство Бургундское), Масон и Оксерр[230]. В январе 1483 года Максимилиан отправил специальное посольство во Францию, откуда послы присылали ему отчеты как о своих речах, произнесенных в присутствии дофина, так и об оказанном им приеме[231]. 

С первых же строк данные документы вызывают ряд вопросов. Публикация начинается с заглавия («Речь дофину послов Максимилиана и штатов. 16 января 1483 г.») и краткого резюме «Предложение, сделанное аббатом де Сен-Бертеном[232], от имени австрийских послов монсеньеру дофину Вьенскому (le dolphin de Viennois)»[233]. И название и резюме очевидно присвоены данному документу самим публикатором: Луи Гашар намеренно пытается завуалировать противоречия, существовавшие между Максимилианом и Генеральными штатами Бургундии по поводу заключения мира с Францией и бракосочетания принцессы Маргариты с дофином Людовиком. Некоторые исследователи высказывали мысль, что оба соглашения были заключены вопреки воле Максимилиана и без его участия[234]. Косвенно это подтверждается текстом источника: вопреки заголовку документа, посланники, обращаясь к дофину Карлу, везде ссылаются на сына Максимилиана Филиппа, как на владетеля Бургундии и человека, имеющего право распоряжаться рукой своей сестры Маргариты. Не лишним представляется упомянуть, что в момент произнесения послами торжественной речи (23. 01. 1483 г.) Филиппу было четыре года, а Маргарите только что исполнилось три. Они не могли отвечать даже сами за себя, не говоря уже об ответственности за свою страну и своих близких. Послы, обращаясь к Карлу, называют его дофином Вьенским (Вьеннуа), что свидетельствует о том, что титул дофина (владельца Дофинэ) еще не был окончательно закреплен за наследником французского престола.

В целом создается впечатление, что переговоры ведутся и договоры заключаются между принцами Карлом (12,5 лет) и Филиппом (4 года), и их отцы к этому никак не причастны. Можно предположить, что с обеих сторон был проявлен известный дипломатический такт: в документе не упомянуты два врага – Максимилиан и французский король Людовик XI, уже несколько лет ведущие борьбу за бургундское наследство. Франция оспаривала даже права жены Максимилиана Марии Бургундской, наследовавшей своему отцу Карлу смелому в 1477 году. Права же Максимилиана просто отвергались. Более определенными в этой связи выглядят права сына Марии Филиппа, от имени которого и ведутся переговоры. Упоминать имя Максимилиана в этой связи было бы бестактно. Но и имя его злейшего врага Людовика XI упоминается лишь вскользь. Известно только, что в январе 1483 г. Людовик XI уже был болен[235]. В целом пышные приветствия произносятся, но адресованы «Карлу и жителям его страны»[236]. Тогда как в других источниках, которые описывают события данного посольства, говорится, что послов встречал сам Людовик XI[237].

Любопытно, что в «Речи послов», произнесенной от имени герцога Филиппа, «мадемуазель Австрийская» названа его дочерью[238], хотя на самом деле является сестрой. Таким образом, обозначение родственных отношений в официальной переписке может обозначать ситуацию, далекую от реальности: например, слово «кузен», довольно часто встречающееся в письмах, может обозначать любого дальнего родственника, «сын» или «дочь» чаще всего означают человека, статус которого ниже (по возрасту или по другим параметрам, чаще всего, связанными с вассально-ленными отношениями).

