Скорбь, молитвы и епитимьи Иисуса

 

2 ноября 1945

Иисус вновь у подножия массивной горной вершины, на которой построен Ифтах-Эль. Но Он сейчас не на главной дороге (да будет нам позволено так ее назвать) или тропе мулов, по которой проехала повозка. Он, напротив, на маленькой тропинке, пригодной только для диких горных козлов, такая она крутая, усеянная большими каменными обломками и глубокими расщелинами, которые испещрили склон горы. Я бы сказала, что они выгравированы на вертикальном лике горы, который выглядит так, как если бы он был исцарапан огромным когтем. Край тропинки проходит над пропастью, вертикальным глубоким обрывом, по дну которого, пенясь, бежит яростный поток. Поскользнуться на тропинке – значит безнадежно упасть, с размаху ударяясь то об один, то о другой куст ежевики или других диких растений, которые выросли между расщелинами скалы, я не знаю как, так как они растут не вертикально, что нормально для растений, а наклонно и даже горизонтально, в зависимости от их местоположения. Соскользнуть туда, означает быть разорванным на куски шипами этих растений или сломать себе спину от удара о жесткие стволы деревьев, торчащие над пропастью. Соскользнуть туда, означает быть разодранным остроконечными камнями, торчащими из вертикальной стены обрыва. Соскользнуть туда, означает упасть, истекающим кровью и разорванным на куски в пенящуюся воду яростного потока, утонуть в нем и лежать на ложе из остроконечных камней исхлестанным стремительными водами. И все же Иисус идет по тропе, выцарапанной в скале и еще более опасной из-за влаги, которая поднимается как пар над потоком, или капает с нависающей поверхности скалы и с растений, растущих на вертикальном обрыве, который, я бы сказала, слегка вогнут. Он продвигается медленно, осторожно, следя за каждым шагом по острым камням, некоторые из которых шатаются. Временами, когда тропа сужается, Он вынужден прижиматься к склону горы. И чтобы пройти по некоторым особо опасным местам Он держится за ветви, свисающие со скалы. Таким образом, Он идет вокруг западной стороны горы и достигает южной, где гора после отвесного обрыва с ее вершины, становится более вогнутой, чем в других местах, позволив здесь тропе немного расшириться, но при этом снизив высоту нависающего над ней каменного карниза, так что Иисусу то и дело приходиться опускать Свою голову, чтобы не удариться о него.

Возможно, Он намеревается остановиться здесь, где тропа неожиданно кончается из-за осыпи. Но когда Он видит, что под скалой есть пещера, скорее расщелина в горе, чем пещера, то спускается вниз среди упавших камней. Он входит в нее. Сперва это расщелина, но затем за нею большой грот, как если бы гора была выдолблена в давнопрошедшие времена человеком по каким-то неизвестным причинам. Ясно видно, что природная кривизна скалы была расширена человеком, который прорубил узкий коридор на противоположной от входа стороне, в конце которого находится полоска света, и можно видеть удаленные леса, что доказывает, что коридор прорублен в горе с южной стороны к восточной.

Иисус проскальзывает в узкий полутемный туннель и идет по нему до тех пор, пока достигает выхода из него, который находится над дорогой, по которой Он пришел вместе с апостолами и повозкой, поднимаясь в Ифтах-Эль. Горы, окружающие Галилейское озеро, находятся перед Ним, за долиной, и на северо-востоке Великий Ермон сияет в своей снежной мантии. Грубые ступеньки вырублены на склоне горы, которая здесь не так крута ни наверху, ни внизу, и ступеньки эти ведут к тропе мулов, которая находится в долине, а также к вершине горы, к Ифтах-Элю.

Иисус удовлетворен Своей разведкой местности. Он возвращается в большую пещеру и ищет укрытое место, где Он наваливает кучу сухих листьев, которые ветер занес в пещеру. Очень убогое ложе, тонкая подстилка из сухих листьев между Его телом и голой ледяной почвой…

Он падает на него и остается недвижимым, лежа с руками, закинутыми под голову, глядя на каменный свод, поглощенный, я бы сказала, находясь в замешательстве, подобно тому, кто выдерживал напряжение или поражен скорбью, превышающими его силы.

