Раздел IV. Наконечник копья из сушично и вельбаркские памятники полесья

 

Попытаемся уточнить путь готов через реку и далее в Oium и местонахождение окруженной болотами местности, где осталась часть готов. Доверяя в целом свидетельству эпической песни о переходе реки (несомненно Припяти) по мосту, попытаемся наметить место переправы. Припять становится достаточно полноводной рекой только ниже впадения в нее первого крупного притока Турьи, и только от этого места (и восточнее) для переправы большого количества людей может понадобиться мост. И действительно, ниже впадения Турьи и ныне находится у с. Невир мост местного значения через Припять, к которому ведут дороги также местного значения. Отсюда дорога ведет прямо на юг, на г. Камень‑Каширский, на г. Ковель и далее на сероземы и черноземы Волыни (Беларусь… 2002). И именно на этом пути, на юг от моста, неподалеку от дороги, ок. дер. Сушично в 30 км к северо‑востоку от Ковеля, в урочище Wielki Grąd в 1858 г. был найден уникальный железный наконечник копья с инкрустированными серебром рунической надписью, магико‑сакральными знаками и орнаментом (рис. 53, 55, 56).

Бывают случаи, когда суть какой‑нибудь проблемы, поставленной письменным источником, получает выражение и возможность вероятного разрешения в результате открытия какого‑либо одного археологического памятника (курган № 2 у с. Мокра) или даже одного предмета (наконечник копья из Сушично). Все, связанное с этим копьем, насыщено особым значением и складывается в одну непротиворечивую смысловую картину.

Оговоримся, что на наконечнике имеются два знака, напоминающие сарматские тамги. Это как бы свидетельствует, в свете предложенной нами гипотезы, о том, что копье попало в землю уже после победы готов над спалами, на предполагаемом (но не подтверждаемом ни источниками, ни здравым смыслом) обратном пути готов к Припяти и далее (как и считали некоторые ученые). Однако мы выше допустили возможность распространения отдельных подобных знаков в среде германцев и до столкновения готов и спалов, а все обстоятельства и местоположение находки копья из Сушично, равно как и оно само, говорят за то, что оно отнюдь не случайно попало в землю именно во время первого и, вероятно, единственного массового вторжения готов на Волынь именно через припятские болота.

 

Рисунок 56. Наконечник копья из Сушично (т. н. Ковельское копье) (по: Szumowski 1876; без масштаба)

 

К югу от переправы у с. Невир путь пролегает через болотистые и залесенные пространства, и название тамошнего села Великая Глуша весьма характеризует эти места. Но далее к югу мы имеем уже с. Сушично, название коего говорит о первых относительно сухих землях на этом пути. «Сушично расположено в переходном поясе от более открытых пространств Волыни к котловине, занятой бассейном реки Припяти. Через эту деревню пролегает дорога, соединяющая Ковель и Кочирский‑Камень [сейчас это Камень‑Каширский. – С. В., Д. М.] – два исконные поселения…» (Szumowski 1876; Шумовский 1888: 217).

Иными словами, готы, проходя припятские болота и леса и двигаясь по естественному пути прямо на юг, впервые около Сушично встретились с более открытыми и сухими землями и вполне могли считать, что трудный переход окончен и они приближаются к «желанной стране» Oium (Волынь).

Неверно повторяющееся из работы в работу утверждение, что наконечник был найден «в лесистой болотистой местности» (Мельникова 2001: 88), и сомнительно связанное с ним мнение, что он был случайно обронен неким готом при обратном пути на северо‑запад, на прежнюю родину (Krause‑Jankuhn 1966: 79–80; Мельникова 2001: 95); т. е., идя по болоту, можно и обронить драгоценное копье…

Копье «найдено было <…> во время распахивания свежевыкорчеванного от густых кустарников участка земли; но почва <…> носила на себе следы прежней [земледельческой] культуры в виде углублений, напоминающих собою полевые борозды». Оно «было найдено у самой поверхности под пластом дерна, при первом же прохождении сохи» (Шумовский 1988).

Место находки «представляет довольно значительный холм, несколько возвышающийся над окружающим его со всех сторон болотистым пространством, и это обстоятельство побудило предприимчивого хозяина воспользоваться удобными для культуры условиями. Урочище <…> носит название Великий Гронд (Wielki Grąd)» (Шумовский 1888: 216).

Весьма значимо и само слово Grąd (Гронд). Его нет в обычных словарях ни польского, ни украинского языков. Это слово встречается только в польских диалектах и означает «возвышенное, сухое место среди низин» и выглядит весьма архаично (Этимологический словарь… 1980: 147). По сумме данных, таким образом, название урочища «Wielki Grąd» обозначает самое высокое сухое место (холм) в окрестностях с. Сушично, пригодное для земледелия.

