II. Иордан и Кассиодор о венетах, склавенах и антах и их прародине в IV в.

 

Среди древнейших свидетельств на первом месте по значимости стоят два взаимосвязанных текста Иордана:

 

В их [т. е. рек. – Д. М.] окружении лежит Дакия, укрепленная наподобие венца крутыми Альпами (Карпатами). У их левой стороны, которая склоняется к северу, от истока реки Вистулы на огромных пространствах обитает многочисленный народ (natio populosa, у А. Н. Анфертьева «многочисленное племя») венетов. Хотя теперь (nunc) их названия (nomina) меняются в зависимости от различных родов (familias) и мест (loca) (у Анфертьева «мест обитания»), преимущественно они все называются (nominatur) склавенами (у Анфертьева – «славянами») и антами.

Склавены живут от города Новиетуна и озера, которое называется Мурсианским, вплоть до Данастра и на севере до Висклы; болота и леса заменяют им города. Анты же, самые могущественные из них, там, где Понтийское море делает дугу, простираются от Данастра до Данапра (Iord. Get. 34–35)[144].

 

Этот текст не говорит прямо о первичной исходной территории славян, а отражает реальность эпохи их расселения, вероятно, конца V – первой трети VI в., когда были получены данные Кассиодора и его источников, пересказываемые Иорданом. Но при этом упоминания о занятых венетами «огромных пространствах», простирающихся от истока Вислы к востоку (поскольку описываются народы Скифии, ограниченной с запада Вислой), а также о проживании склавенов в «болотах и лесах» (хотя при описании ситуации первой трети VI в. они помещены в Прикарпатье и Подунавье, для которых болота не характерны – кроме дельты Дуная), возможно, являются отражением неких представлений и о более ранней и более северо‑восточной прародине славянства, вероятнее всего – о Припятском Полесье, как предположил, исходя из этого текста, А. Н. Анфертьев (1991: 137).

В тексте достаточно точно очерчены области проживания и склавенов, и антов – и ничего не говорится о территории венетов, что совершенно естественно, поскольку, как явствует из контекста, венеты – это общее название того «народа», различные подразделения коего теперь (nunc) называются преимущественно склавенами и антами.

Использование этого текста как свидетельства существования в VI в. в Скифии (т. е. восточнее Вислы и Карпат) трех больших этнотерриториальных групп славянства (венетов, склавенов, антов) абсолютно неправомерно, хотя подобную трактовку придают ему многие исследователи, особенно археологи, отождествляющие со склавенами корчакскую (пражскую) культуру, с антами – пеньковскую, а с венетами – колочинскую либо еще какую‑нибудь. Повторю: у Иордана ясно сказано, что венеты – это общее и некогда, с его точки зрения, исходное название «многочисленного народа», а склавены и анты – суть именования его основных подразделений в настоящее время, вероятно соответствующее периоду, непосредственно предшествующему созданию сочинений Аблабия и Кассиодора – основных источников Иордана, т. е. концу V – первой трети (или первой половине) VI в.

При этом отметим, что с исходной территорией венетов более тесно связаны склавены, нежели анты: для областей обитания и венетов, и склавен как географические ориентиры указаны «север» и «Висла», а для склавен «болота и леса» – вероятно, болотистое Полесье. Анты же расположены как бы на юго‑восточной окраине венетской территории, неподалеку от излучины Понта между Днестром и Днепром. Для венетов Иордан в современности, естественно, не указывает никакой особой области обитания – она просто представляет сумму областей склавенов и антов и простирается от Дуная, Карпат и истоков Вислы до нижнего (и среднего?) Днепра с неопределенной северной границей занятых ими «огромных пространств».

Из второго фрагмента «Гетики» с еще большей определенностью явствует, что венеты – это более древнее общее имя тех, кого ныне именуют склавенами и антами, а из контекста, в котором находится этот отрывок, довольно точно определяется и территория обитания этих венетов (предков словен‑склавенов и антов):

 

После избиения херулов Херманарик также двинул войско на венетов, которые, хотя и достойные презрения из‑за их [плохого] вооружения, но могучие численностью, сперва пробовали сопротивляться.

