Очерк 8. «Коперниканский переворот»

Иммануила Канта.

С именем Канта (1724-1804) большинство историков связывают начало совершенно новой эпохи в развитии философской мысли. Очень точно по этому поводу сказал Вильгельм Виндельбанд: «Как бы не различались между собой прежние учения, по сравнению с Кантом они носят печать некоторой однородности, от которой резко отклоняется все мышление Канта.... Как ни расходятся все эти учения, все они проникнуты однородностью основных понятий в том виде, в каком эти последние были сформулированы Платоном и Аристотелем»[79]. Сам философ часто сравнивал свой вклад с новаторствами Коперника, как известно, не просто предложившего новую научную систему, а в корне изменившего саму точку отсчета, саму систему координат, из которой исходили все предшествующие концепции мироздания. Именно такой, принципиально новый взгляд на исследуемый предмет и предложил для философии Кант.

Не случайно, поэтому, что в последующей литературе достаточно быстро закрепилось деление истории философии на докантовский и послекантовский периоды. Более того, по общему признанию, вне влияния возвещенной этим мыслителем парадигмы невозможно представить себе практически ни одной из сфер интеллектуальной жизни человечества 19-20 веков. Ведь это именно к кантовской теории познания апеллировали столкнувшиеся с квантомеханическими и релятивистскими парадоксами естествоиспытатели, это именно с его этическим учением устами своих бессмертных героев соглашались и спорили Достоевский и Булгаков, Сартр и Камю, Кафка и Маркес, и это именно в его философии черпал вдохновение и силы западный «этический» социализм. В этой небольшой главе нам и предстоит хотя бы в общих чертах разобраться с причинами, вызвавшими столь неординарную судьбу философского учения Канта.

Родившись в 1724 году в Кенигсберге (современный Калининград), Кант, как повествуют биографы, всего лишь раз покинул пределы своего родного города, а за границы Восточной Пруссии (ныне Калининградской области) не выезжал ни разу. С ранних лет проявляя недюжинный интерес к философии он, тем не менее, свои первые исследования - исследования так называемого «докритического периода» - посвятил проблемам теоретической физики и космологии. Наиболее известный и действительно составивший эпоху в этой области труд - «Всеобщая история и теория неба» (1755), был посвящен теоретическому исследованию возможности естественного возникновения солнечной системы из газопылевого облака. Прошли годы, и предложенный в этой работе подход получил математически строгое подтверждение в исследованиях знаменитого физика Лапласа, так, в итоге, и войдя в историю науки под названием «Канто-Лаплассовской модели возникновения солнечной системы». Рассказывают, что ознакомившийся с этой моделью Наполеон, высказал искреннее удивление полному отсутствию в ней Творца, на что получил гордый и дерзкий ответ Лапласа: «В этой гипотезе, Сир, я не нуждаюсь». Однако, хотя для объяснения возникновения солнечной системы божьего вмешательства Канту и не требовалось, тем не менее, уникальная гармония и устойчивость управляющих космосом законов служила для мыслителя бесспорным аргументом в пользу существования организующего мир вселенского разума, и не случайно, поэтому, что в философских работах тех лет им активно разрабатывалась тематика физико-телеологического и доказательства Божьего бытия.

Переломный момент в развитии кантовской мысли датируют обычно началом семидесятых годов восемнадцатого века, когда им была написана и успешно защищена диссертация на звание профессора Кенигсбергского университета «О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого миров» (1770), уже заключавшая в себе главные идеи его новой философской парадигмы. Однако ученому потребовалось еще десять лет напряженнейшего философского поиска для доработки и систематизации основ своих новых взглядов, окончательно изложенных в его самом знаменитом труде «Критика чистого разума» (1781). В последующее десятилетие свет увидели еще две «критики» - «Критика практического разума» (1788) и «Критика способности суждения» (1790). Эти три произведения, составившие ядро итоговой системы философа, дали название второму - «критическому» периоду в его творчестве.