После изложения обстоятельств нахождения наконечника при пахоте в 1858 г. Я. Шишковским, после обследования этого места в 1859 г. внимательным любителем А. Шумовским и, наконец, после обследования его в 1958 г. таким археологом, специалистом по обнаружению и раскопкам могильников, как Ю. В. Кухаренко, а также учитывая известные данные о Вельбаркской и Пшеворской культурах втор. пол. II – нач. III в., можно с уверенностью утверждать, что никакого погребения или могильника на холме Wielki Grąd не было. Представить, что ценное в сакральном и материальном смыслах копье, в ряде моментов уникальное, было просто обронено на высоком холме, – очень трудно. Остается единственное предположение: заранее снабженное магическими знаками и надписью копье при достижении первых сухих и пригодных для обработки холмов было в магических целях воткнуто на вершине самого высокого из них.

Это предположение подкрепляется анализом надписи и знаков на наконечнике. Начнем с рунической надписи. Неверно утверждение Е. А. Мельниковой, что впервые всю эту надпись целиком – tilarids – прочел известный рунолог Л. Виммер (Мельникова 2001: 89, 91). Л. Виммер в 1875 г. прочел лишь семь знаков – ilarids, не признав в первом знаке Т руну, и полагал, что надпись означает «мужское имя с оконча‑нием на rids» (Шумовский 1888: 222, 223). Честь прочтения в 1875 г. первого знака как руны Т, что изменило весь смысл надписи, принадлежит археологу‑любителю А. Шумовскому (Szumowski 1876: 58; Шумовский 1888: 224, 225).

Мы полностью присоединяемся к тому осмыслению надписи большинством рунологов, при котором первая ее часть понимается как основа существительного *til‑a – «цель»; вторая же часть – rids – означает «ездок, наездник». В целом надпись может означать «(к) цели скачущий» (Топорова 1996: 144), «стремящийся к цели», «преследующий цель» (Мельникова 2001: 91). Чрезвычайно интересен интерпретирующий, расширенный перевод «ездок, наездник к некоей цели или целям, каковой может быть только противник, враг». Движение брошенного копья при этом метафорически осмысляется как «езда» (Düwel 1981: 144; Мельникова 2001: 91). Более обобщенный перевод – «нападающий» (Тиханова 1977: 138).

Остановимся на уникальных или редких чертах в системе рун и знаков на наконечнике. Руна, читаемая как t, представлена в виде знака Т, что сближает ее с латинским Т и не имеет аналогий в рунических надписях интересующего нас периода (I – нач. V в. н. э.). Руна, читаемая как d изображена как прямоугольник в высоту строки, что «не имеет прямых аналогий в известном корпусе старшерунических надписей» (Мельникова 2001: 90). Ни в одной из надписей на наконечниках копий (и, насколько нам известно, вообще ни в одной надписи) интересующего нас периода не употребляется слово til (цель), придающее особую «целенаправленность» всей надписи. Именно у готов, идущих захватить плодородную страну Оium, была определенная, четко выраженная til – цель. Отметим акцент на левосторонности (возможно также имеющей магическое значение): надпись сделана справа налево и направлена к острию наконечника; при этом помещена она на левой стороне листа наконечника. А на оборотной, также левой, стороне листа инкрустацией выполнено изображение колоса, встреченное на копьях лишь еще в одном случае – на наконечнике из Задовице (Zadovice). Но готы и шли именно за тем, чтобы овладеть плодородными землями.

В связи с этим остановимся на тексте Плиния Старшего, несущем информацию, важную для понимания причин, связанных с неожиданным исчезновением обряда погребения в земле у некоторых археологических общностей, и свидетельствующем об особом символическом значении колоса:

 

Ведь у древних наивысшим знаком победы была передача побежденными молодых колосьев, что означало их отказ от территории, от самой кормящей почвы и даже от погребения (возможности быть в ней погребенны‑ми)[131]. Этот обычай, как я знаю (scio), до сих пор сохранился у германцев (Plin. NH XXII, 4).

 

Под «древними» подразумеваются италики, а выражение «scio» показывает, что Плиний лично наблюдал этот обычай у германцев в прирейнских провинциях в 47−51 гг.