Цель сватовства обозначается очень деликатно, война именуется бичом божьим: «божественное провидение допустило, что на нас обрушился меч войны, которая уже в течение многих лет принесла огромные горести бедному народу и неисчислимые бедствия и особенно у границ и рубежей королевства наших сеньоров» [239], и говорится, что брак это единственное спасение, которое предлагает им Бог. «И, чтобы найти здесь средство для мира, единения и примирения, были предприняты в разных случаях многие сражения, от которых выгоды были малые и ничтожные, до тех пор, пока Бог по своей бесконечной доброте, создал и вложил в уста людей и послов короля и наших сеньоров, также великим чудом и по содействию святого духа средства объединения с помощью брака вашей знатнейшей персоны и нашей могущественнейшей демуазели мадемуазель Маргариты Австрийской» [240]. Брак Маргариты и Карла отвечал общей идее мирных договоров того времени. Смысл такого соединения заключался в том, что дети от такого брака объединяли кровными узами две ранее враждующих династии. Помимо этого, потомство от такого брака (не только мужское, но и женское) могло претендовать на наследование тронов в обоих государствах. Кроме этого, французским королям условия договора позволяли мирным путем присоединить хотя бы часть бургундских земель.

 После пышных приветствий, изложенных в начале речи Сен-Бертена, он апеллирует к одному из сюжетов Ветхого Завета. В Книге Эсфирь говорится о том, что при помощи брака царя Артаксеркса и еврейской девушки Эсфири были прекращены гонения царя против народа Израиля[241]. Аббат Сен-Бертен, произносящий речь перед дофином Карлом и его окружением, конечно, желал блеснуть своим умением привязывать примеры из священных текстов к актуальным событиям. Но, вольно или невольно, приведенный пример оказался, прежде всего, лестью в адрес дофина Карла. Его сравнивали с египетским царем Артаксерксом, а его невесту – с Эсфирью, дочерью израильского народа, находящегося в плену у египтян. Артаксеркс (по тексту Библии) фактически берет на ложе полонянку, которую он не обязан делать царицей, и только по великой любви «он возложил царский венец на голову ее» (Есф. 2:17). Подобное сравнение принижает Маргариту и представляемые ею Бургундские земли. Если учитывать, что в средние века уделяли огромное внимание различным знакам, символам и аналогиям, которые считались пророческими, предвещающими благополучие, удачу или, наоборот, унижение и смерть, то создается впечатление, что текст приветственной речи послов был, как минимум, не согласован изначально с отцом Маргариты Максимилианом, который никогда не допустил бы примеров, сомнительных с точки зрения интересов Маргариты и бургундских земель.

Еще более любопытно следующее предложение, в котором упоминается «Эней у ворот Карфагена»[242]. Здесь было использовано традиционное для того времени представление о происхождении французов (франков) от троянцев. Но фраза выглядит странной и явно незаконченной: «…народ… с одной стороны и с другой может и должен вам сказать то, что люди Энея сказали ему, когда они нашли его у ворот Карфагена: “О, троянский муж!”». В контексте сватовства Маргариты и Карла, следовало бы обратить внимание не на саму высадку Энея у стен Карфагена, а на любовь Энея и царицы Дидоны (что явилось бы аналогией брака Карла и Маргариты). Непонятно, почему фраза не была закончена. Возможно, цветистая цитата не понравилась французам, поскольку Карл сопоставлялся с бездомным Энеем у стен чужого владения. Но, скорее всего, она не понравилась Максимилиану, поскольку аналогии были опять нелестными для Маргариты. Союз Энея и Дидоны не был освящен официальным браком (хотя царица страстно этого желала), и, самое главное, история закончилась печально для Дидоны: Эней ее бросил, и она покончила жизнь самоубийством[243]. Намёк получился пророческим: помолвка (по другим сведениям это был все-таки брак[244]) Маргариты и Карла закончилась полной катастрофой в 1491 г., когда Карл VIII, не дожидаясь расторжения официальных договоров, связывающих его с Маргаритой, обвенчался с наследницей герцогства Бретань Анной. Параллель с брошенной Дидоной напрашивается сама собой. Интересен сам по себе семантический ряд произносимой речи, в которой отсылки к Ветхому Завету соседствуют с цитированием «Энеиды» Вергилия. Это позволяет судить о менталитете просвещенного аббата конца XV века, в сознании которого переплетались античная риторика и благословение Божие.