«Критика чистого разума» - представляет собой главную гносеологическую работу кенигсбергского философа, посвященную критическому исследованию возможностей и границ познавательной способности человека. Столь нетривиальная постановка исследовательской проблемы, в первую очередь, была вызвана к жизни тупиковой ситуацией, сложившейся ко второй половине 18 века в самой философской науке, когда стала окончательно ясна гносеологическая бесплодность дальнейшего продолжения спора эмпириков и рационалистов - спора, хотя и породившего великие философские системы, однако, скорее приведшего к взаимному уничтожению противоборствующих направлений, чем к полному торжеству какого-либо из них. Попробуем ясно понять и прочувствовать всю парадоксальность и сложность вставшей перед Кантом задачи. С одной стороны, воспитанный на философских традициях рационализма, он как никто другой прекрасно понимал, что настоящей проблемой, вызвавшей не только локальный спор последователей Бекона и картезианцев, но и весь более чем двух тысячелетний гносеологический поиск философии, был, конечно же, не вопрос о наиболее эффективном исследовательском методе, и даже не проблема обоснования самого факта знания как такового. Центральной темой, действительно находившейся в фокусе практически всех наиболее глубоких и смелых гносеологических исследований, всегда была проблема возможности и происхождения всеобщего и необходимого - аподиктического знания, т.е. знания, принципиально выведенного из-под угрозы опытного опровержения и, в силу этого, имеющего некий вечный и абсолютный характер. Нащупанная уже в платоновских диалогах, эта проблема никогда не позволяла окончательно восторжествовать методологическому эмпиризму, всякий раз показывая исследователям, что связь их разума с миром несравненно сложнее и глубже, чем это открывается простому наблюдению и даже эксперименту. Однако, вместе с вопросом, на протяжении двадцати столетий неизменной оказывалась и заданная все тем же Платоном парадигма его разрешения, с большими или меньшими модификациями опирающаяся на постулат о вложенных в разум еще до рождения объективных знаниях о мире. Но как раз в рассматриваемый нами период, доверие к этому подходу было подорвано в корне, и перед Кантом встала грандиозная задача создания принципиально новой парадигмы обоснования возможности всеобщего и необходимого знания.

Эта общая задача была конкретизирована философом в виде трех последовательно решаемых вопросов: как возможна чистая (т.е. теоретическая) математика, как возможно чистое естествознание и, наконец, как возможна метафизика, которая в те годы являлась практически полным синонимом философии. Последовательное решение этих трех вопросов и составило, в первую очередь, величественную панораму главного кантовского труда - «Критики чистого разума».

Предложенный Кантом выход из гносеологических тупиков того времени был, как это часто случается, с одной стороны, гениален, с другой - до удивления прост. В конечном счете, основную его идею можно проинтерпретировать так: человек никогда не может непосредственно постигать объективный мир, не ставя между собой и этим миром нечто третье, а именно - средство познания. И это средство активно вторгается в исследуемый предмет, модифицируя и преобразовывая его так, что в познавательном процессе человек никогда не имеет дела с объективным миром, каковым этот мир был до и вне своей встречи с ним, но всякий раз в исследовательском фокусе оказывается мир, уже несущий на себе отпечаток познавательной активности самого субъекта, а, значит, являющийся уже объективным далеко не во всем и не вполне. Отсюда вытекал первый, и, пожалуй, самый важный для Канта вывод: объективный мир - мир, говоря языком «Критики чистого разума», «вещей в себе» - представляет собой принципиально непознаваемую реальность, человеку же дано знать лишь «явления», т.е. образы вещей, каковыми они становятся благодаря преобразованиям, внесенным в них познавательной активностью субъекта.

На первый взгляд, может показаться, что как раз в этом пункте своей системы Кант оказывается всего менее оригинальным, воспроизводя старые, идущие еще от античных софистов скептические доводы относительно искажающего воздействия на исследуемую реальность познавательных способностей человека (например, органов чувств) - воздействия, благодаря которому объективное знание о внешнем мире оказывается принципиально невозможным. Тем более нам необходимо здесь уяснить принципиальное, вобравшее в себя более двух тысячелетий интеллектуального развития человечества отличие кантовского подхода от традиционных позиций скептицизма. Вспомним: практически все учения этого направления, в конечном счете, приходили к отказу от признания даже самой возможности существования общезначимого знания, тогда как перед Кантом стояла прямо противоположная задача - задача обоснования возможности и даже неизбежности появления в ходе познавательной деятельности неких всеобщих, необходимых и опытно неопровержимых инвариант.