Затем слезы, без рыданий, начинают медленно скатываться из Его глаз и стекать по обеим сторонам Его лица, исчезая в Его волосах, около ушей, и заканчивая свой путь в сухих листьях… Он плачет таким образом долгое время, не говоря и не двигаясь… Затем Он садится, уткнув лицо в Свои поднятые колени, обхватив их руками. Он зовет Свою далекую Мать всей Своей душой: «Мама! Мама! Мама Моя! Моя вечная сладость! О! Мама, Я хочу, чтобы Ты была рядом со Мной! Почему, почему Я не всегда с Тобой, единственное утешение Божье?»

Только полая пещера отвечает на Его слова и рыдания шепотом слабого эхо, и кажется, что это плач и всхлипывания ее самой исходящий от ее краев и камней и нескольких еще маленьких сталактитов свисающих в том углу пещеры, который, возможно, более всего подвержен внутренней активности воды.

Иисус продолжает плакать, хотя и более спокойно, как если бы простое обращение к Своей Матери успокоило Его и Его плач медленно переходит в монолог. «Они уехали… Почему? Чья это вина? Почему Я должен был так глубоко опечалить их? И глубоко опечалить Себя, хотя мир и так наполняет каждый Мой день скорбью?... Иуда!»

Я думаю о том, где странствует мысль Иисуса, когда Он поднимает голову с колен и смотрит перед Собой широко раскрытыми глазами и с напряженным лицом человека, погруженного в видение будущего духовного события или в глубокой медитации. Он больше не плачет. Но Он явно страдает. Затем Он, кажется, отвечает невидимому собеседнику. Он встает, чтобы ответить Ему.

       «Я человек, Отец. Я Человек. Добродетель дружбы, которая была ранена и оторвана от Меня, корчится от боли и горестно стонет. Я знаю, что должен страдать во всех случаях. Я знаю это как Бог, и как Бог Я желаю этого ради блага мира. Как человек Я тоже знаю, потому что Мой Божественный Дух сообщает об этом Моей человеческой природе. И как человек Я также желаю этого ради блага мира. Но как это печально, о, Отче! Этот час гораздо более печален, чем тот, который Я прожил с Твоим и Моим Духом в пустыне… И гораздо сильнее нынешнее искушение с Моей стороны не любить и не переносить неискреннее нечестное существо, которое зовут Иудой, которое является причиной глубокой скорби, которой Я пресыщен и которая мучает души, которым Я дал мир. Отец, Я осознаю это. Ты становишься все более и более строгим по мере того как Я приближаюсь к концу Моего искупления во имя Человечества. Твоя доброта все более и более отдаляется от Меня, и выражение Твоего Лица является все более и более строгим Моему духу, который отвергается все более и более до самых глубин его Человеческой природы и подвергается Твоему наказанию, стеная ради тысячелетнего Царства Христа. Приятно было страдать, приятен был путь в начале Моей жизни, он также был приятен, когда из сына плотника Я превратился в Учителя мира, оторвавшись от Матери, чтобы вернуть Тебе, Отец, падшего человека. В сравнении с нынешним часом, Мне была все еще приятна борьба с Врагом во время Искушения в пустыне. Я встретил его с бесстрашием героя, с неповрежденной силой… О! Отец!... Сейчас Моя сила обременена безразличием слишком многих людей и знанием слишком многих вещей… Я знал, что Сатана уйдет, когда искушение закончится, и он ушел, и ангелы пришли чтобы утешить Твоего Сына за то, что стал человеком, объектом искушения Демона. Но сейчас искушение не прекратится после этого часа, во время которого Друг страдает из-за друзей, отосланных вдаль, и из-за клятвопреступного друга, который вредит Ему и когда он близко, и когда вдали. Это не прекратится. Твои ангелы не придут, чтобы утешить Меня в этот час и после него. Но придет мир со всей его ненавистью, его осмеянием и непониманием. И придет предатель, продавший себя Сатане, и он, клятвопреступник, будет все более и более неискренним и нечестным. Отец!!...» Это действительно крик муки, страха и мольбы. Иисус возбужден и взволнован и напомнил мне час в Гефсимании.