Полагаем, что уникальное копье с рунической надписью «стремящийся к цели» с магико‑символическим изображением колоса (знак овладения плодородной землей?) с двумя «германскими» знаками‑свастиками (Воронятов, Мачинский 2010: 63) и двумя знаками, напоминающими сарматские тамги, было специально и заранее изготовлено для обрядового вонзания его в первый высокий и сухой холм, который встретился после перехода через реку и через основной массив припятских болот (рис. 53). Этот обряд должен был обеспечить удачный захват «плодороднейших» земель, занятых ранее невоинственным оседлым населением, а также, вероятно, находившихся и в зоне интересов воинственных алано‑сарматскх племен (спалов) – в области «обоюдного страха» между германцами и сарматами, по Тациту (Мачинский, Тиханова 1976: 67, 71–73; Мачинский 1976: 85–91; 2009: 468; 2012).

Для понимания глубоких индоевропейских (и шире?) корней и магического смысла реконструированного обрядового действа приведем отрывок из истории Александра Македонского, рассказанной Диодором Сицилийским:

Александр со своим войском, придя к Геллеспонту, переправил войско из Европы в Азию, а сам на 60 длинных кораблях, поплыв в направлении Троады, первый из македонцев метнул с корабля копье и, вонзив его в землю, сам с корабля спрыгнул. Это был знак богов, что он завоюет Азию копьем (D. Sic. XVII, 17, 2).

В свете этой аналогии полагаем, что магическое копье в холм Wielki Grąd мог вонзить сам король Филимер.

О существовании у германцев обычая ритуального втыкания копья свидетельствует, например, погребение 19 из Пшеворского могильника Бодзаново (Zielonka 1958: 367–370. Ryc. 71), где два наконечника копья (один со знаком, отдаленно напоминающим сарматскую тамгу) были вертикально воткнуты в заполнение могильной ямы (рис. 54). Могильник Бодзаново находится у самого пограничья Пшеворской и Вельбаркской культур. Погребальный обряд вельбаркцев характеризуется отсутствием оружия в могилах, поэтому ничего об обычае втыкания копья у готов (кроме наконечника из Сушично) нам неизвестно. Но у соседей готов, отчасти подчиненных им вандалов‑лугиев, такой обряд явно существовал. Несомненно, в заполнение могильной ямы в Бодзаново были воткнуты не только наконечники, но и оба копья целиком (рис. 54). Конкретный магический смысл этого обряда в Бодзаново, несомненно, другой, чем в Сушично, но аналогичность магического действа в целом в этих двух случаях несомненна.

Заметим также, что три наконечника копий с руническими надписями из Ютландии и с острова Фюн, т. е. по соседству с реконструируемой территорией исхода на юг ядра готов (юго‑западная оконечность Скандинавского полуострова), происходят не из погребений, а обнаружены в составе вотивных кладов оружия, что в известной степени роднит их с копьем из Сушично.

Знак в надписи tilarids, означающий звук d и не имеющий никаких аналогий в корпусе старшерунических надписей, должен был все‑таки подражать какому‑то знаку или букве. Описание этого знака как вертикального прямоугольника не вполне точно: верхняя линия «прямоугольника» слегка наклонена налево, и, соответственно, он слегка сужается в направлении налево. Учитывая, что другая уникальная руна в надписи явно воспроизводит латинское заглавное T, допускаем, что для передачи звука d было использовано латинское заглавное D, геометризованное и повернутое налево.

Если это так, то надпись обретает «латинский акцент», что объяснимо: после победы над вандалами готы оставались доминирующей силой, контролировавшей римский торговый янтарный путь, ведущий из Карнунтума на Дунае на янтарное побережье Балтики. При такой ситуации какое‑то знакомство готов с латиницей становится вполне вероятным.

Обратив внимание на некоторые археологические следы тех готов, которые перешли Припять и заняли Oium (впускное погребение в сарматский курган № 2 у с. Мокра, копье из Сушично, самые ранние вельбаркские и вельбаркско‑черняховские памятники волынской группы черняховской культуры), обратимся к археологическим следам той части готов, которая, по пересказанной Иорданом эпической песни, осталась в болотистой местности, т. е. в Полесье, и даже по другую (северную) сторону р. Припять. При этом мы будем опираться на четыре статьи В. Г. Белевца, касающиеся вельбаркских памятников Полесья (Белевец 2006; 2007а; 2007б; 2008). Время начала их функционирования для простоты дается (с опорой на суммирующие хронологические таблицы В. Г. Белевца) в абсолютных датах (Белевец 2007а: 128–135. Табл. 1, карта 1; Белевец 2007б: 52–60, рис. 1. Б; табл. 1; Белевец 2008: Карта 1. Табл. 1).