Но ничего не значит множество негодных для войны, особенно когда с попущения господня наступает многочисленное [хорошо] вооруженное войско. Они же, как мы сказали в начале [нашего] изложения или в каталоге народов, произойдя из одного корня, произвели ныне (nunc – А. Н. Анфертьев опускает в переводе это слово) три имени (nomina – А. Н. Анфертьев переводит «три народа»), то есть венетов, антов и склавенов, которые, хотя ныне (nunc) свирепствуют всюду, по грехам нашим, тогда (tunc), однако, все подчинились власти Херманарика (Iord. Get. 119).

 

Этот текст имеет прямую ссылку на предыдущий и опирается на него, и посему оба текста должны анализироваться в неразрывном единстве. Смысл второго текста прозрачен: в древности был единый народ, который воевал с Херманариком и который готы именовали венетами. Ныне же он известен под тремя именами – венетов, склавенов (словен) и антов, из которых, как явствует из настоящего и предшествующего текстов, одно (венеты) является древним и общим, а два других – современными (для Кассиодора и Иордана) и обозначающими основные подразделения венетов. Это подчеркивается противопоставлением двух слов: tunc «тогда», т. е. когда венеты подчинились Херманарику (IV в.) и дважды повторенного nunc «ныне», когда они же под тремя именами «свирепствуют всюду» (VI в.).

Я останавливаюсь на этом вопросе так подробно потому, что, несмотря на прозрачность смысла этих двух взаимосвязанных текстов, археологи (а иногда и историки) упорно ищут в VI в. отдельную территорию и археологическую культуру, связанную с третьим крупным подразделением славян – венетами, указаний на отдельное существование которого в VI в. в этих текстах нет. А эрудированный филолог А. Н. Анфертьев невольно ввел в заблуждение славистов – археологов и историков, ко‑гда в «Своде древнейших письменных известий о славянах» перевел узловое место второго текста – tria nunc nomina ediderunt – как «породили три народа», для чего‑то упустив в переводе важное слово nunc «ныне» и отказавшись от перевода Е. Ч. Скржинской «ныне известны под тремя именами» (Скржинская 1960: 90)[145].

Не может быть, чтобы в первом, опорном отрывке, где упоминаются венеты, склавены и анты, слово nomina употреблялось определенно в значении «названия», а во втором, в котором Иордан ссылается и опирается на первый, это же слово получило бы основное значение «наро‑ды»! Сам А. Н. Анфертьев в подробном экскурсе о терминах, обозначающих у Иордана «народ, племя», приводит лишь слова natio, gens, populus (Анфертьев 1994: 103–105). Таким образом, nomen у Иордана значит лишь «название»[146].

Заключая тему, предлагаю перевод вызывающей споры фразы, который, на мой взгляд, соответствует и смыслу, и духу, и букве всего, что написано Иорданом во взаимосвязанных отрывках Iord. Get. 34–35 и 119.

 

Они же (т. е. венеты. – Д. М.), как мы сказали в начале [нашего] изложения или в каталоге народов, произошедшие от одного корня, три ныне названия произвели, то есть венетов, антов и склавенов; эти, хотя, по грехам нашим, ныне свирепствуют всюду, тогда, однако, все подчинились власти Херманарика.

 

Естественно, что именно и только Кассиодор и Иордан, знакомые, в отличие от других авторов VI в., с готской эпической традицией, знали древнее общее имя славян (праславян?) – венеты, которым обозначали их именно германцы. Об общем имени склавенов и антов в прошлом знал и Прокопий Кесарийский, хотя приводимое им слово «споры» (σπόροι) явно не этноним (об этом – ниже).

В действительности Иордан отлично знал, что реально в его время венеты «свирепствуют» не под своим именем, а только под именами склавенов/склавинов и антов: «Таковы обстоятельства Римского государства, не считая повседневного натиска булгар, антов и склавинов» (Iord. Rom. 338). Только под этими двумя именами знает славян и Прокопий, и все другие авторы, описывающие набеги северных варваров. Да и все земли, прилегающие с севера к границе империи, были, по Иордану, Прокопию и др., заняты именно склавенами и антами, так что если даже, вопреки прямым свидетельствам Иордана, предположить, что у венетов в VI в. была особая территория, то она могла находиться лишь вдали от дунайской границы империи, и они не могли «свирепствовать всюду»[147].