 

       «Отец! Я знаю. Я вижу… Пока Я страдаю здесь и буду страдать, и предлагаю Мои страдания Тебе ради его обращения и ради тех, кто были вырваны из Моих рук и пошли к своему предназначению с разбитыми сердцами, он продает себя, чтобы стать более великим, чем Я – Сын Человеческий! Я им являюсь, разве Я не Сын Человеческий? Да, но Я не единственный. Родились дети Человечества от плодовитой Евы, и если Я Авель, Невинный, то Каин также не отсутствует среди детей Человечества. И если Я являюсь Первенцем, потому что Я есть то, чем дети человеческие должны стать, непорочными в Твоих глазах, то он, рожденный во грехе, является первым образцом того, чем люди стали, вкусив ядовитый плод. И сейчас, не будучи удовлетворенным тем, что носит в себе отвратительные, проклятые побуждения ко лжи, немилосердию, жажды крови, жадности к деньгам, гордости и похоти, он неистовствует и беснуется, чтобы стать человеком, который стал демоном, тогда как он человек, который мог бы стать ангелом.  “И Люцифер желал уподобиться Богу, и был поэтому, изгнан из Рая, и превратился в демона и стал жить в Аду”. Но Отец! О! Отец! Я люблю его… Я все еще люблю его. Он человек… Он один из тех, ради кого Я покинул Тебя… Спаси его, ради Моего унижения… даруй Мне его искупление, Всевышний Господь! Я предлагаю эту епитимью более ради него, чем ради кого-либо еще! О! Я знаю о несообразности того, о чем Я прошу, потому что Я знаю все!... Но, Отец на минутку не рассматривай Меня как Твое Слово. Смотри только на человеческую природу Праведника. И позволь Мне на минутку быть только “Человеком” Твоею милостью. Человеком, который не знает о будущем, который может обманывать себя. Человеком, который будучи неосведомленным о неизбежной судьбе, может молиться с абсолютной надеждой, выпрашивая и вымогая у Тебя чудо. Чудо! Выпрашивая чудо Иисуса из Назарета для Иисуса Марии из Назарета, Наш вечный Возлюбленный! Чудо, которое попирает то, что написано и отменяет это! Чудо спасения Иуды! Он жил рядом со Мной, Он впитывал Мои слова, раздавал пищу вместе со Мной, спал на Моей груди… Нет, не позволяй ему быть Моим сатаной!... Я не прошу Тебя о том, чтобы Мне не пришлось испытать предательства… Пусть это случится, и это произойдет… чтобы была искуплена Моей скорбью из-за предательства всякая ложь, так же как всякая жадность могла быть искуплена печалью оттого, что Я был продан, чтобы могло быть сделано возмещение за все богохульства благодаря мучениям оттого, что Я был проклят, и чтобы могла быть дана вера тем, кто не имеет ее сейчас и тем, кто не будет иметь ее (в будущем), Моими страданиями оттого, что Мне не верили, и чтобы могли быть очищены все грехи плоти тем, что Я подвергнусь бичеванию… Но Я умоляю Тебя: пусть это будет не он, не Иуда, Мой друг, Мой апостол! Я бы хотел, чтобы никто не становился предателем… Никто… Даже самые отдаленные жители гиперборейских ледяных полей или зоны тропиков… Я бы хотел, чтобы Ты один был Жрецом… как Ты всегда поступал в прошлом, когда ниспосылал огонь для всесожжения посредством Твоего пламени… Но позже Я должен буду умереть от руки человека, и позже друг-предатель станет более жестоким палачом, чем действительные палачи, сгнившим палачом, который будет содержать в себе зловоние Сатаны, и уже вдыхает его, чтобы уподобиться Мне в силе… вот о чем он думает в своей гордости и похоти… так как Я умру от руки человека, Отец, не позволяй тому, кого Я называл другом и любил как друга, быть Моим Предателем. Увеличь Мою муку, Отец, но дай Мне душу Иуды… Я кладу эту молитву на алтарь Моей жертвенной Личности… Прими ее, Отец!...