Витиеватая речь Сен-Бертена свидетельствует о том, что в реальности дело с бракосочетанием продвигалось не столь однонаправленно, как это выглядит в глазах современного историка. Послы стараются взглянуть на ситуацию образно, и эта образность лучше выражает суть ситуации, поскольку речь идет об очень своеобразном ритуале сватовства, в котором окончательных слов говорить не рекомендуется, поскольку это только предварительный договор. Возможно, что эти риторические приемы оставляли послам некоторую свободу маневра на случай, если бы переговоры пошли не совсем так, как предполагалось, и в этом случае послы имели бы возможность без особого ущерба их свернуть. Получается, что переговоры – это спектакль, частично обязывающий к дальнейшим шагам в сторону заключения брака, но оставляющий возможность прервать переговоры на любой их стадии.

В речи аббата Сен-Бертена оговаривается и приданое: «графство Артуа и Бургундия и другие сеньории»[245]. Более поздний документ (1488 г.) из публикации Гашара уточняет, что по договору «в Аррасе в 82 году они (земли) переданы королю и королеве по праву и определению… в убыток герцогу Филиппу, ее брату…И похожим образом сеньор Австрии от имени герцога Филиппа, своего сына и сословий всех земель, взятых отдельно от этого герцога, отказались от этих графств Бургундии, Артуа, Оксерруа и Масоннуа» [246]. Документ этот (от имени некоего Филалита) был составлен в канцелярии французского короля, поэтому Максимилиан уничижительно именуется в нем «сеньором Австрии», хотя к тому времени он уже носил титул Римского короля (с 1486 г.). С другой стороны этот документ косвенно подтверждает, что заключение мирного и брачного договоров зимы 1482-1483 гг. происходило все-таки с ведома и согласия Максимилиана. Возможно, конечно, что эта версия событий просто более выгодна французской стороне.

После очередных пышных отступлений и комплиментов в адрес Карла в речи содержится любопытное рассуждение о том, что имя Маргарита чрезвычайно благоприятно для Франции и Бургундии, так как благодаря четырем Маргаритам Франция получила новые территории или выгодные союзнические отношения[247]. Обыгрывается символическое значение имени Маргарита для истории Франции и Бургундии, благодетельное именно для этих территорий (имеются в виду приобретение земель). Первая «Маргарита Французская, дочь покойного Филиппа Длинного, короля Франции, второго сына Филиппа Красивого, которая была выдана замуж в Луа за так называемого Жуиза, графа Фландрского, который умер на службе у короля в битве при Креси» [248]. Речь здесь идет о второй дочери Филиппа V (одного из последних королей династии Капетингов), которая унаследовала от Маго д’Артуа (своей бабки по матери) права на графства Артуа и Бургундию, и синьорию Салин, «которые сегодня составляют приданое моей могущественной демуазели».[249] Сын от брака первой Маргариты и графа Фландрского Людовик II Мальский (граф Фландрский, Неверский, Бургундский и Артуа) женился на Маргарите Брабантской. Наследством этой Маргариты явились «герцогства, земли и сеньории Лотарингии, Брабанта и Лимбурга»[250]. Единственная дочь и наследница от этого брака – третья «добрая и мудрая Маргарита Фландрская… которая сочеталась браком с Филиппом Храбрым, герцогом Бургундским (с 1363 г.), четвертым сыном короля Иоанна, от которого пришли графство Фландрия и сеньории Малин и кое-какие другие»[251]. Весь этот риторический пассаж в приветственной речи аббата Сен-Бертена есть не что иное, как изложение предыстории герцогства Бургундского. Любопытно, что оратор совсем не акцентирует внимание на том, что право образовать полунезависимое герцогство Бургундское было наградой младшему сыну французского короля Иоанна Доброго за мужество, проявленное в битве при Пуатье в 1356 году. Все земли будущей Бургундии приобретаются только в результате удачных браков, наследуются, не только по мужской, но и по женской линии. И в целом весь процесс сложения бургундских земель выглядит как исключительно мирный, и определяющую роль в этом процессе играют наследницы с именем Маргарита. Удачно женился и сын Филиппа Храброго Иоанн Бесстрашный, второй герцог Бургундский. «Четвертой Маргаритой была добрая Маргарита Баварская, дочь герцога Оберта, графа Голландии и Зеландии, которая была выдана замуж за герцога Иоанна, старшего сына Филиппа Смелого и Маргариты Фландрской. И от этой Маргариты пришли графства Геннегау, Голландия, Зеландия и синьория Фризская».