На Западном Буге и севернее истока Припяти находится знаменитый могильник (и селище рядом) Брест‑Тришин (рис. 53), начало функционирования которого определяется ок. 160 г. н. э., а конец около середины IV в. Чуть позднее начинают функционировать вельбаркские памятники Центрального Полесья (неподалеку или около впадения Горыни в Припять) – могильник Лемешевичи около 180 г. н. э., Микашевичи (к северу от Припяти) не позднее рубежа II–III вв. н. э (рис. 53). Могильники Полесья перестают использоваться также около середины IV в. (Забегая вперед – не позднее середины IV в. прекращает существовать и поселение Лепесовка в верховьях Горыни.)

Можно ли считать начальную дату Брест‑Тришина – около 160 г. – началом вельбаркского освоения Волыни (т. н. брест‑тришинская вол‑на)? Сомнительно. Сам Брест‑Тришин расположен далеко от Волыни, и оставившее его население, похоже, никуда не сдвигалось до середины IV в. А вот появление Вельбарка в Центральном Полесье около 180 г. н. э. должно быть, по логике вещей, синхронно с его появлением на Волыни.

Однако непосредственно к северу от верхней Припяти, от места переправы, вельбаркских памятников почти нет. Только на р. Муховец имеем могильник и селище у с. Петровичи (рис. 53). И если Брест‑Тришин находится явно на западнобугском маршруте расселения вельбаркцев, то расположенный в 20 км к северо‑востоку могильник Петровичи вполне может считаться расположенным на пути готов Филимера и предположительно соотноситься с той их частью, которая осталась за Припятью. Предполагаемая дата заложения этого могильника – 160‑е гг. – также не противоречит этому предположению. Несмотря на территориальную близость к Брест‑Тришину, могильник Петровичи настолько отличается от него по погребальному обряду, что В. Г. Белевец даже говорит об особой «петровичской популяции» вельбаркского населения (Белевец 2007а: 60).

Чрезвычайно ценно сообщение В. Г. Белевца о расположенной прямо к северу от места предполагаемой переправы готов территории Загородья: «Здесь, в „треугольнике“ между верхним течением Припяти, Ясельдой и верховьями Муховца, поиск памятников железного века практически не проводился <…>. Загородье представляет собой платообразную, слабо заболоченную <…> местность, достаточно резко контрастирующую с расположенными восточнее обширными болотными массивами. В железном веке этот регион является одним из наиболее удобных для заселения в Западном Полесье» (Белевец 2008: 220). Из Загородья происходят пока лишь отдельные вещи II–IV вв. неопределенной культурной принадлежности. Тем более важно, что единственная определимая находка определенно связана с Вельбаркской культурой. Около северо‑западной окраины Загородья у д. Малеч (рис. 53) в 1993 г. был найден клад из 409 римских монет, сокрытый не ранее начала III в. и находившийся в вельбаркском горшке типа W‑IB, относящемся к кухонной вельбаркской посуде. «Клад может указывать на наличие в этом регионе памятников вельбаркской культуры или на продвижение ее носителей через земли Загородья» (Белевец 2008: 21, рис. 3, 1). Так что налицо явные, хотя пока малочисленные, археологические свидетельства присутствия готов‑вельбаркцев с конца II в. в Полесье в целом и даже к северу от Припяти, т. е. там, где и должна была находиться оставленная за рекой и болотами часть готов согласно их песенной эпической традиции (как это и предполагал ранее М. Б. Щукин).

В этих местах вельбаркцы встречали население, несущее в своей культуре элементы наследия как зарубинецкой культуры Полесья, так и расположенной севернее культуры поздней штрихованной керамики. Есть все основания полагать, что это население было частью славено‑венетского этнического массива. Потомки носителей зарубинецкой культуры Полесья не могли быть основной базой «славенизации» этой территории, поскольку эта культура, как и зарубинецкая культура Среднего Поднепровья и культура Поенешти, явно связана с германоязычными бастарнами (Мачинский, Кулешов 2004: 40–41; Мачинский 2008). Находящаяся на северной окраине этой зарубинецко‑поенештской общности зарубинецкая культура Полесья могла в процессе существования подвергаться некой «славенизации» с севера, из глубины лесной зоны, однако основными носителями славенского этнокомпонента были именно сдвигающиеся на юг потомки «штриховиков» (вероятно, приложившие руку и к уничтожению классической зарубинецкой культуры Полесья) (Мачинский 2008; 2009: 473–481; Кулешов 2008).