 

       Небеса закрыты и молчат!... Является ли это тем ужасом, который Я буду носить в Себе до самой Моей Смерти? Небеса молчат и они закрыты!... Не является ли поэтому это молчание той тюрьмой, в которой Я испущу Мой последний вздох? Небеса закрыты и молчат! Не является ли это наивысшей мукой Мученика?... Отче, да исполнится Твоя воля, а не Моя… Но ради Моих страданий, о, даруй Мне, наконец, вот что: даруй мир и иллюзию другому мученику Иуды, Иоанну из Эндора, Отец… Он действительно лучше, чем многие. Он уже прошел долгий путь, который немногие способны или будут способны пройти. Искупление  для них уже совершилось. Даруй ему, поэтому, Твой полностью совершенный мир, чтобы Я мог принять его в Мою Славу, когда все совершится также и для Меня, во славу Тебе и послушанию… Отец!...»

       Иисус медленно падает на колени и теперь плачет лицом к земле, и пока Он молился свет короткого зимнего дня преждевременно гаснет в темной пещере и рев потока, кажется, становится громче, когда тени в долине густеют…

Из Птолемаиды в Тир

 

3 ноября 1945

Город Птолемея выглядит так, как если бы он был придавлен низким свинцовым небом, без проблеска лазури, без каких-либо просветов в его тусклости. Это не облако, не перистое облако, не дождевая туча плывет в совершенном одиночестве  в замкнутом небосводе. Небесный свод выглядит как твердая выпуклая тяжелая крышка, которая вот-вот с грохотом обрушится на город. Огромная гнетущая крышка из грязного, темноватого, тусклого олова. Белые дома города кажутся сделанными из мела, из грубого жесткого мела. В этом свете они кажутся необитаемыми …  Зелень вечнозеленых растений кажется тусклой и печальной, лица людей выглядят серыми или страшными, а тени их одежд бесцветными. Город задыхается в тяжелом сирокко[4].

Море соперничает с небом в их мертвенной тусклости. Бесконечное, безмолвное, пустынное море. Оно даже не спокойное, было бы неверно так его описывать. Оно представляет собой бесконечную ширь маслянистой субстанции, я бы сказала, без всякой ряби или волн. Она такая же серая, я думаю, каким должны быть озера сырой нефти. Или, скорее, если бы это было возможно, озера серебра смешанного с сажей и пеплом для изготовления помады с  особым блеском, как у содержащих кварц чешуй, которая, тем не менее, такая мертвенно-тусклая, что не будет казаться блестящей.  Ее блеск заметен только благодаря дискомфорту, причиняемому ею глазам, слепящую их этим мерцанием черноватого перламутра, утомляющим зрение и не доставляющим удовольствия. Волн нет на всем протяжении пространства доступного глазу, вплоть до самого горизонта, где мертвое море касается мертвого неба. Но можно понять, что вода не отвердела, благодаря подводному журчанию, которое едва воспринимается на поверхности сквозь темный блеск воды. На море такой штиль, что у берега вода так же неподвижна, как вода в бочке, без малейших признаков волн или прибоя. Песок несет ясные признаки влажности в метре или чуть больше от воды, из чего следует, что на берегу многие часы не было движения волн. Мертвый покой.

Несколько лодок в гавани не шевелятся. Они так неподвижны, что кажутся прибитыми гвоздями к твердой субстанции, и несколько полос ткани растянутых на высоких палубах, флаги или одежды, чем бы это ни было, висят неподвижно.

Апостолы, подготавливая две лодки к отплытию в Тир, идут по узкой улочке в рабочем квартале у гавани. Я не знаю, что случилось с ослом и повозкой. Их здесь нет. Петр и Андрей несут один сундук, Иаков и Иоанн другой, тогда как Иуда Алфеев несет на своих плечах разобранный ткацкий станок, а Матфей, Иаков Алфеев и Симон Зилот несут все сумки, включая и сумку Иисуса. Синтихия несет только корзину с едой. Иоанн Эндор ничего не несет. Они быстро идут среди людей большей частью возвращающихся с рынка со своими покупками, тогда как моряки спешат в порт, чтобы загружать или разгружать судна или чинить их.

Симон Ионин идет решительно. Он, должно быть, уже знает куда идти, потому что не смотрит по сторонам. Он раскраснелся, потому что несет сундук с одной стороны при помощи веревочной петли, которая служит в качестве ручки, а с другой стороны его несет Андрей. Усилия, которые они и их спутники прилагают, неся свои грузы, видны по напряжению округлившихся мускулов их икр и рук, потому что для того, чтобы двигаться свободнее, они одели только короткие нижние туники без рукавов, и, таким образом, стали похожи на грузчиков спешащих из товарных складов к суднам и обратно, исполняющих свою работу. Поэтому они прошли совершенно незаметно.