Этот стилизованный экскурс в раннюю историю герцогства Бургундского занимает всю вторую половину парадной речи Сен-Бертена. Намеки, содержащиеся в этой части речи, по-своему показательны. Это, во-первых, указание на мирный характер объединения самых разных графств и сеньорий в единое герцогство Бургундию. Во-вторых, указание на то, что все эти земли приобретались благодаря наследованию их женщинами. Акцент, правда, смещен на имя Маргарита, которое из поколения в поколение приносило бургундцам новые территории. Но подоплека выглядит достаточно прозрачной: присоединение новых территорий к герцогству Бургундия всегда происходило по женской линии, следовательно здесь женское наследование признается законным, в отличие от Франции. Поэтому, все претензии французского короля на возвращение Бургундии в состав Франции после гибели Карла Смелого в 1477 года не имеют силы. Его дочь Мария, а после ее смерти его внуки Филипп и Маргарита, по бургундскому праву являются законными наследниками, у которых нельзя отнять их владений. Этот подтекст завуалирован изысканными рассуждениями о саде Французского королевства, в котором произрастают все эти маргаритки, и который скоро будет украшен новым цветком-маргариткой.

Однако здесь можно усмотреть и более тонкий смысл. Дело в том, что имя Маргарита вызывает ассоциации не только с цветком. Это слово греческого происхождения, усвоенного европейцами через латинский язык. В обоих древних языках «margarethe» означает «жемчужина». И для людей, сведущих в латыни, в речь Сен-Бертена проступал еще один смысл: сад Французского королевства украшается жемчужинами. Символическое значение жемчуга – непорочное зачатие, прелесть, чистота, духовная доблесть[252]. Кроме этого, жемчуг в христианской символике – это аллюзия Девы Марии (Дева Мария – раковина, содержащая в себе жемчужину – Христа)[253]. Одновременно это является намеком на приобретение многочисленного и добродетельного потомства. Помимо этого символами Девы Марии служат розы и лилии: недаром документ говорит не просто о маргаритках, а о цветочках во французском саду.  

Экскурс о «четырех Маргаритах» может иметь еще один, более глубокий смысл, связанный со значением жемчуга в геральдике. Дело в том, что Максимилиан избрал своим геральдическим цветом белый и всю жизнь считал себя «белым королем». Даже его автобиографический рыцарский роман носит название «Белый король»[254]. Белый цвет традиционно связан с понятиями благородства, чистоты, незапятнанной совести, благочестия[255]. Он является традиционным обозначением одного из двух геральдических металлов – серебра (вторым, а точнее первым, является золото, которому соответствует желтый цвет). Термин «Weisskunig» означает одновременно «Белый король», «Мудрый король» и «Король-волхв» согласно переводу с немецкого Weiss(ß) (или Weise). Согласно геральдической традиции его можно обозначить как «Серебряного короля». Одновременно в геральдике каждому геральдическому цвету (а их всего пять - черный, красный, пурпурный, лазоревый, зеленый[256]) и двум геральдическим металлом присваивалось соответствие какому-либо драгоценному камню. Например, красному цвету соответствовал рубин, зеленому – изумруд, а лазоревому – сапфир. Белому (серебряному) цвету соответствовал жемчуг. Таким образом, Максимилиан – не просто «Белый король», он еще и «Жемчужный король». Тем самым устанавливается прямая связь между отцом и дочерью, которая, «будучи пересажена в садик Французского королевства», все равно сохраняла единство со своим отцом «Жемчужным королем». Возможно также, что жемчужный цвет является связующим звеном между Маргаритой и ее дедом Карлом Смелым. В романе «Weisskunig» он назван «Kunig vom feuereissen» (Король «огненного железа» или «огненной стали»). Цвет стали серебристый, серо-белый, жемчужный. В романе только Максимилиан и его тесть имеют «металлические» обозначения, близкие по цветовым значениям (серебряный и стальной). В восприятии современников и потомков должна была утвердиться прочная связь между обозначениями Максимилиана и его тестя. А в связи с бесконечным обыгрыванием имени Маргарита возникает триада: «стальной» Карл Смелый, жемчужина-Маргарита и «Белый/серебряный/жемчужный король» Максимилиан. Как ни странно, но именно дочь (а не сын Филипп) оказалась лучшей помощницей своему отцу. После ранней смерти Филиппа она взяла на себя управление его наследием – Нидерландами, воспитывала в своей резиденции в Мехельне детей Филиппа и бастардов своего отца, вела переговоры, заключала мирные соглашения.