Состояние органов чувств, - утверждали, к примеру, софисты, - слишком изменчиво и случайно, чтобы давать возможность человеку постигать неизменные законы бытия. Оно различно у различных людей, оно меняется у одного и того же человека с возрастом, оно весьма сильно зависит от здоровья и душевного настроя познающего мир человека. Принципиально иным образом рассуждал Кант: в фокусе его интересов были не случайные, а закономерные действия человека. Конечно, существуют познавательные средства, характерные далеко не для всех людей и не для каждой ситуации, поэтому, производимые с их помощью преобразования объективных предметов всегда будут нести на себе отпечаток случайности и сиюминутности. Однако тщательное исследование познавательной способности должно открыть такие, связанные с самой сутью нашего мышления средства, вне использования которых оказывался бы принципиально невозможным ни один познавательный акт. Совершаемые такими средствами преобразования внешнего мира будут носить уже не случайный, а универсальный характер, так что любой человек с всеобщностью и необходимостью будет обнаруживать следы этих средств на всех без исключения, попадающих в исследовательское поле, предметах. И именно эти-то следы, согласно Канту, являлись и всегда будут являться источником аподиктического знания - знания, которое вся предшествующая наука и метафизика «некритически» принимали за абсолютно точное (вспомним, хотя бы, «первичные качества вещей») выражение сущности внешнего, от человека независящего мира. И как раз этой особенностью организации познавательного процесса человека объясняет философ тот парадоксальный факт, что, хотя наш опыт всегда вынужден ограничиваться конечным числом предметов, так что полная индукция в точных науках оказывается принципиально невозможной, в нашем знании существуют все же некие инварианты, принципиально выведенные из-под угрозы их эмпирического опровержения.

Для лучшего понимания основного новаторства Канта попробуем смоделировать простейший пример. Представим хорошо известную нашему читателю ситуацию - экзамен, в процедуру которого внесем совсем небольшое дополнение: перед входом в аудиторию мысленно поставим представителя деканата, который каждому из входящих студентов в обязательном порядке выдает какой-либо предмет, скажем, юбилейный значок данного ВУЗа. Представим себе, также, что находящийся в этой аудитории профессор является новичком, так что он, во-первых, никогда не видел ранее студентов этого института, во-вторых, ничего не знает про деканатские нововведения. Поэтому, к концу экзамена у него вполне может сформироваться претендующее на всеобщность и необходимость суждение: «У всех студентов данного ВУЗа (всеобщность) и всегда (необходимость) есть юбилейные значки». Конечно, этот вывод и с позиций Юма, и с позиций Канта будет ложным и логически некорректным, однако, для нас самое интересное состоит здесь в том, что каждый из этих мыслителей исправил бы профессора по-своему.

Логическую ошибку профессора, если и простительную ему, то лишь потому, что вся предшествующая наука о мире выросла на подобном фундаменте, Юм усмотрел бы в построении претендующегона аподиктичность суждения на основании конечного количества опытных данных. Корректное же утверждение экзаменатора, с позиций английского философа, должно было бы звучать приблизительно так: «У всех встречавшихся мне студентов данного института имеются юбилейные значки».