Петр не пошел к большому причалу, но по скрипучему пешеходному мостику пошел к малому, слегка изогнутому волнолому, образующему другой, гораздо более узкий док для рыбацких лодок. Он оглянулся вокруг и крикнул.

Ответил человек, вставший в прочной, весьма большой лодке. «Ты действительно хочешь плыть? Имей в виду, паруса сегодня бесполезны. Вы должны будете грести».

«Это меня разогреет и придаст мне аппетит».

«Но ты действительно способен к мореплаванию?»

«Эй! Парень! Я еще не мог сказать «мама», а мой отец уже вложил линь и веревки паруса в мои руки. Я точил о них свои молочные зубы…»

«Это потому… ты знаешь… эта лодка является всем моим богатством… ты знаешь?...»

«Ты уже говорил мне об этом вчера. Ты не знаешь какой-нибудь другой песни?»

«Я знаю, что если ты пойдешь на дно, я буду разорен и…»

«Я буду разорен, потому что я потеряю свою жизнь, а не ты!»

«Но это все, что я имею, это мой хлеб, моя радость и радость моей жены, это приданое моей маленькой дочери, и…»

«Уф! Не действуй мне на нервы, которые уже схватила судорога. Судорога более ужасная, чем у пловца. Я дал тебе так много, что мог бы сказать: «Я купил твою лодку», я не спорил с тобой о цене, которую ты запросил, ты, морской вор, я докажу тебе, что я более привычен к веслам и парусу, чем ты, и все было уже решено. Теперь, если салат из лука, который ты съел прошлой ночью и твой рот воняет как сточная канава, и у тебя от этого ночные кошмары и сожаления, то мне до этого нет дела. Сделка состоялась в присутствии двух свидетелей, один был твоим, а другой моим, вот и все. Иди отсюда, ты, лохматый краб, и дай мне зайти».

«Но я… наконец, какие-нибудь гарантии… Если ты погибнешь, кто заплатит за мое судно?»

«Твое судно? Ты называешь эту полую тыкву судном? Ты жалкий гордый человек! Но я утешу тебя и обеспечу, чтобы ты вновь обрел разум: я дам тебе еще сотню драхм. С этой суммой и с тем, что ты захотел в качестве ренты, ты сможешь купить мол втрое больше этого… Нет, сию минуту. Не деньги. Ты тогда смог бы по справедливости сказать, что я сумасшедший и запросить еще больше, когда я вернусь. Потому что я вернусь, можешь быть спокойным. Даже если я вернусь, чтобы преподать тебе урок, надавав тебе по ушам, если ты дал мне лодку с неисправным килем. Я дам тебе в залог осла и повозку… Нет! Даже не так! Я не доверю тебе моего Антония. Ты мог бы сменить свое ремесло и из лодочника стать возницей, и ускользнуть, пока меня не будет. Ведь мой Антоний стоит в десять раз больше, чем твоя лодка. Будет лучше, если я дам тебе немного денег.  Но имей в виду, это залог, и ты вернешь его мне, когда я вернусь. Это ясно? Эй, вы, в лодке! Кто из Птолемаиды?»

Три лица появились из ближайшей лодки: «Мы».

«Идите сюда».

«Нет, этого не нужно. Давай мы заключим дело между нами», - умоляет лодочник.

Петр пристально посмотрел ему в лицо, поразмыслил над этим, и когда увидел, как другой человек покинул лодку и спешит погрузить на борт ткацкий станок, который Иуда положил на землю, он прошептал: «Я понял!» Он крикнул людям в другой лодке: «Этого больше не нужно. Оставайтесь там, где вы есть», - и взяв несколько монет из маленького кошелька, он сосчитал их и поцеловал их со словами: «Прощайте, мои дорогие!», - и передал их лодочнику.

«Почему ты поцеловал их?» - спросил изумленный человек.