В конце приветственной речи идет апелляция к Аррарскому священному договору 1435 года[257], который принес мир и процветание Бургундии, и высказывается пожелание, чтобы Маргарита Австрийская также принесла мир и процветание Франции. Далее идут традиционные для сватовства пожелания долгой жизни и многочисленного потомства[258] (что для царствующего дома было особенно важным).

Как следует из Отчета послов Максимилиана (документ №17 от 18 января 1482 г.) в Амбуазе послы встретились с дофином Карлом. В отчете Сен-Бертена говорится, что Карл справлялся о кузене Максимилиане, брате Филиппе и жене Маргарите[259] (ее он уже называет своей женой). Известно также, что с 1483 по 1493 год (когда помолвка была расторгнута) Маргариту называют "маленькой королевой Франции"[260]. "Эта девочка восхищала своим природным шармом, синими глазами и поразительным золотисто-белыми роскошными волосами"[261]. После этих переговоров "24 апреля 1483 года была увезена из замка в Мехельне, где находилась под покровительством своей бабки Маргариты Йоркской, вдовы Карла Смелого, во Францию, в замок Амбуаз"[262].

Много неясного и в том, были ли обвенчаны Карл с Маргаритой или же только помолвлены. По утверждению одних исследователей, «церемония бракосочетания состоялась 22 июля 1483 года в замке Амбуаз»[263]. Другие же склоны считать, что это была только лишь помолвка[264] или устное обязательство[265]. До 1491 года Маргарита жила в Амбуазе, где ее воспитанием занималась сестра Карла Анна Французская. Во Франции Маргарита получила хорошее воспитание и образование, вследствие чего «французский язык становится родным языком (вместо немецкого)». В 1491 году Карл VIII женится на Анне Бретонской, но Маргарита до 1493 года остается во Франции. Лишь после того, как Максимилиан аннексировал часть Французских областей, был заключен договор в Санлисе от 23 мая 1493 года, по которому Маргарита Австрийская возвращалась домой взамен освобожденных земель, но графство Бургундия оставалось у Франции.

 Таким образом, на примере Габсбургов мы видим символическое отображение ролей мужчин и женщин в династической истории. И здесь следует отметить, что женщины рода Габсбургов выступали не только как пассивные фигуры в династической политике. В женщине по-прежнему ценится красота и добронравие, а также возможность принести будущему супругу значительное приданое, прежде всего в виде наследственных земель. Ее по-прежнему рассматривают, прежде всего, как главный товар на брачном рынке Европы. Однако она воспринимается и как защитница своего народа (Эсфирь перед царем Артаксерксом), и как страстная возлюбленная (Дидона и Эней), и как истинная драгоценность (жемчужина), которой следует гордиться. При этом имеются в виду не только внешние данные, но и ум, воля, умение и желание приобретать новые знания, т.е. все те качества, которые в полной мере проявила Маргарита Австрийская, и которые так ценил ее отец император Максимилиан I Габсбург.