Но гораздо более тонким, а, главное, продуктивным, оказался бы в придуманном нами случае подход Канта. В его рамках основное внимание было бы уделено анализу способа организации опыта профессора, в данном случае - способу, каковым осуществляется контакт этого профессора с попадающими в аудиторию студентами. Прежде всего, каков студент до своего появления на экзамене, в частности, есть ли у него всегда на груди «юбилейный значок», об этом профессор, пространство общения которого ограничено аудиторными стенами, судить, в принципе, не может (знакомая уже нам «вещь в себе»). Однако, у профессора при этом появляется совершенно новая возможность, как раз и не замеченная Юмом: внимательно исследовав способ попадания студентов в аудиторию и обнаружив возле ее дверей выдающего значки сотрудника деканата, он имеет полное право, относительно входящих на экзамен студентов, составить абсолютно строгоеикорректное аподиктическое суждение: «У всех студентов, которые вошли в данную аудиторию, или же войдут, с всеобщностью и необходимостью есть юбилейные значки». И до тех пор, пока способ попадания студентов в аудиторию будет оставаться неизменным, данное суждение будет принципиально выведено за рамки возможности его опытного опровержения.

Что же в гносеологическом учении немецкого философа сыграло роль аналога придуманному нами представителю деканата? Что же это за средства, вне деятельности которых оказывается принципиально невозможным познавательный контакт человека с исследуемой им предметностью - средства, оставляющие на всех попадающих в исследовательское поле предметах некие всеобщие и необходимые отпечатки? Решая этот вопрос, Кант, прежде всего, выделяет три уровня организации познавательной деятельности человека, с тем, чтобы далее на каждом из этих уровней отыскать специфические средства.

Первый - это уровень наглядного созерцания, на котором совершается непосредственный контакт человека с исследуемым предметом - уровень, поставляющий саму «материю опыта». Однако, один только чувственный опыт не может, как мы помним еще из платоновских диалогов, породить знания в точном смысле этого слова - для возникновения последнего необходимо превращение данных ощущений в понятия и, далее, связывание их в суждения. Именно такую функцию выполняют познавательные средства второго уровня - уровня рассудка. Так, например, простое наблюдение стола красного цвета еще не представляет собой знания, ибо знание появляется лишь тогда, когда испытанное ощущение мы превращаем в качественное суждение: «Данный стол красный». Но составлением частных, друг с другом не связанных суждений об отдельных вещах, естественно, не ограничивается многообразие исследовательской деятельности человека. Ведь по-настоящему умным считается лишь тот, кто не просто способен приписывать предметам предикаты, но и умеет находить между этими предметами и событиями внутреннюю, необходимую связь, умеет охватывать разрозненные суждения единым принципом, соединяя их в целостное, систематическое учение. Более того, как раз в создании такой единой системы знания, в конечном счете, и состоит высшая цель любой науки! Именно поэтому Кант выделяет еще один - третий и высший уровень человеческого познания - разум, в функцию которого входит обработка и систематизация посредством умозаключений полученных на рассудочном уровне знаний. Эти три уровня, по мнению философа, полностью исчерпывают собой все возможные действия человеческого мышления[80], и, следовательно, к изучению законов функционирования используемых на этих уровнях мыслительных средств, полностью сводится задача, поставленная автором «Критики чистого разума».

Пожалуй, самый неожиданный и парадоксальный вывод Канта касался познавательных средств самого первого - созерцательного уровня, в качестве которых философ, ни много, ни мало, выделил... пространство и время. Таким образом, согласно критической философии, пространство и время представляют собой вовсе не надмировые реалии, существующие до человека и независимо от его бытия - в своей истине они представляют собой присущие ему и только ему всеобщие формы наглядного созерцания. Наверное, если бы читателю специально было поручено придумать что-либо предельно нелепое и абсурдное для здравого смысла, то и в этом случае он, скорее всего, не смог бы превзойти данный тезис Канта. Ну можно ли действительно вообразить себе что-либо более несуразное, чем взгляд, согласно которому в объективном мире никакого пространства нет, а оно лишь привносится туда нашей познавательной деятельностью? Однако, не будем торопиться с преждевременными выводами, и постараемся понять и даже прочувствовать основной смысл кантовской аргументации.