Теперь, покончив с этой затянувшейся, но необходимой полемикой, перейдем к тому позитивному содержанию, которое действительно можно извлечь из анализируемых текстов относительно «прародины славянства». Излагая свое понимание приведенных текстов Иордана, а в дальнейшем и других авторов, я буду опираться на мои уже давно опубликованные исследования, отсылая к ним читателя. В этих статьях есть ряд недочетов и ошибок, но основные их положения представляются мне и сейчас верными; серьезных возражений, основанных на глубоком анализе источников, я пока не обнаружил.

Итак, вперед. Все, что Иордан сообщает о венетах, склавенах и антах, дается им при описании географии, этнографии и истории Скифии, в которую переселились готы и которая ограничена на западе Вислой, отделяющей ее от Германии. Это уже отчасти определяет ту территорию, где следует искать прародину славянства. Относительно же событий около 340–375 гг. (Мачинский, Кулешов 2004: 37, 38), когда произошло столкновение готов с венетами, являющимися, по Иордану, прямыми предками современных ему склавенов и антов, их территория, лежащая между готами и эстиями, определяется еще точнее, поскольку достаточно хорошо известно, кто и где граничил с готами, территория постоянного доминирования которых в III–IV вв. в основном соответствует черняховской культуре (Mačinskij 1974). Сомнения могут быть лишь в отношении северной и северо‑восточной границ, но, поскольку я исхожу из «презумпции доверия» к готской эпической традиции, которая в данном случае подтверждается и другими источниками, можно констатировать, что, прежде чем подчинить себе (вероятно, проложить военно‑торгово‑даннические пути через) «северные народы»: Thiudos in Aunxis, Vas in Abroncas, Merens, Mordens – т. е. «чудь между озерами Ладога и Онего, весь, мерю, мордву», Херманарик должен был в первую очередь покорить Golthescytha (Iord. Get. 116; Скржинская 1960: 265, прим. 369), некий этномассив (судя по этнониму Golth‑ балтоязычный), который до́лжно помещать между готами и перечисленными северными этносами на левобережье верхнего Днепра и в верхнем Поочье, т. е. к северо‑востоку от основной территории готов (Мачинский, Кулешов 2004)[148].

Подобная локализация Golthescytha оставляет для венетов лишь одно место по соседству с готами (черняховской культурой) – к северу и северо‑западу от них, в бассейне Припяти и Тетерева, от поречья Днепра (возможно, с непосредственно прилегающими к нему некоторыми районами Левобережья) на востоке до Верхнего Понеманья на северо‑западе. Такая локализация венето‑склавенской прародины в IV в. подтверждается и тем, что только после победы над венетами Херманарик устремляет свою экспансию на эстов, владевших юго‑восточным, «янтарным» побережьем Балтики, с которыми он не имел до этого прямого соседства, и побеждает их «благоразумием и доблестью» (Iord. Get. 120). Несомненно, основная область венетов располагалась между областью доминирования готов и эстами, а последовательные победы над герулами в Приазовье, венетами в Полесье и подчинение эстов ставило под контроль готов древний путь между Балтикой и Черноморьем через Понеманье, Поднепровье и Подонье, поскольку более короткий путь по Висле и Западному Бугу был блокирован гепидами, враждебными готам (подробнее: Mačinskij 1974).

Скорее всего, обретение контроля над бассейном Припяти, Понеманьем и юго‑восточным побережьем Балтики открывало для готов путь в их этническую прародину в южной части Скандинавского полуострова, на восточном побережье которого, вероятно, и жили Rosomoni/Rosomani, также (по Иордану) включенные при Херманарике в обширную область доминирования готов (Iord. Get. 129; Мачинский 1990: 110–112; Мачинский, Кулешов 2004: 64–65; подробнее – Мачинский 2009: 483, 492–494). Росомонов Иордан не называет среди народов Скифии и Германии, побежденных готами или соседствующих с ними. Для их размещения остается одна Scandza (Скандинавия) готов, которую Иордан не относит ни к Скифии, ни к Германии и где эпическая традиция о героях этого племени и Херманарике фиксируется начиная с первой половины IX в. («Щитовая драпа» Браги Старого).

Эта цепочка этносов на Неманско‑Донецком пути в IV в. (эсты – венеты – готы – герулы) находит соответствие в аналогичной цепочке первой половины II в. н. э. на карте Кл. Птолемея (галинды – судины – ставаны – аланы) на том же пути, причем территориально эсты приблизительно соответствуют галиндам и судинам (Браун 1899), венеты – ставанам, а герулы и частично готы – аланам. Соответствие эстов галиндам и судинам и венетов ставанам носит, вероятно, не только территориальный, но и этнический характер.