 

Н.В. Дюндик*

Мужское и женское тело в придворной культуре Франции XVIII века

В начале века при французском дворе формируется яркая и своеобразная аристократическая «галантная» культура, оказавшая огромное влияние на все европейские дворы того времени. За изящной французской модой и искусством «галантного века» стояла особая жизненная философия, субкультурная ментальность. Одно из наиболее значимых мест в жизни придворного на протяжении всего столетия занимало особое отношение к своему телу. Культивирование физической красоты, разнообразные телесные практики, нацеленные на создание эстетически привлекательного и ухоженного тела – важный момент не только галантной культуры ΧVIII века, но и современной французской культуры.

Жизнь, согласно жизненной философии придворных, должна была приносить наслаждение и удовольствие, и потому в первую очередь, её следовало сделать удобной в плане телесного комфорта. Из жизни придворного было исключено всё, что требовало физической силы или напоминало о ней. Грубые, порывистые движения, мужская брутальность и женская экспрессивность считались качествами, недостойными человека, живущего при дворе. Тело придворного напоминало, скорее, изящную фарфоровую статуэтку, способную разбиться от малейшего физического воздействия. 

Пристальное внимание к телесному комфорту – одно из воплощений мечты о земном Рае, когда всё имеется в изобилии, удовлетворяются все желания и потребности человека, малейшее движение его души и тела. В этом смысле интерьер, прежде всего мебель, полностью соответствовала этим представлениям. Огромное количество диванов, кушеток, канапе, стульев, столиков, бюро, гардеробов, зеркал и их разновидностей было предоставлено в распоряжение придворных заказчиков. Эти предметы не просто были способны удовлетворить любую потребность и прихоть человека во всех случаях жизни, но и буквально предупреждали и фиксировали каждое движение человеческого тела. Это разнообразие - ни что иное, как тонкое и пристальное внимание к каждому движению и желанию человека и возможность для него постоянно иметь удобную опору для изнеженного тела при смене занятия. Обилие и разнообразие предметов интерьера позволяло постоянно находиться в приятной физической расслабленности. Меланхолия, мечтательность и физическая хрупкость фарфоровой вазы была присуща тогда обоим полам.