Прежде всего, попробуем проделать нечто подобное тому, к чему нас в свое время призывал Декарт - попробуем усомниться во всем, в чем это только возможно (а следы этой процедуры действительно нетрудно заметить в первой главе кантовской «Критики»). Как мы помним, нам не составило большого труда вместе с Картезием представить себе несуществующими отдельные предметы окружающего мира, представить отсутствие в этом мире вообще каких-либо предметов, и даже вообразить небытие собственного тела. Более того, продолжив фантазирование, мы без особого труда могли представить несуществующими или даже превратившимися в собственную противоположность большинство законов физической науки - представить, например, что одноименные электрические заряды притягиваются, а сила гравитации, напротив, действует в направлении отталкивания тел. В итоге, единственно несомненным для Декарта, как мы помним, оказывалось бытие собственного Я. Однако, как раз с этим выводом философ и поторопился, не обратив внимание на то, что не ускользнуло от пытливого взора Канта: акт сомнения относительно внешнего мира, действительно, не встречает никаких принципиальных затруднений лишь до тех пор, пока в этот процесс не окажутся вовлеченными актуальное бытие пространства и времени.

И правда, вспомни, дорогой читатель, сколь странным и даже парадоксальным показалось тебе утверждение Аристотеля об отсутствии за пределами Космоса не только вещества, но и пустоты (т.е. как раз пространства!), или же вывод Августина о том, что время возникло лишь при сотворении мира. Вообразить, что за пределами видимой звездной системы находится пространство, в котором ничего нет, мы можем без особых проблем, а вот по-настоящему представить себе отсутствие самого пространства или же, тем более, времени, нам не удается в принципе. Но если Аристотель объяснял неспособность людей помыслить пространство несуществующим всего лишь недостаточно развитой философской культурой, то Кант был первым философом, всерьез задумавшимся над фундаментальными причинами, столь принципиально и резко выделяющими пространство, время и описывающие их законы из всех прочих характеристик чувственного мира. Действительно, если эти реалии есть не более чем данные нам в ощущении, наряду с другими, свойства внешнего мира, то почему же мы не способны представить себе их несуществующими, тогда как относительно всех прочих определений мироздания подобный акт не встречает никакого принципиального сопротивления? Единственный выход, найденный из этого весьма непростого положения Кантом и состоял в лишении пространства и времени объективного статуса, в объявлении их присущими субъекту особыми формами познавательной деятельности - «чистыми формами наглядного созерцания». «Гордиев узел» проблемы при таком подходе разрубается, действительно, весьма легко: стремясь представить несуществующим пространство и время человек, тем самым, стремится представить нечто неотъемлемо и необходимо связанное с его собственным Я, а, значит, нарушает запрет, раз и навсегда наложенный на сомнение принципом «cogito» Декарта.

Этот совершенно новый взгляд на пространство и время принципиально меняет гносеологическое положение изучающих их законы математических наук. Ведь до тех пор, пока источником математического знания объявляются воздействующие на нашу познавательную способность объективно существующие пространственно-временные предметы, мы никогда не можем быть до конца уверены в том, что и последующий опыт оправдает сформулированные нами математические законы. Но если мы признаем, что предметом математики является нечто, присущее нашей собственной познавательной способности, то всякие сомнения в ее абсолютной истинности для нас должны сразу же исчезнуть. Познавательная способность человека, подобно нашему гипотетическому сотруднику деканата, в силу присущих ей имманентных свойств, с всеобщностью и необходимостью облекает взаимодействующие с ней объекты внешнего мира в пространственно-временные рамки. Существуют ли возникающие в результате данного взаимодействия характеристики и в мире «вещей в себе», нам знать не дано, но в чем мы можем быть отныне окончательно уверены, так это в том, что в нашем опыте мы никогда и нигде не встретим предмета, лишенного пространственно-временных определений. А раз так, то и законы математики, в конечном счете, описывающие эти определения, оказываются принципиально выведенными за рамки возможности их опытного опровержения.[81]. Таким оказался кантовский ответ на первый, поставленный в «Критике чистого разума» вопрос - «Как возможна чистая математика?».

