Говоры и диалекты осетинского языка.

«Говор — это наименьшая территориальная разновидность языка, обслуживающая жителей населенного пункта (села, деревни) и имеющая отличительные особенности во всех сторонах языковой системы» [Бондалетов 1987: 45–46].

Возможно, в отношении каких-то других языков подобное определение более применимо, чем к осетинскому языку, в котором территориальные границы говора значительно шире и, как правило, охватывают население большего числа населенных пунктов. Стремление ввести в определение говора конкретные территориальные рамки понятно, поскольку, в противном случае, понятие говора будет очень трудно отграничить от диалекта.

В осетинском языке под говором мы имеем в виду такую форму существования языка, которая характеризуется единством всех уровней языковой системы в речи определенной группы носителей данного языка и не включает в себя языковые группировки меньшего объема. Традиционно в осетинской диалектологии различают и такую разновидность как подговор, называя таким образом некоторые переходные формы языка (гудисский, ванельский). Мы считаем, что введение в научный оборот этого наименования вносит излишнюю перегруженность в терминологическую систему, и предлагаем их именовать так, как это принято в ряде классификаций — переходными говорами.

По своим внутриструктурным особенностям говоры осетинского языка объединены в иронские и дигорские, в своих совокупностях формируя соответствующие диалекты.

При классификации иронских говоров обычно используется территориальный принцип распределения на северо-иронские и юго-иронские. А.А. Тибилов среди юго-иронских говоров выделил джавский, рокский, ксанский говоры и ванельский подговор [Тибилов 1964: 103–105]. Д. Г. Бекоев в иронском диалекте различает четыре северо-иронских говора: алагирский, уаллагкомский, куртатинский, двальский, а на территории Южной Осетии — три: двальский, ксанский и рокский, а также гудисский и ванельский подговоры [Бекоев 1985: 138], По фонетическому дифференциальному признаку — произношению переднеязычных аффрикат [ц] и [дз] — говоры иронского диалекта объединены Д.Г. Бекоевым в три наречия: цокаюше-дзокающее: алагирский, рокский, ксанский говоры; сокающе-зокающее; куртатинский и северный двальский говоры; шо-кающе-жокающее: южный двальский говор, а также уаллагкомский дигороиронский смешанный, ванельский переходный и гудисский переходный [Бекоев 1985: 138]. Н.К. Багаев установил в осетинском языке только два наречия — цокающее и шокающее, но при этом отметил наличие промежуточного туальского говора, правда, не характеризуя его как сокающий [Багаев 1965: 7]. Сока-ющий тип, как ни странно, он вообще не выделяет. Б.А. Алборов одну из своих работ назвал «Говор осетин-иронцев Моздокского района» [Алборов 1932], однако не стал выделять этот говор в качестве самостоятельного, отметив его близость к говорам алагирцев, куртатинцев и уаллагкомцев. М.И. Исаев определил в иронском диалекте собственно иронский, туальский, джавский и ксанский говоры [Исаев 1981: 13].

Таким образом, среди основных говоров иронского диалекта однозначно рассматриваются: северо-иронские — алагирский, куртатинский; юго-осетинские — рокский и ксанский. В качестве переходных говоров признаются: на севере — уаллагкомский, на юге — ванельский и гудисский.

Основная проблема осетинской диалектологии изначально состояла в интерпретации тех видов осетинской речи, которые в научной литературе именуются двапьским (туальским) и кударо-джавским наречиями. Причем, в основе проблемы с их описанием мы видим преимущественно субъективные причины, связанные с отсутствием терминологического единства среди ученых-осе-тиноведов.