Тело придворного можно рассматривать как репрезентацию. В галантном обществе XVIII века тело, как мужское, так и женское, - это своеобразный каркас для масок, декораций, средство подражания, имитации и игры. Даже чисто технологически нанесение макияжа на лицо в то время напоминает написание картины. Лицо становится поверхностью для нанесения изображений и, как пишет М. Ямпольский, уподобляется живописному холсту: «Грим строится на основе многослойного нанесения белого и красного пигментов. В моду входит так называемый “монастырский тон” (un teint de couvent), который, с одной стороны, табуирует загар, а с другой — требует румянца на белом фоне. Отсюда технология пользования различными водами — “бледнящей” и “краснящей” и практика обработки лица (совершенно как живописного холста) воском, который должен был заполнить все неровности (например, следы от ветрянки) и наложить глянец на многослойный грим. По существу, XVIII век вырабатывает такую технологию грима, которая имитирует живопись, в свою очередь, имитирующую структуру плоти» ^[266] . С помощью множества мелких приспособлений, деталей костюма (украшений, вееров, мушек) придворные были способны играть со своим телом, мультиплицировать его, моделировать и компенсировать недостающие свойства. Одна из таких «игр» того времени – стремление остановить время и пойти наперекор человеческой природе. Речь идёт об одном из важных ключевых моментов придворной культуры ΧVIII века - игре в юность и молодость. Не случайно в салонных аллегорических портретах того времени так часто мы видим, дам, изображённых в образе Гебы, богини вечной юности, молодости. Излюбленными типами той эпохи были и юные отроки, мечтающие о любви. Человеческие фигуры, вне зависимости от возраста на картинах галантного жанра всегда имели девичьи или юношеские черты. Однако, в отличие от живописных образов юных маркиз и пастушек, реальному человеку требовалось намного больше усилий для создания идеального тела. Галантная культура признавала лишь красоту молодого, красивого тела, поэтому немало усилий приходилось тратить на то, чтобы всегда выглядеть молодо. Герой Монтескье на одном из светских приёмов встретился с дамами, которым было 40, 60 и 80 лет, однако, каждая из них всё ещё стремиться выглядеть намного моложе своих лет. Одна из них, сорокалетняя «в таком возрасте ещё мечтает о поклонниках и воображает себя красавицей», шестидесятилетняя «сегодня больше часу провела за туалетом, а восьмидесятилетняя «надевает ленты огненного цвета; она хочет казаться молодой…»^[267]. Таким образом, пудра и румяна, применявшиеся тогда не только женщинами, но и мужчинами, были надежным средством сотворить себе "маску молодости", «второе» лицо, под которой можно было скрыть морщины, свидетельствовавшие о неизбежном течении времени. Помимо этого, существовали различные «технические» модные новшества, позволявшие чисто механически деформировать тело, моделировать фигуру, подобную хрупкой фарфоровой вазе. Корсет, каблук, лиф и корсаж, скрывавшие недостатки фигуры, затянутые чулки, подвязки, башмаки различных цветов и фасонов делали ногу более привлекательной, изящной и если это требовалось, могли исправить ее форму.

Символика тела подчёркивала его функции, наиболее важные в обществе. На первом месте стояла эротическая функция тела: тело было настоящей энциклопедией эротических символов, посланий и игр. Мода постепенно избавляет человека от громоздких форм и акцентирует внимание на наиболее важных частях тела, связанных с соблазнением. Кринолин, корсет, декольте позволяли выгодно подчеркнуть прелести женского тела. Мужской фигуре мода Рококо придала большую мягкость. Сюртук стал производить впечатление укороченного дамского кринолина. Ноги мужчины теперь должны были быть «приспособленными для менуэта»: облегающие штаны до колен, изящная, затянутая в чулок и ленты нога и маленький каблук. Украшения также были частью тонкой эротической игры. Они помогали привлечь внимание к нужным частям тела и акцентировать их достоинства. Эротический подтекст нередко содержали и причёски того времени. Особенно явно он прочитывается в галантных и пасторальных сценах, которые украшали дамские причёски – башни, некоторое время бывшие на пике моды. Они позволяли продемонстрировать и собственные предпочтения, и личные успехи на любовном фронте: сцены любовных и эротических игр, мифологические сцены соблазнения и другие мотивы служили некими посланиями, которые помогали влюблённому лучше узнать о тайных желаниях дамы. О них могли рассказать и мушки. Их носили как женщины, так и мужчины. При их помощи можно было продемонстрировать конкретные наклонности, предпочтения, черты характера, а также привлечь внимание к тем частям тела, которые хотели подчеркнуть.

Важным элементом женского костюма являлся веер. Веер в это время – особая знаковая система: начиная с рисунка на его поверхности и до его, на первый взгляд, хаотичных движений – всё имело свою логику и значение. Веером можно было показать чувства и настроение тому, кого они касались, но можно было их и скрыть. С его помощью можно было посылать тайные послания мужчине: попросить подойти, ответить согласием/несогласием на его ухаживания, вызвать на флирт и отвечать на него и даже назначить точный час свидания. Прячась за веером, ловко играя им, дама могла вести довольно оживлённую беседу даже молча.