Однако, как мы уже говорили, созерцания сами по себе поставляют лишь материал для познания. Знание же всегда предполагает связывание, синтез между собой чувственных ощущений, а это дело уже не созерцания, а познавательной способности второго уровня - рассудка. Согласно Канту, эти схемы и формы связывания, во-первых, подобно пространству и времени также не являются отражением объективных свойств внешнего мира, а принадлежат собственной познавательной способности человека, во-вторых, типов данных схем в арсенале человеческого познания философ насчитывает вполне определенное количество - ровно двенадцать, по числу типов суждений, в свое время установленных формальной логикой[82].

Подобно пространственным соотношениям, поскольку эти типы связи вовсе не выводятся из наблюдения окружающего мира, они являются априорными, т.е. доопытными схемами, привносимыми в исследуемую предметность познавательной активностью человека. Но ведь всеобщие связи, устанавливаемые между наблюдаемыми в опыте явлениями, представляют собой не что иное, как законы природы, исследовавшиеся и открывавшиеся естествознанием на протяжении всего исторического пути! Вот и получается у Канта, что фундаментальные законы физической науки есть вовсе не субъективные выражения существующих в объективном мире связей вещей, а представляют собой законы самого человеческого мышления, предписываемые (!) в ходе познавательной деятельности исследуемому миру - правда, еще раз оговоримся, не миру «вещей в себе», а миру явлений. Подобно тому, как связь нашего гипотетического студента с экзаменационным листом является необходимой только в пределах особым образом организованной аудитории, подобно этому и устанавливаемые физической наукой необходимые законы природы имеют смысл лишь для предметов, уже прошедших через организующую и оформляющую деятельность познавательной способности человека.

Выдвинув этот тезис, Кант предпринял грандиозную попытку дедукции основных законов естествознания из имманентных свойств и схем познавательной деятельности человека. Как показал в ходе этой дедукции философ, с одной стороны, априорные формы созерцания - пространство и время, с другой - априорные формы рассудка, при своем взаимодействии (совместном функционировании) и порождают те универсалии, которые фиксируются в качестве аксиоматических основоположений научных знаний человека о материальном мире. Среди этих основоположений (называемых им еще аналогиями опыта) философ, в частности, выделяет отрицавшийся Юмом принцип причинности - принцип, согласно которому у всякого происходящего в наблюдаемом мире явления есть столь же материальная, предшествующая ему по времени причина; принцип неизменной субстанции, утверждающий, что в ходе любых изменений, происходящих с материальными предметами, всегда есть некая субстанция, остающаяся себе качественно и количественно равной, и т.д. Как хорошо заметил по этому вопросу Виндельбанд: «Эти аналогии заключают в себе не больше и не меньше, как основоположения метафизики мира опыта. Они учат, что по законам нашей умственной организации всякий опыт должен являться нам, как система пространственных субстанций, состояния которых находятся в отношении взаимной причинности. В этих-то аналогиях впервые и развивается во всех подробностях учение о том, что природа как система порядка и закономерности, относительно которой мы обыкновенно уверены, будто мы ее воспринимаем извне (как нечто чуждое нам), в действительности построена по плану законосообразного употребления функций нашего рассудка»[83].

Конечно, не смотря на логическую строгость кантовских рассуждений, полученные им выводы не могут не поражать своей буквально кричащей парадоксальностью, и не случайно, что критика его учения, как современниками, так и более поздними мыслителями, в первую очередь сосредоточивалась вокруг данных пунктов. И, тем не менее, дальнейшее развитие науки во многом подтвердило несомненную продуктивность его подходов. Достаточно вспомнить основополагающий принцип теории Эйнштейна об относительности пространства и времени, и о возможности определения их параметров лишь по отношению к определенному субъекту - наблюдателю. Нельзя не упомянуть и фундаментальный постулат квантовой механики - «соотношение неопределенностей» Гейзенберга, утверждающий неизбежное существование неопределенности при измерении импульса и координаты квантомеханической частицы, благодаря активному воздействию исследовательского прибора на измеряемый объект. Но, наверное, самым интересным и именно для нашего курса значимым оказалось влияние данных аспектов кантовской методологии на весьма далекие от естествознания гуманитарные науки.