Еще в «Осетинской грамматике» А.М.Шёгрена [Шёгрен 1844], наряду с тагаурским (иронским) и дигорским диалектами, выделялся южный вариант осетинской речи. В.Ф.Миллер также считал, что в Южной Осетии существует особая разновидность осетинского языка, которая им именовалась как двальская (туальская) [Миллер 1962: 13–14]. Из работ ученого видно, что этим термином В.Ф.Миллер обозначал обобщенно все формы юго-осетинской речи. Впоследствии, после выделения в речи жителей Южной Осетии ксанского и рокского говоров содержание этого понятия сузилось, и в работах Г.САхвледиани двальский тип речи был локализован в районе Джавы, Кудара и прилегающих ущельях [Ахвледиани 1925]. Д. Г. Бекоев, выделяя два вида двальского говора, сокающий и шокающий, относя первый к Северной Осетии, последний также дислоцирует в Джавском, Кударском, Ортевском, Герском, Цунарском, Корнисском, Оконском ущельях и в населенных пунктах, расположенных вокруг г. Цхинвали [Бекоев 1985: 173]. Таким образом, в истории осетинской диалектологии в течение полутора веков термин «двальский» (туальский) последовательно использовался разными исследователями, сначала для обобщенного обозначения юго-осетинского типа речи, а впоследствии — применительно к говору джаво-кударского населения.

Однако, начиная с 20-х годов прошлого столетия, в осетиноведении возникает другая терминологическая традиция, с одной стороны, исключающая вообще существование в Южной Осетии туальского типа речи, а с другой, отрицающая правомочность использования этого термина к говору, который в новой традиции, получил название «джавский». Так, по мнению А.А. Тибилова, «туальский говор, которым пользуется население Нар-Зарамаг-Тибского ущелья, по видимому, является одной из переходных разновидностей сев. иронских говоров и совершенно не бытует в Южной Осетии» (выделено нами — Т.К.) [Тибилов 1964: 103]. При этом он отмечает определенное сходство одного из юго-осетинских говоров, джавского с туальским, что позволяет нам предположить причину признания в нем В.Ф. Миллером туальской речи. В то же время А.А Тибилов утверждает, что «джавским (выделено нами — Т.К.) говором пользуется население Джавского, Кударского, Цоно-Теделетского и Ортевского ущелий» [Тибилов 1964: 104]. Очевидно, что указанные регионы в значительной степени соответствуют тому ареалу, в котором Д. Г. Бекоев локализует двальский говор. Кстати, отметим, что в квалификации Д.Г.Бекоева вообще отсутствует джавский говор. В.И. Абаев, дислоцируя туальский говор в Северной Осетии, также именует говор Джавы, Ортеу, Земо-Картле, Цона, Кудара, а также осетин, расселенных на берегах Большой и Малой Лиахвы, реки Паца и в Кударском ущелье, джавским [Абаев 1949: 496]. Придерживается этого термина и Н.К.Багаев [Багаев 1965: 7].

Таким образом, один и тот же вид осетинской речи, бытующий в отмеченных районах в осетинской диалектологии имеет два разных названия — двальский (туальский) у Г.С. Ахвледиани и Д.Г.Бекоева и джавский (кударо-джавский) у А.А. Тибилова, В.И. Абаева и Н.К. Багаева, ау В.Ф.Миллера все юго-осетинские говоры объединены термином «двальский».

Казалось бы, все встало на свои места: джавский говор бытует на юге, туальский — на севере. Однако в последнее время локализация туальского говора в Южной Осетии снова нашла свое отражение в осетинской диалектологии. По мнению Ю.А. Дзиццойты, туальский говор все-таки существует в Южной Осетии, но соответствует он не кударо-джавскому, а рукскому говору [Дзиццойты 2000: 4]. При этом он «близок туальскому говору Северной Осетии, а оба они мало отличаются от куртатинского говора иронского диалекта, бытующего в Северной Осетии» [Дзиццойты 2000: 4].

Расхождения столь принципиального характера определены не только разнобоем в авторских классификациях. Как показывает даже поверхностный анализ современного состояния иронских говоров, территориальные границы их трех разновидностей уже далеки от ситуации, обрисованной несколько десятилетий назад. В результате реализации собственно языковых процессов в различных говорах и вследствие активного контактирования их носителей, особенно в послереволюционный период, произошли весьма существенные изменения в фонетическом облике осетинских говоров. Сегодня уже можно говорить о преобладающем бинарном характере классификационной оппозиции в связи со значительным сокращением ареала цокающего типа говоров за счет расширения, в основном, сокающего и, отчасти, шокающего видов. Заметные сдвиги произошли в северо-иронских говорах, особенно в прилегающих к г. Владикавказу населенных пунктах. В Алагире уже вместо цокающей осетинской речи привычнее слышать соканье. На юге тот же джавский говор, еще в XIX в. входивший в группу чокающих, переместился к шокающим. Определенную активизацию тенденции к преобладанию сокающего типа осетинской речи, на наш взгляд, придали два основных фактора: влияние русского языка, отличающегося значительным частотным преобладанием в использовании фонемы [с] в сравнении с [ц] и распространение сокающей узусной нормы посредством радио и телевидения.