«Просто… ритуал. Прощай, ты, вор! Идите сюда, все вы. А ты, парень, по крайней мере держи свою лодку. Ты можешь сосчитать их позже и найдешь, что сумма верная. Ты знаешь, я не хочу быть твоим спутником в аду? Я не вор. Хев хо! Хев хо!» - и он заталкивает первый сундук на борт. Затем он помогает другим, погрузить второй сундук, также как и сумки и все остальное, балансирует вес и располагает различные предметы так, чтобы осталось свободное место для передвижения. И после этого он распределяет пассажиров. «Ты можешь видеть, что я знаю, как это делать, ты, кровосос! Давай проваливай и иди к своему назначению». И вместе с Андреем он упирается веслом в маленький пирс, чтобы отплыть от него.

Когда лодка поплыла он передал руль Матфею со словами: «ты приходил и ловил нас, когда мы возвращались с рыбной ловли, чтобы хорошенько остричь нас, и у тебя это прекрасно получалось», - и он сел на первую скамью у носа лодки спиной к нему, а Андрей сел рядом с ним. Иаков и Иоанн Зеведеевы сели напротив них и гребут сильными регулярными гребками.

Лодка плывет быстро и гладко, хотя она тяжело нагружена, скользя мимо боков больших судов с бортов которых слышны слова похвалы их совершенной гребле. Затем они вышли в открытое море, выйдя за волнолом… Вся Птолемаида предстала перед глазами отплывающих, так как город тянется вдоль берега от порта к югу. В лодке мертвая тишина. Слышен только скрип весел в уключинах.

После долгой гребли, когда Птолемаида уже осталась позади, Петр говорит: «Какой бы ни был, но если бы хоть небольшой ветер… Но нет ничего! Ни одного его вздоха!...»

«Предвидь, чтобы не было дождя!...» - говорит Иаков Зеведеев. «Х՛м! Очень даже похоже на то…» Снова наступила долгая тишина, пока мужчины усиленно гребут. Затем Анедрей спрашивает: «Почему ты поцеловал монеты?»

Потому что те, кто расстаются всегда приветствуют друг друга. Я больше никогда их не увижу. И я сожалею об этом. Я бы предпочел отдать их какому-нибудь несчастному бедняку… Но не подумайте! Лодка действительно хорошая, она крепкая и хорошо построена. Это лучшая лодка в Птолемаиде. Вот почему я уступил требованиям владельца. А также потому, чтобы избежать многих вопросов о пункте назначения. Вот почему я сказал ему: «Чтобы сделать закупки в белом Саду»…. Ах! Начинается дождь. Укройтесь, кто в состоянии сделать это. А ты, Синтихия, дай Иоанну его яйцо. Уже время… И гораздо больше чем время, потому что на таком море как это, ничто не расстроит его желудка… А что будет делать Иисус? Я удивляюсь тому, что Он сделал! Без одежды, без денег! Где Он сейчас?»

«Сейчас Он, наверное, молится о нас», - отвечает Иоанн Зеведеев.

«Очень хорошо. Но где?...»

Никто не может сказать где. И лодка продвигается тяжело, с трудом, под свинцовым небом, по серому битумному морю, под моросящим дождем, мелким как туман и таким же надоедливым как затянувшаяся щекотка. Горы, которые после плоской равнины теперь приблизились к морю, выглядят серовато-синими в туманном воздухе. Море вблизи по-прежнему раздражает глаза своей странной фосфоресценцией, а вдали она постепенно исчезает в туманной дымке.

«Мы остановимся в том селении, чтобы отдохнуть и поесть», - говорит Петр, который неустанно гребет. Остальные соглашаются.

Они достигли селения. Это небольшая группа рыбацких домов построенных на остром выступе горы вытянутом в сторону моря.

«Здесь невозможно причалить. Здесь нет дна…» - ворчит Петр. «Хорошо, мы поедим там, где мы находимся».

Гребцы действительно едят с аппетитом, тогда как двое изгнанников неохотно взяли немного хлеба. Дождь поочередно то начинается, то прекращается.

Селение пустынно, как если бы в нем не было обитателей. И все же перелеты голубей от одного дома к другому и одежда, вывешенная на террасах на крышах домов, свидетельствуют о том, что в них живут люди. Наконец на улице появился полуголый человек и идет к маленькой лодке, вытащенной на берег.

«Эй, парень! Ты рыбак?» - кричит Петр сложив свои руки наподобие рупора. «Да». Его подтверждение слышится слабо из-за большого расстояния. «Какая будет погода?»