Пожалуй, одно из наиболее неожиданных применений методологических подходов Канта можно обнаружить в такой науке как этнография. Один из ее классиков - Дж. Фрезер, изучая нравы и обычаи древних племен, всерьез задумался над причинами, позволившими человечеству, по крайней мере, в течение тридцати тысячелетий (!) сохранять веру во всесилие магии и колдовства[84]. «У читателя может возникнуть соблазн спросить, - писал он: «Почему же умные люди не могли раньше обнаружить ошибочность магии? Как они могли питать иллюзии, которые неизменно приносили разочарование?... Почему они цеплялись за верования, которые столь явно противоречили опыту? Как решались они повторять эксперименты, которые столь часто оканчивались неудачей?» Дело в том, - продолжает, рассуждая всецело в кантовском стиле Фрезер, - что ошибку здесь было далеко не так просто обнаружить, неудача ни в коем разе не была очевидной, потому что во многих случаях - возможно даже, в большинстве их - желаемое событие по истечении какого-то времени после совершения обряда... действительно наступало.... За обрядом, с помощью которого хотели вызвать ветер или дождь... всегда рано или поздно следовало желаемое событие... Точно так же обряды, отправляемые утром, чтобы помочь солнцу взойти, и весной, чтобы разбудить дремлющую землю от зимнего сна, по крайней мере, в зонах умеренного климата, будут неизбежно увенчиваться успехом. Ведь в этих зонах солнце каждое утро зажигает на востоке свой золотой светильник, а весенняя земля из года в год одевается богатым зеленым нарядом»[85].

Итак, опытное подтверждение первобытного колдовства оказывается объясненным без отказа от постулатов науки, ибо, в точном соответствии с Кантом, знаменитый этнограф исходит из принципа, что человек сам творит мир своего опыта, бессознательно закладывая в него некие инварианты, некие способы интерпретации явлений, в рамках этого опыта, естественно, оказывающиеся неопровержимыми. Уже в двадцатом веке, в русле развития именно этого подхода, появятся интереснейшие концепции мифа как абсолютно достоверной и принципиально неопровержимой реальности (А.Ф. Лосев), возникнет теория научных парадигм (Т. Кун), согласно которой, любая наука имеет в своем арсенале не только определенный набор принимаемых априори основоположений, но и весьма развитые средства игнорирования любых возможных случаев их экспериментального опровержения. И все эти примеры есть лишь малая доля тех областей знания, облик которых был принципиально изменен проникновением в них методологических принципов, обоснованных Кантом в первых двух частях «Критики чистого разума». Но ничуть не меньшую роль в развитии не только науки, но и в целом гуманитарной мысли последних двух веков, суждено было сыграть третьей части этой книги, где исследовались возможности и границы разумной деятельности человека в строгом смысле этого слова.

Итак, первые две части, посвященные изучению априорных форм созерцания и рассудка, привели Канта к обоснованию аподиктического, т.е. всеобщего и необходимого характера основ математики и ньютоновского естествознания. Пока мы имеем дело с миром предметов, обладающих пространственно-временными характеристиками, до тех пор мы можем быть абсолютно уверены - нигде и ни в каком опыте нам не грозит опасность встретиться с нарушением аксиоматических основоположений этих наук. Но, как мы помним, связана эта универсальность вовсе не с объективными свойствами материального мира, а с особым образом организованной познавательной деятельностью человека. А раз так, - делает вывод философ, - то и использование встречающихся в этих науках законов, принципов и основоположений оказывается корректным лишь в отношении предметов, по крайней мере, потенциально являющихся объектами чувственного опыта. Любая же попытка применения их к познанию сверхчувственных реалий бытия неизбежно будет обречена на провал. Но, как показывает Кант, человек, причем опять таки в силу имманентных свойств собственного интеллекта, оказывается просто обреченным постоянно выходить за пределы чувственного познания, а значит, и оказываться в ситуации, когда имеющиеся у него представления о фундаментальных законах явлений из источников знания и науки будут превращаться в источники грандиозных иллюзий и миражей. И здесь, вместе с Кантом, мы переходим от спокойного и академически размеренного исследования основоположений естествознания к осмыслению величайших трагедий человеческой души. Одновременно с этим, меняется и круг сторонников и оппонентов философа: место физиков и математиков занимают метафизики, теологи и даже писатели. Связывает же философ эту фатальную обреченность человека как раз с наличием у него высшего синтетического уровня мышления - с наличием разума.