Менее разработан вопрос определения говоров дигорского диалекта. А.Дз. Цагаева выделяет в нем два говора — стур-дигорский и озрекский [Цагаева 1952]. М.И. Исаев различает в дигорском диалекте три основных говора: горнодигорский, моздокский и дигорский (дигоринский) [Исаев 1981: 13]. Однако лингвистическое описание системы говоров дигорского диалекта еще находится в начальной стадии.

Таким образом, установление современной картины говоров иронского и дигорского диалектов осетинского языка требует нового глубоко исследования и описания.

Правильная разработка вопроса выделения говоров и постоянный мониторинг их динамики представляют крайне важную задачу, актуальность которой определяется существенным влиянием узуса различных групп народа на общеязыковые процессы и, в частности, на становление и развитие литературных норм.

Недостаточно высокий уровень изученности осетинских говоров, расхождения в подходах к определению различных говоров и их статусов не могли не найти своего отражения и в диалектной структурации осетинского языка.

Проблему четкого определения понятия «диалект» в языкознании все еще трудно признать окончательно решенной. Л.И. Баранникова предлагает понимать под диалектом «один из территориальных вариантов общеязыковой системы коммуникативных средств, который используется частью этнического коллектива и характеризуется известной функциональной ограниченностью» [Баранникова 1968: 171]. Подобное определение представляется не всегда пригодным для использования в целях практического исследования, поскольку параметр территориальной и функциональной ограниченности использования диалекта в определенных случаях может быть характерен и для многих языков национальных меньшинств, особенно народов, переживающих период языковой смены.

Более удачной нам представляется дефиниция В.Д. Бондалетова: «Диалект — это такая форма существования языка, для которой характерны: а) территориальная ограниченность; б) неполнота общественных функций и как следствие этого — незначительное стилевое разнообразие, в частности, наличие стилей, связанных лишь с разговорной формой реализации языка (диалекту как бесписьменной форме несвойственны такие книжные функциональные стили как официально-деловой, научный, публицистический и др.); в) закрепленность за бытовой и обиходно-производственной сферой общения; г) определенная, исторически обусловленная социальная сфера распространения — среди крестьян и близких к ним социальных групп; д) отсутствие отбора и регламентации языковых средств (существование нормы в виде узуса, а не кодифицированных правил); е) структурная подчиненность диалекта высшим формам существования языка, в частности литературному языку» [Бондалетов 1987: 62].

Однако и это определение содержит целый ряд параметров, которые, на наш взгляд, могут не соответствовать реальному положению вещей во многих языках. Мы полагаем недостаточно обоснованным утверждение о том, что диалект представляет собой исключительно бесписьменную форму языка. Многие современные языки имеют наряду с единой литературной формой достаточно большое количество диалектов, которые существуют параллельно с литературной нормой и используются на региональном уровне в сфере художественной литературы, средств массовой информации, образования. В качестве примеров можно привести такие вполне развитые национальные языки, как немецкий и итальянский. Кроме того, в тех случаях, когда диалект приобретает письменную форму, и в результате функционирования в определенных общественных сферах в его структуре возникает некоторая стилевая дифференциация, в том числе, и в виде художественного и публицистического стилей, закрепленность диалекта исключительно за бытовой и обиходно-бытовой сферой общения становится совершенно необязательной.

Вариативность языковых ситуаций и состояний настолько разнообразна, что попытки дать окончательное развернутое определение такой категории как «диалект» всегда будет содержать риск войти в несоответствие с реальностью при использовании в конкретных исследованиях на различных этноязыковых материалах.