 

III. Об истоках и территории корчакской (венето‑славенской) культуры фазы 0 (IV в.)

 

Как мною отмечалось в докладах 1970–1971 гг. и в статьях 1974–1976 гг., наиболее точным археологическим соответствием вычисляемой по данным Иордана территории венетов IV в. являлось – на время написания этих статей – белое пятно на археологической карте III–V вв., которое я сначала назвал «зоной археологической пустоты» («die Zone der „archeologischen Hiatus“» – Mačinskij 1974: 68–69), затем, осторожнее, – «зоной археологической трудноуловимости» (Мачинский 1976, Мачинский, Тиханова 1976). М. Б. Щукин, совпадая в этом с И. Вернером (Werner 1981: 695–696: «weißen Flecke») предпочитает наименование «полесское белое пятно» (Щукин 1997: 131), которое устраивает и меня. В настоящее время полесское белое пятно III–V вв., синхронное в основном черняховской культуре, начинает заполняться отдельными памятниками второй половины IV–V в., но для более раннего времени (III – первая половина IV в.) оно пока так и остается белым пятном (в центре которого, однако, имеются готские могильники III–IV вв. и поселения типа Курадово конца I – начала III в.). Более того, полесское белое пятно III–IV вв. является лишь сокращенным продолжением белого пятна, которое образовалось после прекращения уловимого существования милоградской культуры в начале III в. до н. э. и охватывало Восточное Полесье и земли к югу от него.

Мною было высказано основанное на сопоставлении данных Иордана о венетах с археологической реальностью полесского белого пятна и поддержанное позднее М. Б. Щукиным предположение о том, что «в III–IV вв. основная масса славян существует где‑то в бассейне Припяти и Тетерева, а также, возможно, в Верхнем Понеманье и Поднепровье» (Мачинский 1976: 99). Ныне это предположение блистательно подтверждается данными археологии, полнее всего суммированными и убедительно проанализированными И. О. Гавритухиным (Гавритухин 1997; 2000; 2003), а для более раннего времени конца I – начала III в. – и В. Г. Белевцом (2007а; 2008).

В своей проблемной статье «Начало великого славянского расселения на юг и запад» И. О. Гавритухин на основании тщательного анализа форм керамики и всего вещевого материала выделяет древнейшие памятники пражской славенской культуры, на которых обнаружен вещевой комплекс начальной «фазы 0» по его классификации (Гавритухин 2000: рис. 1), а затем определяет ареал, в котором «следует искать зону формирования ядра пражской культуры» (Гавритухин 2000: 82, 83; рис. 5д; 2009).

Этот очерченный на карте ареал в точности соответствует центральной и южной части той «зоны археологической трудноуловимости» или полесского белого пятна, которую я выделил некогда как область, где проживала «в III–IV вв. основная масса славян», имея в виду венетов Иордана, известных позднее под именем склавенов и антов. А фраза Гавритухина о том, что «западная, северная и восточная границы искомого ареала пока не ясны», еще более сближает размеры и очертания его «искомого ареала» с моей давно найденной «зоной», которая именно на северо‑западе, севере и востоке несколько выходит за пределы «ареала» Гавритухина[149]. А поскольку я исходил в первую очередь из письменных источников (Иордан и др.), то налицо блистательное подтверждение их показаний данными археологии, причем не негативными, как у меня в прошлом (отсутствие памятников, которые должны быть найдены), а позитивными (найденные памятники ожидаемого облика). К сожалению, никакой ссылки на работы Д. А. Мачинского и М. Б. Щукина в этой статье у Гавритухина нет, хотя здесь мы имеем дело с редким случаем совпадения данных истории и археологии.

В целом приходится констатировать, что невнимание И. О. Гавритухина к письменным источникам, данным языкознания и работам своих предшественников ведет и к неточности в самой постановке проблемы, и к упущению ряда напрашивающихся сопоставлений, продуктивных для реконструкции этнокультурной и политической ситуации в середине – второй половине IV в. в изучаемом регионе[150].

Отмеченные упущения слегка ослабляют исследование И. О. Гавритухина, в целом, на мой взгляд, правильно ставящего проблему «славянской прародины» и «великого славянского расселения» и намечающего ее разрешение на базе тщательного анализа не слишком выразительного археологического материала.