Но одним из факторов, способствовавших кристаллизации классической славено‑венетской корчакско‑пражской культуры, могло быть и присутствие в Полесье вельбаркцев. В частности, форма и профилировка некоторых кухонных вельбаркских горшков (например, сосуд типа W‑IB из Малеча) могла послужить импульсом к возникновению типа классических горшков ранней корчакско‑пражской культуры, несмотря на различие в способах обработки поверхности вельбаркских и корчакских сосудов.

 

Раздел V. Вельбаркско‑черняховское поселение Лепесовка и «чары черняховской культуры»

 

Ненапечатанная статья именно под таким названием – «Чары Черняховской культуры» – была обнаружена в архиве М. Б. Щукина. По названию и отчасти по содержанию этот текст перекликается с опубликованной в 1994 г. статьей М. Б. Щукина «Черняховские „чары“ из Лепесовки» (Щукин 1994б). По косвенным признакам неопубликованный текст был написан около 1981–1986 гг., вероятно, вскоре после ухода Марии Александровны <Тихановой> и внутренне посвящен ей. По каким‑то причинам текст не был вовремя опубликован, а в более поздней статье Марк Борисович изъял весь поэтический, а в концовке и трагический «зачин» первичного текста. Но при этом изъятии невольно исчез из научного оборота и драгоценный фактологический материал об обстоятельствах находки «чар» (рис. 58: 4) и стратиграфии очага‑жертвенника (?), тем более что в более поздней статье 1994 г. из‑за излишнего доверия к архивным изысканиям одной из своих учениц М. Б. Щукин допустил ошибку в описании стратиграфии очага (Щукин 1994б: 145, ср. 160–161). Еще позднее М. Б. Щукин обнаружил ошибку (Tikhanova et al. 1999), но все же статья 1994 г., специально посвященная «чарам», может ввести кого‑нибудь в заблуждение.

М. А. Тиханова в 1957 г. опубликовала статью о вариантах черняховской культуры, выделив особо Волынский вариант. И в том же году произошло следующее (далее самый важный отрывок из неопубликованного текста М. Б. Щукина):

 

Был последний день первого сезона работ здесь Днестровско‑Волынской экспедиции ленинградского отделения Института археологии. Оставалось сделать совсем немного – разобрать один из открытых на поселении очагов, посмотреть, нет ли чего под ним. Оказалось, есть. Под слоем обожженной глины была вымостка из черепков серых гончарных сосудов, характерных для черняховской культуры. Как обычно, ножами и кистями расчистили их, стараясь не сдвигать с места, зарисовали, сфотографировали, разобрали, упаковали. А ниже оказался еще один под очага, а под ним еще одна вымостка из черепков, а дальше еще одна, и еще, и еще. Когда дошли до пятого слоя, начало уже смеркаться, палаточный лагерь был уже свернут, вещи упаковали, машина нагружена. А тут и пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш. Сразу же привлекли внимание обломки широкого плоского венчика с пролощенными по нему орнаментами. Это был не просто узор, а явно какие‑то загадочные рисунки‑пиктограммы. Орнамент не повторялся. Поверхность делилась на секторы, и в каждом узор был свой: зигзаги, волнистые линии, косые кресты, решетки. Секторов насчитали девять. Такого еще не встречалось. Первой отреагировала начальница экспедиции – Мария Александровна Тиханова. Подойдя к обрыву высокого берега над поймой р. Горыни, она запела сильным и хорошо поставленным голосом/в молодости готовилась к карьере оперной певицы/: «Я – Лоэнгрин, Святыни той посол…» И не случайно. С этой находкой все раскопанное приобретало особый смысл. Сосуд явно не простой, скорее какой‑то ритуальный. Тогда и очаг – не просто очаг, а жертвенник, алтарь. И постройка, где он находился, – не просто дом, а скорее святилище. Понятными становились ее необычные большие размеры и размещение в центре поселения.

Не успела Мария Александровна допеть свою арию до конца, как в небе загрохотало, засверкали молнии, хлынул ливень. В обстановке было нечто мистическое. Но было уже не до того. Над раскопом срочно растянули тент. Стемнело, подогнали машину, работали при свете фар. Под шестой вымосткой оказалась седьмая, где лежали черепки второй чаши. У этой на венчике секторов было двенадцать. Кончилась оберточная бумага, последние черепки заворачивали в снятые с себя рубашки и куртки. Из Лепесовки уехали уже поздно ночью.

Раскопки продолжались затем еще пять лет, завершить обработку всех добытых материалов и опубликовать их Мария Александровна не успела. Есть лишь несколько небольших статей с самой общей характеристикой раскопок, да несколько заметок об отдельных вещах. На чаши же с пиктограммами обратил внимание Борис Александрович Рыбаков, известный специалист по древнерусским и древнеславянским верованиям.