Применительно к современному осетинскому языку мы под диалектом понимаем территориально ограниченную форму существования осетинского языка, обладающую определенным набором общественных функций, реализуемых как в устной, так и в письменной форме, последняя из которых характеризуется наличием слабо нормированных стилей (художественного и публицистического) при отсутствии их кодификации.

Первым европейским ученым, отметившим диалектное членение осетинского языка, был посетивший Осетию в начале XIX века немецкий исследователь Ю. Клапрот. В своем «Путешествии на Кавказ и в Грузию», изданном в 1812 году, он впервые говорит о двух диалектах осетинского языка — иронском и дигорском. В первой «Осетинской грамматике» А.М. Шёгрена, опубликованной в 1844 году по итогам его двухлетнего пребывания на Кавказе, в том числе в Осетии, впервые научно обосновывается диалектная структура осетинского языка и выделяются тагаурское, дигорское и юго-осетинское наречия [Шёгрен 1844]. В.Ф. Миллер также указывал на наличие трех осетинских диалектов: северо-восточного (восточного), северо-западного (западного) и южного [Миллер 1882, II: 30], но, в итоге, он остановился на двух диалектах и одном «подречье», включив в восточный диалект алагирцев, куртатинцев и тагаурцев, в дигорский, западно-осетинский диалект — дигорцев и определив туальский как подречье иронского [Миллер 1882, II: 216].

Расхождения между иронским и дигорским диалектами выявляются в различной степени на всех уровнях языковой структуры. В частности, в области фонетики отмечаются дифференцирующие явления в области вокализма (др.-иран. ai→i (ирон.) и e (диг.), др.-иран. au→u (ирон.) и о(диг), др.-иран. i и→ y (э) в иронском и сохранились в дигорском) и консонантизма (сохранение в дигорском k, g, к' перед /, е и их переход в аффрикаты и, ħ, и´; сохранение в дигорском начального g и его переход в q в иронском, сохранение в дигорском носового в окончании — ojnæ фран. — oj) и др.). В области морфологии дигорский язык также отличается наличием более архаичных форм. В лексике расхождения обусловлены двумя причинами: разной степенью сохранности в диалектах исконного иранского лексического фонда и влинием разных, хотя типологически и близких, кавказских субстратных языков [Абаев 1949: 360–364]. При этом, по сведениям М.И. Исаева, в дигорском диалекте насчитывается около 2500 слов, которых нет в иронском [Исаев 1972: 20].

Таким образом, к началу XX в. в осетиноведении установилось мнение о двухэлементной диалектной системе осетинского языка. Однако в последующие годы вопрос о составе диалектов осетинского языка так и не нашел однозначного решения. Возбудителем страстей вновь стала двальская или кударо-джавская разновидность осетинского языка. Отдельные исследователи предлагали перевести в ранг диалектов то двальский, то кударо-джавский говоры. В частности, Г.С. Ахвледиани считал возможным придать статус диалекта двальскому [Ахвледиани 1925]. Т.З. Марзоева-Козырева выделяет кударо-джавский диалект, правда, не приводя развернутого обоснования [Марзоева-Козырева 1970]. Н.К. Кулаев также полагает, что «лингвистическое деление на иронцев, дигорцев и кударцев, как носителей трех довольно четко противопоставленных типов диалектной речи, отчетливо соотносимое с недавним территориальным делением, хорошо осознается всеми осетинами» [Кулаев 1956]. Д.Г. Бекоев утверждает, что «названия диалектов современного осетинского литературного языка: иронского, дигорского и двальского, известны со времен появления на Северном Кавказе ираноязычного народа алан» [Бекоев 1985: 27]. При этом, хотя у одних ученых речь идет о туальском говоре, у других — о кударском, у третьих — о джавском, мы полагаем, что здесь сказывается указанное выше смешение названий одного и того же говора, и все исследователи все-таки подразумевают джавский тип речи. Кстати, закрепление за этими вариантами осетинской речи статуса диалекта происходит и на уровне обыденного сознания осетин, и в проведенном нами социологическом опросе 6,3% респондентов указали на владение «кударским диалектом», а 1,1 % — туальским. Более того, часть русских (1,2%), владеющих осетинским языком, также утверждает, что говорит на «кударском диалекте», а среди осетиноговорящих представителей других национальностей число идентифицирующих свой тип осетинской речи с «кударским диалектом» возрастает до 6,7%, превышая при этом число говорящих на иронском (5,6%) и дигорском (3,3%) диалектах.