Строго говоря, нет прямых письменных свидетельств о том, что этноним *slavēne как самоназвание существовал в IV в., когда и начинается, судя по всему, расселение из полесского белого пятна славеноязычных носителей корчакско‑пражской культуры (предпочитаю это название по группе памятников у с. Корчак на Житомирщине, где представлена фаза 0 этой культуры, датируемая второй половиной IV в., названию «пражская культура»: поблизости от Праги нет славенских памятников ранее VI в.). Впрочем, опираясь на другие данные (см. ниже), я убежден, что самоназвание *slavēne или *slavāne уже существовало не позднее начала II в.

Фаза 0 датируется IV в. (Гавритухин 2000) или, уточненно, «около второй половины IV в.» (Гавритухин 2003: 133), т. е. ранний этап корчакско‑пражской культуры не только соответствует венетам Иордана, но и хронологически совпадает с первым зафиксированным событием истории славен, выступающих под именем венетов (Mačinskij 1974), – их войной с готами и последующим подчинением последним в пределах 340–375 гг. Ни это поразительное совпадение, ни то, что эта группа славеноязычного (судя по всему) населения называлась соседями‑германцами именем «венеты», И. О. Гавритухин опять‑таки не отмечает. А ведь немаловажно, что древнейшая венето‑славенская археологическая культура кристаллизуется именно в эпоху интенсивного взаимодействия ее создателей и носителей с готами. (Вопрос о соотношении этнонимов Venethi и Anti будет затронут далее, в другом разделе статьи.)

Итак, на данный момент достоверная история славянства, по данным и письменных источников, и археологии, начинается с середины IV в., и ее начало характеризуется двумя компонентами: интенсивным контактом с германским миром и предшествующей во времени «зоной трудноуловимости», которая наблюдается как в археологическом материале, так и в свидетельствах античных авторов. Естественно, что пустота, предшествующая древнейшей фазе 0 корчакской культуры, является относительной и постепенно будет хотя бы отчасти заполнена археологическими памятниками. Однако ее наличие на данный момент, возможно, говорит о каких‑то трудноуловимых, нестабильных формах жизни в «зоне трудноуловимости» в период III – первой половины IV в., после вторжения готов. В плане ее истоков взгляд естественно обращается к полесскому варианту зарубинецкой культуры, конец которого, выражающийся ярче всего в прекращении функционирования могильников в третьей четверти I в. н. э. (обоснование даты – в другом разделе), вряд ли все же означает полное исчезновение из Полесья оставившего его населения.

Таким образом, один возможный этнокультурный компонент, предположительно участвовавший в возникновении корчакско‑пражской культуры, – это зарубинецкая культура Полесья II в. до н. э. – середины I в. н. э. и отдельные ее элементы, сохранявшиеся позднее, на что я давно обращал внимание (Мачинский 1976: 94). Но этот компонент никак не может быть основным, определяющим этническое лицо носителей корчакско‑пражской культуры. И для этого существуют три взаимосвязанные причины.

1. Классическая зарубинецкая культура Полесья и Среднего Поднепровья (II в. до н. э. – середина I в. н. э.) и поенештская культура междуречья Серета и Днестра, входящие (особенно явственно на раннем этапе) в зарубинецко‑поенештскую культурную общность, убедительно соотносятся с этносом, именуемым в письменных источниках (Страбон, Плиний Старший, Тацит, Кл. Птолемей, Певтингерова карта) бастарнами и певкинами (Мачинский 1966а; Мачинский, Тиханова 1976: 72–76; Щукин 1993; 1994а: 116–119; 1997: 113–114; Абезгауз, Еременко и др. 1992; Еременко 1997); исключение составляют, возможно, верхнеднепровские варианты зарубинецкой культуры, находящиеся на территории, не освещенной достаточно убедительно письменными свидетельствами. Германоязычность бастарнов‑певкинов достаточно хорошо документируется источниками (Страбон, Плиний Старший, Тацит), хотя можно предполагать, что на раннем этапе в их составе была и какая‑то другая индоевропейская этногруппа или же их язык, родственный германскому, имел черты, сближающие его с индоевропейскими языками кельто‑иллирийского круга (Liv. XL. 57, 8–9; XLIV. 26; Мачинский 1973а). В любом случае бастарны‑певкины определенно отличаются и Иорданом, и другими (Тацит, Кл. Птолемей, Певтингеровы таблицы) от венетов‑венедов, и даже, в известной мере, противопоставляются им.