Как мы помним, в отличие от рассудка, всегда нацеленного на упорядочивание чувственных данных, разум имеет дело уже с самими суждениями, и его задача - посредством умозаключений привести их в максимально цельное и организованное системное единство. С помощью умозаключений, например, исследователь может осуществлять прогнозирование будущих событий, или, наоборот, ретроспективно объяснять события, уже происшедшие. В ходе этой деятельности человеческая мысль постоянно создает понятия о предметах, пока еще не наблюдавшихся на опыте, но последующее открытие которых составляет важнейшую и непреложную задачу ее развития. Именно так, например, на основании законов Ньютона, уже ко времени Канта были предсказаны и открыты в обычных условиях невидимые спутники многих планет, а несколько позже, оказались предсказанными ранее неизвестные планеты Солнечной системы.

Но вот какая проблема здесь очень точно фиксируется философом: в ходе подобной систематизирующей деятельности разум, не вооруженный ясными представлениями о фундаментальных границах познавательной способности, неизбежно начинает создавать понятия, соответствующие которым предметы не в данный момент, не временно, а в принципе не могут попасть в поле чувственного опыта человека. Так, стремясь привести свои знания о материальной природе в предельно системное единство, человеческий разум создает понятие о мире как некоей единой целостности, все явления которой находятся между собой в безусловно необходимой связи. Решить вопрос о конечности или же бесконечности этого мира во времени и пространстве, раз и навсегда установить, делимы ли его предметы до беспредела, или же у этой делимости есть некая фундаментальная грань, наконец, определить, был ли у этого мира Творец или нет - все это представляет для разума в высшей степени соблазнительную задачу. Ведь в случае позитивного разрешения этих фундаментальных проблем метафизики, перед исследователями открылась бы захватывающая перспектива - каждое частное событие внешнего мира осмыслить, исходя из его места во всей организации мироздания (вспомним Аристотеля!), не оставив за кадром, в конечном итоге, ни одного нерешенного вопроса. Кто кто, а Кант прекрасно понимал это стремление - в молодые годы, создавая свою модель происхождения Солнечной системы, он и сам немало сил отдал решению подобной задачи - задачи, позволившей бы физике достичь невиданных ранее системной целостности и единства.

Подобную же ситуацию мы наблюдаем и в прямо противоположной естествознанию сфере - в сфере психологии. Ведь и здесь все частные знания о собственных психических функциях человек, повинуясь все тому же бессознательному стремлению к абсолютной системной целостности своих представлений о предмете, стремится представить в качестве форм проявления некоего единого субстрата - души. Но душа, по определению являющаяся сверхчувственной реальностью, тем более никогда не сможет оказаться в поле всегда ограниченного пространственными рамками опыта человека.

И, наконец, высшее, предельное стремление исследовательской мысли к системному единству реализуется, согласно Канту, при создании разумом понятия Бога как первоначала, в конечном счете, порождающего и душу, и мир. В отличие от своих современников - французских материалистов 18 века, Кант, как видим, усматривал источник веры в Бога вовсе не в невежестве людей, не ведавших истинных причин природных явлений[86], а, напротив, в высших устремлениях научного, познающего окружающий мир в строгих теоретических категориях разума. Точное, по своей строгости сопоставимое с математическим знание о бытии высшего существа, бесспорно, открыло бы перед нашей мыслью совершенно уникальную перспективу - перспективу создания единого, всеохватывающего учения и о мире, и о человеке!

Великие соблазны человеческого разума, попытки разрешения которых, в конечном счете, и породили всю двадцатипятивековую историю философск<