 

Теперь комментарий. Достоверность рассказанного еще ныне могут подтвердить И. Д. Зильманович и Д. А. Мачинский, слышавшие, как и М. Б. Щукин, аналогичный рассказ от самой Марии Александровны и от участников той экспедиции. В арии из оперы «Лоэнгрин» речь идет о Святом Граале, послом коего и является рыцарь Лоэнгрин. То есть М. А. Тиханова с первых минут поняла, что она обнаружила «святыню», главную находку всей своей жизни. И ей никогда не удалось опубликовать свои соображения об этих двух «святынях», потому что право публиковать и интерпретировать их, пользуясь своими возможностями давления, перехватил академик Б. А. Рыбаков, известный специалист по «лжеславянизации» всего, что попадало ему в руки[132].

При первом прочтении цитированного текста создается впечатление, что картина ясна: под пятым «слоем» находится шестая вымостка из черепков сосуда с 9‑ю секторами (рис. 58: 5), под ней седьмая из черепков сосуда с 12‑ю секторами (рис. 59: 6). Однако внимательное прочтение дает более сложную картину наслоений очага. Неясность порождается тем, что М. А. Тиханова и точно пересказавший ее М. Б. Щукин не совсем точно употребляли (и разграничивали их смысл) слова и выражения: «слой обожженной глины», «вымостка из черепков», «под очага», «слой».

Проанализируем текст: «Под слоем обожженной глины [1] была вымостка из черепков [2] <…> ниже оказался еще один под очага [3], а под ним еще одна вымостка из черепков [4], а дальше еще одна [5], и еще [6], и еще [7]. Когда дошли до пятого слоя [т. е. до пятой вымостки? – Д. М, С. В.] <…> пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш».

Иными словами, семь верхних «слоев» состояли из двух обожженных глиняных подов и пяти вымосток. Наши же сосуды лежали в шестой и седьмой «вымостках», соответствовавших восьмому и девятому «слою». Это уточнение находит относительное подтверждение в полевом отчете за 1957 г., из которого явствует, что в очаге‑жертвеннике было 7 «подов», 1‑й, 3‑й, 5‑й, 6‑й, 7‑й из глины, 2‑й и 4‑й из крупных черепков сосудов, а «на глубине 0,75 м от поверхности и 0,25–0,26 м от верхнего пода, как бы замурованные под этими семью подами, находились 2 разбитые чаши» (Тиханова 1957б: 14). В статье 1960 г.: «…чаши <…> положены <…> в основание <…> очага‑жертвенника» (Тиханова 1960). В публикации 1963 г. написано, что интересующие нас сосуды были обнаружены «под седьмым, нижним подом, на глубине 26 см от верхнего пода» (Тиханова 963: 181). И в отчете М. А. Тихановой, и в передаче ее рассказа М. Б. Щукиным согласно говорится о 1‑м и 3‑м подах из глины и о 2‑м и 4‑м – из черепков от обычных черняховских кружальных сосудов. Расхождение начинается глубже, но если допустить, что неопределенное «и еще, и еще, и еще» в тексте М. Б. Щукина относится не к вымосткам из черепков, а к глиняным подам, тогда оба свидетельства совпадут.

В итоге картина становится еще более впечатляющей, чем обще‑принятая. Ритуальные сосуды лежат в 9‑м и 8‑м слоях, прикрытые сверху 7 «подами». Многое неясно: на всех ли вымостках зажигался огонь, т. е. были ли они самостоятельными подами, и т. д. и т. п.

Как уже упоминалось выше, в своей наиболее подробной работе о «чарах» М. Б. Щукин, чрезмерно положившись на добросовестность своей ученицы и опираясь на ее неверно выписанные и скомпонованные выдержки из отчета М. А. Тихановой, вопреки написанному им ранее утверждал: «Черепки обеих чаш были вмурованы в четвертый из семи подов очага вместе с обломками двух, обычных для черняховской культуры гончарных мисок с шероховатой поверхностью, так называемых кухонных» (Щукин 1994б: 149, ср. 160–161). Чаши, судя по отчету, действительно были замурованы вместе с черепками других сосудов, но не таких, как упомянутые М. Б. Щукиным. Поэтому попытка уточнить датировку сакральных сосудов, опираясь на датировку якобы найденных с ними мисок («если верны хронологические расчеты О. В. Шарова», см. Щукин. 1994б: 149), оказывается беспочвенной.