2. Даже если не акцентировать несомненную соотнесенность зарубинецкой культуры Полесья (и всей зарубинецко‑поянештской общности) с бастарнами, остается археологическая реальность, состоящая в том, что все основные компоненты ранней зарубинецкой культуры Полесья и Среднего Поднепровья, а также поенештской культуры, входящей в зарубинецко‑поенештскую общность, имеют истоки на западе, в поморской культуре, сложившейся на территории Польши, и в Jastorf‑Kultur Северной Германии, являвшейся со второй половины VI в. до н. э., как полагают, ядром формирующейся германской этноязыковой общности. Лишь отдельные элементы (например, фибулы с треугольной спинкой) имеют истоки на юго‑западе, на Балканском полуострове, и хорошо увязываются с походами бастарнов в этом направлении в 179–168 гг. до н. э. (Мачинский, Тиханова 1976: 74; Каспарова 1977; 1978).

3. При этом данные лингвистики, палеоботаники, палеоихтиологии и климатологии безусловно свидетельствуют о том, что область сложения славянства лежала к востоку от Западного Буга. Западной границей возможной славянской прародины является знаменитая «буковая граница» – восточная граница распространения бука, идущая от побережья Балтики между устьем Вислы и Кенигсбергом, пересекающая Западный Буг в его нижнем и верхнем течении, выходящая на среднее течение Днестра и поворачивающая на запад к Карпатам несколько южнее Кишинева. Неподалеку от восточной границы распространения бука проходят и восточные рубежи произрастания ряда других центральноевропейских деревьев и иных растений, названия коих отсутствовали в общесла‑вянском до великого расселения словен и были заимствованы им в процессе миграции на запад из германских и иных языков. Все виды деревь‑ев, произрастающие восточнее этих рубежей, между Западным Бугом и Днепром, имеют в славянских языках исконные наименования. Буковая граница установлена давно (Rostafiński 1908; Moszyński 1925; 1957; 1962; Ulaszyn 1959) и никем всерьез не опровергнута; в частности, ее рассматривал как один из аргументов в пользу восточноевропейской прародины славянства замечательный польский археолог и историк К. Годловский (Godłowski 1979).

Попытки некоторых ученых поставить под сомнение значение «буковой границы» на основании того, что в древности ареалы различных деревьев, названия коих были заимствованы славянами западнее Западного Буга у германцев и иных этносов, могли быть иными, чем в современности, наивны и тенденциозны[151]. Данные палеоклиматологии убедительно показывают, что в I–IV вв. климат в Центральной и Восточной Европе был даже несколько теплее, чем в современности, и, таким образом, восточная граница ареалов бука, тиса и ряда других растений (названия коих отсутствуют в общеславянском и были заимствованы из других языков) могла пролегать лишь еще северо‑восточнее, чем ныне, что отодвигает прародину славянства еще далее на восток. Сама «буковая граница» (от Кенигсберга на Кишинев) имеет глубокие географо‑климатические основания, отделяя территорию «Европейского полуострова», окруженного незамерзающими морями, от монолитной континентальной «Европейской Скифии», продуваемой зимой холодными северо‑восточными и восточными ветрами, достигающими Карпат (Мачинский 1988).

По данным языкознания, прародина славян не включала в себя морского побережья (Балтика), степей и гор (Карпаты). Из новых аргументов, вводимых в научный оборот и уточняющих местоположение славянской прародины, наибольшее значение имеют работы В. Т. Коломиец (1978; 1983), установившей, что праславянские названия пресноводных рыб, общие для всех или почти всех славянских языков, указывают на довольно ограниченную территорию, где эта номенклатура могла сформироваться – на территорию к западу от Днепра и Березины и к северу от Припяти, т. е. на бассейн Немана и Западной Двины. Результаты этих исследований имеют особенное значение для выявления того основного этнокультурного северного компонента, который, трансформируясь, участвовал в создании ранней корчакско‑пражской культуры.