Особой наукой считалось умение использовать искусственные запахи. Духами пропитывались все части мужского и женского костюма, так что человек был окутан целым облаком запахов. Духи были одним из способов мультиплицирования тела. Когда человек удалялся, то след, что оставляли духи в помещении, создавал некий эффект «присутствия» его в пространстве, в котором он хотел бы зафиксировать себя. Например, Месье, брат короля, по словам Ж. Мейера, «просто заливал себя парфюмом… и …когда он входил к своему брату, тому зачастую приходилось открывать все окна, чтобы проветрить воздух в апартаментах» ^[268] .

Социальные черты костюма, присущие эпохе Рококо, оформились еще в XVII веке, при Людовике XIV. Придворная аристократия имела привилегии даже во внешнем виде. Так, например, представительницам более низких сословий и групп было запрещено носить платья с большими вырезами. А мужчины не могли украшать свой костюм множеством драгоценных камней и золотом, в то время как официальный, служебный и салонный костюмы сплошь были украшены драгоценными металлами и камнями, некоторые из которых выполняли утилитарную роль пряжек и пуговиц. В начале века в костюме господствовали величественные формы, доставшиеся в наследство от эпохи Короля – Солнца. Монарх был неземного происхождения и поэтому недоступен. Придворные же, слуги земного божества, живущие в постоянной близости от монарха, служащие ему и составляющие вместе с ним единое государственное тело, естественно, обладают правом на внешние отличия. Многие детали костюма делали человека действительно неприступным, заставляя общаться с ним с почтительного расстояния. Постепенно величественные формы вышли из моды, однако кринолин, кружево, дорогие материалы для костюма, изящные мужские и высокие женские парики конца века – все эти детали имели и социальное значение, воплощая в себе идею власти.

Пристальное внимание к материальному миру и ко всему телесному: к физической стороне любви, внешности, пище, интерьеру и его украшению, - одна из наиболее ярких и своеобразных черт этой культуры. Тело галантного века напоминает сосуд, куда человек стремился поместить все земные удовольствия. Процесс вкушения сладостей, фруктов, вина – непременно сопровождал всякое каждодневное увеселение: приём, охоту, прогулку в саду или в парке. Человек словно пытался вместить в своё тело как можно больше и не лишать себя ничего из того, что предлагал этот мир. «Я устроил себе двенадцать роскошных пиршеств и предавался им целый день. Лишь кончался один обед, меня снова начинал терзать голод, и я удовлетворял его немедля» ^[269] . Эти слова главного героя антиутопии Ф. Фенелона могут служить наглядной иллюстрацией той «программы минимум», которой тогда следовали многие. «Обед прошёл как обычно, Месье как всегда во время обеих своих трапез, ел очень много, не говоря уж о шоколаде, который ему подавали по утрам, и всякого рода фруктах, печеньях, сластях и лакомствах, которые поглощал в течение всего дня: ими были набиты его карманы и столы у него в кабинетах» ^[270] . В своих «Мемуаров» Сен-Симон рисует нам этот яркий образ придворного, достаточно типичный для своего времени, который, по словам мемуариста, «был душой двора», но в то же время «не было в мире человека, более вялого телом и духом»^[271].

Особым почтением в галантной культуре пользовалось женское тело, которое в это время перерастает в настоящий культ. В живописи и литературе того времени женщина часто предстаёт перед нами обнажённой или полуобнажённой: в роли мифологической героини, купальщицы, дамы, принимающей ванну или переодевающейся ко сну галантной особы. Художники использовали определенный набор сюжетов, который позволял максимально «упростить» доступ к любованию женскими прелестями. Так, в галантной живописи появляются многочисленные «Сравнения», «купания», «туалеты», «отходы ко сну», «подвязки». На картинах, изображающих «галантные празднества», «общество в саду», «сцены в парке» можно видеть, как мужские фигуры образуют настоящие кулисы, целые группы «наблюдателей», удобно расположившиеся по краям, по обе стороны от центральной женской фигуры, выступающей на своеобразной сцене перед этой публикой. Даже орнаментальные мотивы Рококо, используемые в живописи, графике, декоративном и интерьерном иск