Первым, кто выступил против возможности выделения южных говоров в качестве отдельного диалекта, был А.А. Тибилов, хотя и он отмечал достаточное своеобразие джавского говора [Гибилов 1964: 110]. Мнение о двухэлементной диалектной системе осетинского языка было поддержано В.И. Абаевым [Абаев 1949: 495], хотя и он применял к джавскому термин «диалект» [Абаев 1949: 497]. М.И. Исаев также является сторонником бинарной диалектной системы осетинского языка [Исаев 1981].

Однако и сегодня статус джавского типа речи продолжает привлекать внимание ученых. В развернутой трактовке диалектной системы осетинского языка Ю.А. Дзиццойты джавскому отводится «особое место среди диалектов и говоров осетинского языка» [Дзиццойты 2000: 3]. В соответствии с концепцией Ю.А. Дзиццойты, джавское наречие должно рассматриваться как третий диалект осетинского языка, причем наиболее архаичный, судя по сохранявшемуся еще вплоть до XIX в древнеиранскому чокающему характеру речи.

Таким образом, вопросы исторической диалектологии осетинского языка, давно привлекающие внимание исследователей, нельзя считать окончательно решенными. Относится это не только к вопросу о составе диалектов, но и к проблеме их происхождения.

В.Ф.Миллер объяснял причины зарождения осетинских диалектов распадом «языка иронов», отсутствием контактов между различными ветвями осетинского народа, их замкнутостью на протяжении нескольких веков в ущельях Кавказского хребта, что и предопределило разные темпы развития наречий двух основных частей осетинского народа — более продвинутый уровень иронского и отставание дигорского [Миллер 1882, II: 45]. Б.А. Алборов считал, что первоначально осетинский народ состоял из северной и южной ветвей, первая из которых впоследствии разделилась на две группы — иронскую и дигорскую. В. И. Абаев видел истоки диалектного членения осетинского языка в более древних причинах, в его древнеиранских корнях [Абаев 1979: 226], основываясь на мнении Й.Харматты, который утверждал, что уже в те времена «на основании лишь одного звукового критерия можно различить, по крайней мере, четыре языка или диалекта» в иранских языках [Harmatta 1953: 58]. Л. Згуста говорит о наличии в древнеиранском языковом ареале двух диалектов: более «архаичного» в западном Причерноморье и более «молодого» в восточной части. Именно во втором начинают распознаваться особенности, присущие осетинскому языку. Л. Згуста определил первый диалект как скифский, второй — как сарматский. «Оба диалекта были весьма близки друг другу, образуя вместе один язык» [Zgusta 1955: 254]. Проводя аналогию с современным состоянием осетинского языка, В.И. Абаев считал что «в течение какого-то периода более архаичный „скифский“ мог сосуществовать с более продвинутым в своем развитии „сарматским“, как в осетинском, более „архаичный“ дигорский диалект сосуществует с более „молодым“ иронским» [Абаев 1949: 273]. Аналогия, проводимая В.И. Абаевым, не должна восприниматься буквально, как указание на преемственную связь между скифским и дигорским, с одной стороны, и сарматским и иронским, с другой. Наоборот, упоминание о том, что «дигорские формы, как правило, более архаичны и потому более близки к скифским и сарматским» [Абаев 1949: 274], показывает, что дигорский диалект, так же как и иронский, следует возводить к обоим древним языкам (диалектам). Однако при этом дигорский диалект по ряду фонетических и морфологических признаков представляет, по мнению В.И. Абаева, предшествующую ступень развития иронского диалекта, а оба диалекта представляют как бы две исторические ступени развития одного языка Говоря о различиях в двух диалектов, В.И. Абаев полагает, что они отражают старое племенное деление осетинского народа на две ветви — иронскую и дигорскую. Очевидный «архаизм» дигорского связывается с тем, что дигорское племя раньше иронского попало в условия замкнутости и изоляции в горных ущельях, которые способствовали «консервации» его языковых признаков и его расхождению с иронским, носители которого значительный период продолжали находиться в интенсивных межплеменных сношениях в условиях открытой равнины и успели перейти на новую ступень языкового развития [Абаев 1995: 226]. Мысль о происхождении иронского и дигорского диалектов из разных языков близкородственных ираноязычных племен («название «дигор» было связано по происхождению с каким-то племенем, отличным от иронцев — Алан») [Абаев 1958: 380] поддерживает и Д.Г. Бекоев: «...аланы-осетины ко времени их появления на Северном Кавказе внутри себя делились на отдельные племена иронов, дигорцев и двалов, представлявших, по-видимому, диалекты и говоры алано-осетинского языка» [Бекоев 1985: 27], «осетинский народ на Северный Кавказ принес с собой иронский диалект, дигорский диалект и двальский чокающе-шокающий говор иронского диалекта. Судя по историческим сведениям об их географическом расположении и современному их состоянию, на иронском диалекте могли говорить аланы (нынешние иронцы), на дигорском — сираки (современные дигорцы), а на двальском чокающе-шокающем говоре — аорсы (нынешние двалы: кударцы, джавцы, корнисцы, ортевцы и т.д.) [Бекоев 1985: 45–46]. В.А. Кузнецов поддерживает В.И. Абаева в том, что «можно считать, что ираноязычные предки дигорцев появились на Северном Кавказе несколько раньше аланов-аорсов и представляли какое-то иное сарматское племя. Генетически можно предположить, что им могли быть сираки — родственное аорсам сарматское племя» [Кузнецов 1967: 62]. В то же время он отмечает, что дигорцы являются потомками не только сармато-сиракских, но и сармато-аорских племен [Кузнецов 1967: 65]. Подчеркнем, что таким образом генетическая связь с аорсами устанавливается не только для джавцев, но и для дигорцев.