«Скоро начнется продолжительная буря. Если ты не из этих мест, то я говорю, что тебе нужно немедленно обогнуть мыс. За ним море не такое бурное, особенно если ты будешь держаться ближе к берегу, что ты сможешь сделать, потому что море глубокое. Но выходи в море немедленно…»

«Да, я выхожу. Мир тебе!»

«Мир и удачи тебе».

«Тогда давайте пойдем», - говорит Петр своим спутникам. «И пусть с нами будет Бог».

«Он, конечно, с нами. Иисус, конечно, молится за нас», - отвечает Андрей, продолжая грести.

Но волнение, действительно, уже началось и волны толкают и волочат бедную лодку попеременно, тем временем дождь становится все сильнее… и бурный ветер присоединился к мучениям бедных людей в лодке. Симон Ионин награждает его самыми красочными эпитетами, потому что это злой ветер, который не может быть использован для плавания, он тащит лодку к скалам на мысе, которые сейчас на расстоянии вытянутой руки. Лодка с трудом вошла в изгиб маленького залива, черного как чернила. Они гребут с трудом, раскрасневшись, потея, стиснув зубы, не растрачивая последние крупицы силы в словах. Остальные, сидя напротив них, - я могу видеть их спины, - молчат под моросящим дождем. Иоанн и Синтихия находятся в центре, около мачты паруса, за ними сыновья Алфея, Матфей и Симон последние, с напряжением удерживающие руль прямо против каждого буруна.

Это трудное задание – обогнуть мыс. Но им это, наконец, удалось. И гребцы, которые, должно быть, истощены, получили небольшой отдых. Они совещаются о том, могут ли они принять убежище в маленьком селении за мысом. Но возобладала мысль о том, что «Учителю следует подчиняться даже вопреки здравому смыслу. А Он сказал, что они должны достичь Тира за один день». И потому они продолжили путь…

Море успокоилось совершенно внезапно. Они заметили этот феномен и Иаков Алфеев говорит: «Вознаграждение за послушание».

«Да, Сатана ушел, потому что он не смог склонить нас к непослушанию», - подтверждает Петр. «Но прибудем в Тир ночью. Мы сильно запоздаем…» - говорит Матфей.

«Это не имеет значения. Мы поспим, а утром станем искать судно», - отвечает Симон Зилот.

«Но найдем ли мы его?»

«Иисус так сказал. Значит, мы найдем его», - уверенно говорит Фаддей.

«Мы можем поднять парус, брат», - замечает Андрей.

«Ветер благоприятствует, и мы будем двигаться быстро».

Ветер действительно наполнил парус, хотя не очень сильно, но достаточно для того, чтобы сделать греблю менее необходимой, и лодка заскользила, как если бы она стала легче, к Тиру, мыс которого, или, вернее, его перешеек, белеет на севере в последнем свете дня.

И быстро наступила ночь. И странно, после такой большой тусклости неба видеть звезды, появившиеся на неожиданно ясном небе и Большую Медведицу, ярко сияющую своими звездами, тогда как море осветилось безмятежным лунным светом такой белизны, что кажется, что наступил рассвет после мучительного дня, которого не сменила ночь.

Иоанн Зеведеев смотрит на небо и улыбается, и вдруг начинает петь, гребя своим веслом и модулируя свои слова к ритму гребли:

 

«Радуйся, Утренняя Звезда, Жасмин ночи,

Золотая Луна моих Небес, Святая Матерь Иисуса.

Моряк надеется на Тебя, Страдающую и умер грезя о Тебе

Сияй, святая праведная Звезда, Над теми, кто любит Тебя, Мария!...»

 

Он пропел это радостно своим тенором. «Что ты делаешь? Мы говорили об Иисусе, а ты поешь о Марии?» - спрашивает его брат.

«Он в Ней и Она в Нем. Но Он есть, потому что была Она… Позвольте мне петь…» И он начинает петь всем своим сердцем, ведя за собой всех остальных…

Так они достигли Тира. В маленьком порту, к югу от перешейка, освещенного светильниками, висящими на многих лодках, с помощью присутствовавших там людей, они причалили без каких-либо трудностей.

Пока Петр и Иаков оставались в лодке, чтобы охранять сундуки, остальные, вместе с человеком с другой лодки, пошли отдыхать в гостиницу.