Через 5 лет, в 1999 г., М. Б. Щукин возвращается к первичным своим и М. А. Тихановой взглядам на расположение «чар» в самом основании очага, но делает это без прямого указания на допущенную им ранее ошибку. «The largest hearth is the most interesting. In the base of it, sherds of two large wheel‑made vases with pictograms on the wide rims have been immured» (Tikhanova et al. 1999: 97).

Обратимся теперь к выявлению некоторых основных характеристик поселения Лепесовка и предпримем попытку продвинуться далее в понимании семантики и назначения двух сакральных трехручных сосудов (рис. 58: 4). В этом мы следуем за разработкой этих тем в трудах М. Б. Щукина и придерживаемся тех основных положений, которые были согласованы при его беседах в 2006–2008 гг. с Д. А. Мачинским, кратко записанных последним.

Размеры поселения Лепесовка не ограничиваются теми 9–10 га, которые обычно указываются в публикациях. К нему вплотную примыкают отделенные лишь ручьем поселения Лепесовка II и Лепесовка III, выявленные разведкой отряда экспедиции под руководством Д. А. Мачинского в 1959 г. и представляющие одно целое с раскапывавшейся частью (Тиханова 1962: 46, 51). В целом площадь поселения существенно превышает 10 га.

Это огромное земледельческо‑скотоводческое и одновременно торгово‑военно‑ремесленное поселение с высоким культурным уровнем населявших его (знакомство с руническим и греческим письмом, с латиницей) жителей, благодаря обнаружению культового очага и трех сосудов с пиктограммами (от третьего – один обломок), предстает перед нами как административно‑сакральный центр большой округи, занимавший важное место в системе гото‑вандальского расселения и самоорганизации в стране Oium. М. Б. Щукин даже сравнивает его с викингскими «виками» (Щукин 2005: 170).

Обратим внимание на одну черту, сближающую Лепесовку и копье из Сушично. М. А. Тиханова первая обнаружила руны на двух обломках сосудов из Лепесовки (Тиханова 1976: 15, 16; 1977: 140–141, рис. 72, 73). Е. А. Мельникова после строгого анализа и отбора признала руническими (для периода II–V вв.) лишь надпись на наконечнике из Сушично, а также надпись на пряслице (рис. 62: 1; 63: 1) и руны на одном фрагменте сосуда (отличном от приводимых М. А. Тихановой) из Лепесовки[133]. Других бесспорных следов рунической письменности на памятниках Вельбаркской и Черняховской культур в пределах Восточной Европы ею не обнаружено (Мельникова 2001), хотя, по некоторым данным, руноподобные знаки есть и на вещах из других восточноевропейских памятников и бесспорно наличие следов рунической письменности на черняховских памятниках Румынии.

Исключительное значение имеет обнаружение рунических (или руноподобных) надписей, сделанных на глиняном пряслице (рис. 63: 1), предмете женской субкультуры. М. А. Тиханова, обнаружив первую таинственную круговую «надпись» на (условно) верхней, горизонтальной, лощеной поверхности пряслица, не признала в ее знаках руны. «Это скорее декорировка, в которую включены символические, имеющие апотропеическое значение знаки» (Тиханова 1977: 141). Напротив, Е. А. Мельникова уверенно признала в этих знаках конкретные руны, составляющие в целом надпись (рис. 62: 1), сделанную слева направо и не поддающуюся интерпретации (Мельникова 2001: 96–97). К сожалению, прорисовка пряслица и рун на нем, даваемая Е. А. Мельниковой, не вполне соответствует ни фотографии, приводимой М. А. Тихановой, ни реальным знакам на пряслице.

Эта надпись помещена на круге, специально прочерченном вокруг отверстия пряслица. Но ни одна из двух исследовательниц не заметила, что на пряслице имеется еще одна «надпись» и отдельные знаки (рис. 63: 1). Заметил это М. Б. Щукин и дал в «Готском пути» прорисовку и обеих «надписей» и знаков, но прорисовка при печати получилась столь блеклой, что вторая «надпись» едва читается (Щукин 2005: 172, рис. 57, 5). Марк Борисович ни словом не обмолвился в «Готском пути» об этом своем открытии: видимо, книга и так оказалась перенасыщенной, и он оставил это на будущее. Теперь это будущее наступило. Сделана четкая прорисовка всех «надписей» и знаков на пряслице, и вот что выясняется.