Идею докавказской диалектной расчлененности предков осетинского народа поддерживает и Ю.А. Дзиццойты, но предлагает другую последовательность их прихода на Кавказ. По его мнению, первыми сюда пришли носители староджавского наречия, а затем — предки иронцев и дигорцев [Дзиццойты 2000: 10]. В принципе, эта гипотеза развивает однажды уже высказанное предположение Б.А. Алборова о том, что разделение осетин на южную и северную ветви произошло раньше, чем разделение северо-иронской и дигорской частей.

Таким образом, по данным современной науки, диалектное членение осетинского языка связывается, во-первых, с древнеиранской диалектной раздробленностью и тем фактом, что в основе этногенеза разных частей осетинского народа лежат различные племенные элементы скифо-сарматского мира, и, во-вторых, с социально-культурной разобщенностью осетинского народа в средние века, усугубившей расхождения генетического плана.

Выводы представляются убедительными. Однако ряд наблюдений, отмеченных некоторыми исследователями, пока не нашедших достаточных объяснений, заставляют несколько по-иному подойти к рассматриваемому вопросу.

Приведем мнение академика М.Г. Абдушелишвили, который отмечает, что «группу осетин Джавского района, представляющую один из типов кавкасионского варианта, нужно свести к тому же аборигенному населению Кавкасионского нагорья, к которому относятся и дигорские осетины» [Абдушелишвили 1957: 318]. Более того,«... можно сделать заключение о том, что иронцы... должны представлять потомков некогда широко распространенного этнического объединения, который подвергся трансформации путем ассимиляции древнейшего аборигенного населения, с одной стороны, и влившихся впоследствии других элементов, с другой стороны. Аборигенным населением Кавказских гор есть основание считать кавкасионский тип, среди же осетинских групп, в частности — дигорцев, а также осетин Джавского района...» [Абдушелишвили 1967: 140].