Таким образом, некие остаточные проявления зарубинецкой культуры Полесья в памятниках бассейна Припяти (и на части Подляшья и Мазовии) после середины I в. н. э. (а также, возможно, традиции зарубинецкой культуры в синхронных памятниках Среднего Днепра) – это весьма вероятный, но не этноопределяющий компонент ранней корчакско‑пражской культуры. На другой компонент я также указывал давно и неоднократно (Мачинский 1973; 1976; 1981). Это лесные культуры севернее Полесья, и в первую очередь культура поздней штрихованной керамики, пережившая существенную трансформацию при ее предполагаемой миграции на юг во второй половине I – первой половине III в. Мною была отмечена ее высоковероятная соотнесенность с частью венетов Тацита и со ставанами Кл. Птолемея. Я уже пытался обратить внимание на позднейшие памятники культуры штрихованной керамики, в керамическом комплексе и отдельных чертах которых мне виделись признаки (иногда малоубедительные) трансформации, ведущей к сложению славенской корчакско‑пражской культуры (Мачинский 1981; 1989б). Мои наблюдения и идеи были подхвачены и аргументированно развиты Вас. А. Булкиным (1993) и отчасти М. Б. Щукиным и Г. С. Лебедевым. Ныне добавлю, что территория культуры поздней щтрихованной керамики (середина I в. до н. э. – первая половина III в. н. э.) почти совпадает с прародиной славен, реконструируемой по работам В. Т. Коломиец.

И вот теперь И. О. Гавритухин спустя 20–25 лет приходит к той же идее. Наконец‑то на юге ареала этой культуры обнаружено «городище Ивань, где прослежено ее взаимодействие с традициями зарубинецкого круга». Возникает предположение, что «зарубинецкий компонент является здесь частью местного набора культуры штрихованной керамики» и что этот компонент можно расценивать «как типологически переходный от зарубинецкой „классики“ Полесья к очерченному выше „протопражскому“ керамическому набору». В итоге И. О. Гавритухин заключает: «Северополесские материалы позволяют <…> ставить вопрос о роли контактной зоны культуры штрихованной керамики и зарубинецкой или позднезарубинецкой в процессе формирования пражской культуры» (Гавритухин 2003: 135–136).

Примерно об этом я и писал в 1976, 1981, 1989 гг. Полагаю, что если в формировании керамического комплекса корчакско‑пражской культуры (относящегося, вероятно, к женской субкультуре) определенную роль могли сыграть горшки зарубинецкой традиции, то в других областях культуры, в общем ее «лесном облике» (Щукин 1997: 131, 132) и, главное, в языке ее носителей, преобладало воздействие «штриховиков», а возможно, и других выходцев с севера – «балто‑праславян» (?), двигавшихся на юг и вбиравших в себя германоязычные и ираноязычные этниче‑ские компоненты.

Та «зона археологической трудноуловимости», из которой в середине IV в. возникает «искомый ареал» древнейших памятников корчакско‑пражской культуры по Гавритухину (соответствующих венетам Иордана времен Херманарика), прослеживалась до недавнего времени в одних и тех же границах с третьей четверти I в. н. э., после исчезновения классической зарубинецкой культуры Полесья. Однако подобная же зона археологической трудноуловимости, только меньших размеров, обнаруживается и ранее, во II в. до н. э. – середине I в. н. э., между полесским, среднеднепровским и верхнеднепровским локальными вариантами зарубинецкой культуры. Территория этой меньшей и древнейшей зоны была занята в VII–III вв. до н. э. центральной частью милоградской культуры, исчезающей, по мнению В. Е. Еременко, еще до появления зарубинецкой культуры. Однако имеются отдельные наблюдения, говорящие за то, что милоградская культура могла продолжать свое существование и позднее, вплоть до середины I в. н. э. (Мачинский 1967; Щукин 1994а: 111–112). На данный момент неясно, какой этнос обитал во II в. до н. э. – середине I в. н. э. в этой «малой зоне», центр которой поражен последствиями Чернобыльской катастрофы, и какие археологические памятники оставлены им. И навряд ли ситуация прояснится в ближайшие десятилетия. Думается все же, что не следует целиком сбрасывать со счетов в поисках предков славян и то население, которое оставило милоградскую культуру, и потомков этого населения, о чем я некогда уже писал (Мачинский 1966б).

 

IV. О времени формирования и этнолингвистической атрибуции зарубинецко‑поенештской культурной общности и собственно зарубинецкой культуры

 

Этот раздел – вставной и несколько нарушающий логику построения всей работы. Однако поскольку в предыдущем разделе была затронута тема этнической атрибуции ЗК, а в археологической литературе уже господствует мнение о славянстве всех памятников, некорректно называемых «постзарубинецкими» или «позднезарубинецкими», что чревато грядущим признанием славянства и самой ЗК, то необходимо именно здесь и сейчас напомнить о некоторых основополагающих фактах и не дать вновь образоваться в этом месте «нарыву лжеславянофильства» – национальной болезни русской и украинской исторической науки, для более позднего времени перерастающей в России в «лжерусофильство».