По‑видимому, главной надписью (рунической или выполненной руноподобной тайнописью, где руны сочетаются с магико‑символическими знаками) является вторая круговая, помещенная (в средней части) на лощеной цилиндрической поверхности пряслица (сохранилась не полностью). Для ее нанесения заранее на этой поверхности (в средней части пряслица) был сделан круговой углубленный желобок, в который и вписана надпись с руноподобными знаками (рис. 63: 1). Если верхняя надпись была хорошо видна, только когда пряслице повертывали в руках отдельно от веретена, то срединная надпись была хорошо видна и когда пряслице было надето на веретено. В целом, благодаря наличию специального «желобка», пряслице имеет редкую форму, напоминающую сплюснутую катушку. Ниже срединной надписи бо́льшая часть лощеной поверхности сбита, но все же на сохранившемся островке лощеной поверхности нижнего скоса пряслица видны два знака, непохожие на руны, а на нижней горизонтальной поверхности еще один или два.

Итак, в Лепесовке в 1958 г. найдено уникальное пряслице, на которое нанесены 2 строчные рунические надписи (или руноподобная тайнопись) и отдельные магические (апотропеические?) знаки. Учитывая особую мифолого‑религиозную роль прядения, этого важного, чисто женского ремесла у индоевропейцев (эллинские мойры), можно не сомневаться, что здесь мы имеем дело с женской магией, а надписи и знаки были нанесены на пряслице несомненно женщиной. В рамках германской мифолого‑магической традиции это пряслице с рунами соотносимо с образом трех норн, богинь судьбы (Урд, Верданди, Скульд), которые определяют судьбы обычных людей и героев, прядя нить и вырезая руны («Младшая Эдда», а также «Прорицание вельвы» и «Первая песнь о Хельги…» в «Старшей Эдде»).

Если рассматривать эту вещь (найденную на поселении Лепесовка в Южной Волыни) в контексте готской эпико‑исторической традиции, то, конечно, знакомство женщин с рунами, имевшими магическое значение, наводит на мысль о присутствии в составе готов, переселившихся в Oium, т. е. на Волынь, волшебниц‑халиурунн, изгнанных королем Филимером (Iord. Get. 121, 122). Е. Ч. Скржинская возводит готское haliurunna через древневерхненемецкое alruna «ведьма» к готскому rūna «тайна» (Скржинская 1960: 270). Однако если принять этимологию, поддерживаемую Вяч. С. Кулешовым[134], то надо учитывать, что имя Хель означает не только преисподнюю, но и ее хозяйку, богиню великаншу Хель. В таком случае haliurunna переводится как «посланница богини смерти Хель».

Древнейшее описание таких «посланниц» у германцев дано Страбоном и восходит к информации, полученной в конце II в. до н. э. Германцев кимвров в их походах «сопровождали жрицы (греч. ἱέρειαι, „жрицы“), седовласые, в белых одеждах и полотняных застегнутых мантиях <…>. Они выходили навстречу пленным с обнаженными мечами <…> и вели их к медному кратеру вместимостью в 20 амфор. Там была лестница; по ней всходила (одна из них) и, распростершись над котлом, перерезала горло каждому из них, подняв его на воздух. По натекавшей в кратер крови они совершали какое‑то гадание. Другие рассекали их трупы и по внутренностям предрекали своим победу» (Str. VII, 2, 3).

Вероятно, в готском предании речь идет о подобных северо‑германских жрицах‑предсказательницах, и тогда изгнание их Филимером[135] предстает как чрезвычайно смелое и опасное деяние, как «религиозная реформа», вызванная какими‑то особыми обстоятельствами. В дальнейшем в развивающемся готском эпосе возникло сказание о конечной смертоносной «победе» халиурунн, породивших хуннов, которые частично уничтожили, частично изгнали готов, некогда изгнавших их самих. Видимо, институт жриц‑предсказательниц халиурунн был укоренен у северных германцев с глубокой древности.

В предании, пересказанном Страбоном, обращает на себя внимание медный сосуд, который он называет то кратером, то котлом. Его размеры, видимо, преувеличенные, рассчитаны на вмещение крови сотен пленных. Видимо, отчасти сходной была «судьба» готских жриц‑колдуний халиурунн и готских сакральных сосудов из Лепесовки (рис. 58; 59). Халиурунны были изгнаны из среды готов, а сосуды были намеренно разбиты, положены в основание очага, и над ними многократно (до семи‑девяти раз) возжигался очистительный (?) огонь (к слову, пряслице тоже было разбито на несколько частей, но, возможно, уже при раскопках). Еще М. А. Тиханова полагала, что формы и отделка поверхности этих сосудов воспроизводят особенности сосудов бронзовых. Не могли ли лепесовские сосуды быть поздней уменьшенной и усовершенствованной репликой кимврских сосудов, рассчитанной, однако, на индивидуальные жертвоприношения? Разумеется, это не более чем предположение.