При этом антропологическая близость сопровождается определенными языковыми схождениями в дигорском диалекте и джавском говоре, как на уровне фонетики, так и лексики. В частности, «в джавском говоре сохранилось значительное количество слов, известных дигорцам, но отсутствующих в северо-иронских говорах: джав. — ифстаг (иногда), дигор. — йефстаг (иногда), джав. — лаз (дефект), дигор. — лазæ (дефект), джав. — кæзус (чистый), дигор. — кæдзосæ (чистый)» [Тибилов 1964: 110]. Что это, рефлексии древнего единства или результат исторического взаимовлияния и заимствования? Список джавско-дигорских изоглосс значителен, и они упоминаются в работах многих осетинских и зарубежных исследователей (Абаев, Тедеева, Фреймам, Thordarson и др.). Причины языковых схождений между западной и южной формами осетинского языка в настоящее время не определены. Ю.А. Дзиццойты, приводя в качестве одной из джавско-дигорских изоглосс лексемы ады, адгур (джав.) — ади, адгор (дигор.), отмечает, что «эти и подобные джавско-дигорские изоглоссы свидетельствуют об участии общего этнического элемента в этногенезе южных осетин и дигорцев» (выделено нами — Т.К.) [Дзиццойты 2000: 17]. При этом он полагает, что в числе сарматских племен, переселившихся в Южную Осетию до татаро-монгольского нашествия и смешавшихся с местным скифским населением, были и носители дигорского диалекта [Дзиццойты 2000: 22]. Но тогда дигорский элемент должен был быть чрезвычайно массированным, чтобы определить антропологический тип джавцев. Более того, это не объясняет чокающие (джавские) явления в дигорском диалекте, в котором «встречаются ч\л дж, считающиеся позиционными палатальными вариантами общедигорских фонем ц и дз. Однако в горной Дигории нам приходилось слышать, например, слово Хучау — «Бог», точно отвечающее староджавскому Хуычау(И.Агузаты). Поскольку в данном случае трудно говорить о палатализации, следует предположить, что горнодигорские говоры в прошлом тоже были чокающими. Это тем более вероятно, что в соседней Бапкарии интересующее нас слово сохранилось именно в этой форме: хычау «месяц май», хычауман «воскресенье», топоним Хычау [Абаев ИЭС, IV: 256], Хчауген [Миллер ОЭ,Ш: 8]» [Дзиццойты 2000: 26].

Мы считаем, что историко-лингвистическое изучение джавско-дигорских изоглосс может раскрыть новые страницы в истории зарождения не только осетинского языка, но и осетинского народа.

Для этого следует менее априорно подойти к версии возникновения диалектов осетинского языка, основанной на устоявшейся в осетиноведении теории, согласно которой ираноязычные предки осетин двумя волнами достигли Центрального Кавказа приблизительно в VII и II в.в. до н.э. При этом первую волну традиционно связывают с дигорцами, вторую — с иронцами [Абаев 1949: 36] и, соответственно, с дигорским и иронским (с включением в последний джавского говора) диалектами осетинского языка. Однако мы хотели бы обратить внимание на то, что по археологическим данным уже первая волна накрыла собой территорию по обе стороны Кавказского хребта [Есаян, Погребова 1985: 131–138, Тереножкин 1971: 35–38, Техов 1980а: 219–220, Техов 19806: 84, Погребова, Раевский 1992]. Соответственно, этнос первой волны мог быть прародителем не только дигорцев, но и джавцев. В этом случае можно допустить, что нынешнее определенное сепаратное антропологическое и языковое сходство джавцев и дигорцев обусловлено их этногенетическим единством, нарушенным впоследствии наложением второй волны скифо-сарматских племен на джавцев, ассимилированных более мощным родственным этническим элементом (иронским) и сохранившим лишь незначительные рефлексии былого единства с дигорцами.

Естественно, наша попытка таким образом объяснить определенное сходство дигорской и южной форм осетинской речи, с одной стороны, и дигорского и джавского антропологических типов, с другой, представляет собой рабочее предположение, требующее отдельной глубокой разработки. При этом мы считаем, что если у науки и есть способ проникновения в глубину веков для познания тайны происхождения осетинского народа и его языка, то это возможно только посредством изучения фактов языка и восстановления его истории, в первую очередь, за счет детального изучения и сопоставления его говоров и Диалектов. Тщательное описание структурных процессов в осетинском языке в течение доступного периода, т.е. только в течение последних двух веков, уже способно выявить определенные тенденции исторических языковых процессов и динамику их развития. Очевидно, вопросы диалектологии должны, наконец, занять более важное место в осетиноведческих исследованиях.