Вначале коснусь одного давнего поучительного эпизода из истории изучения означенной темы.

 

Об истории одного открытия [152]

 

В своем фундаментальном классическом труде «На рубеже эр» М. Б. Щукин отмечает, что Д. А. Мачинский (Мачинский 1966а) «предположил», что именно во время походов бастарнов на Балканский полуостров в 182–168 гг. до н. э. (описанных Титом Ливием) произошло сложение культуры поенешти‑лукашевка (входящей в зарубинецко‑поенештскую общность), и далее пишет: «Но в его распоряжении было еще мало археологического материала, подтверждающего эту мысль. Такие материалы собрала К. В. Каспарова (Каспарова 1978). <…> Этнографической особенностью носителей зарубинецкой культуры были <…> „зарубинецкие“ <…> фибулы с треугольным щитком. <…> К. В. Каспаровой удалось найти прототипы этой формы в „копьевидных“ фибулах… Балканского полуострова <…>. Идея Д. А. Мачинского в результате работ К. В. Каспаровой обрела плоть» (Щукин 1994а: 117).

К сожалению, Марк Борисович запамятовал то, что я довел до его сведения еще в 1978 г., после появления соответствующих статей К. В. Каспаровой. Тогда он в целом согласился со мной, написав мне сохранившееся письмо. Кратко напоминаю суть того, что рассказал ему.

В 1966 г. А. К. Амброз обратил внимание на сходство «зарубинецких» фибул с фибулами Югославии с треугольным щитком, заключив, однако, что «для суждения о соотношении рассмотренных фибул с зарубинецкими пока нет данных». При этом он картировал известные ему находки этих фибул на северо‑западе Балканского полуострова (Амброз 1966: 18–19; табл. 18, 3). В том же 1966 г. я не «предположил», что культура поенешти связана с бастарнами, а безоговорочно соотнес ее с ними (Мачинский 1966а: 95). В 1967 г. я написал статью «Корчеватовский могильник и хронология зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья», хранящуюся ныне в моем архиве. В этой статье я указал, что, в отличие от А. К. Амброза, считаю, что «„зарубинецкая“ фибула не является, как считалось до сих пор, изолированной формой <…>, так как на Балканском полуострове существует <…> фибула <…> аналогичная „зарубинецкой“, причем ранние ее варианты <…> датируются II в. до н. э.». Я настаивал, что это сходство не случайно, а обусловлено прямыми связями между всей зарубинецкой культурой и Подунавьем, что «при датировке наших фибул нужно учитывать хронологию их южных „близнецов“» и относить сложение зарубинецкой культуры ко II в. до н. э. При этом я ссылался на работы, посвященные археологии Северо‑Западных Балкан, в том числе на раскопки некрополя в Езерине, давшие наиболее ранние на тот момент образцы таких фибул (Мачинский 1967: 29, рукопись). Из‑за некоторых обстоятельств я не отдал тогда эту статью в печать.

В отличие от А. К. Амброза и К. В. Каспаровой (до 1974 г.) я никогда не ограничивал сложение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., а начиная с работ 1965 г. относил его ко второй половине II в. до н. э. или к концу II в. до н. э., а в 1973 г., опираясь на этнокарту Страбона, я определенно признавал бастарнами население, оставившее группу поенешти и зарубинецкие памятники южной части Среднего Поднепровья и среднего Ю. Буга (Мачинский 1965а; 1965б; 1966а; 1973а). Я всегда подчеркивал особую близость группы поенешти с зарубинецкой культурой, особенно с зарубинецкой культурой Полесья на раннем этапе, и ввел общее для них обозначение «зарубинецкая культурная общность» (Мачинский 1973а; 1976), позднее замененное М. Б. Щукиным на зарубинецко‑поенештскую общность.

В отличие от меня, К. В. Каспарова (до 1974 г.), следуя за А. К. Амброзом, датировала возникновение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., никогда не придавала никакого значения балканским аналогам «зарубинецких» фибул и не упоминала о походах бастарнов на Балканы в 182–168 гг. до н. э.