Степень нормированности различных уровней осетинского языка.

Реальное состояние осетинского языка можно установить, проанализировав степень его нормированности в соответствии с требованиями, о которых писал Н.К. Кулаев: «для письменной формы литературного языка нормируются все уровни: графический, орфографический, лексико-терминологический, морфологический, синтаксический и стилистический. Для устной речи вырабатываются нормы орфоэпии» [Кулаев 1977].

Начнем с графического уровня. Как известно, в существующей классификации языков с точки зрения письменных традиций — старописьменные, младописьменные (новописьменные) и бесписьменные — осетинский язык занимает нестандартную позицию. Это связано с тем, что начало истории осетинской письменности датируется средними веками, о чем свидетельствуют разрозненные письменные памятники аланского языка, написанные с использованием древнегреческой графики. И хотя письменная практика осетин впоследствии пресеклась и возобновилась только в конце XVIII века, было бы правильнее, как обоснованно полагает М.И. Исаев, отнести осетинский не к младописьменным языкам, а определить ему промежуточное место между старо — и младописьменными языками.

В дореволюционный период предпринимались попытки создания осетинского алфавита на основе церковнославянской графики (на ней была издана первая осетинская книга в 1798 году), церковно-грузинской «хуцури», которую использовал известный осетинский просветитель Иван Ялгузидзе в первой четверти XIX в.

Однако стратегическое решение для осетинской письменности и для осетинского языка в целом было суждено принять А. М. Шёгрену. Дилемму выбора графики из грузинского и русского гражданского алфавитов для осетинского языка, вставшую перед ним в ходе сбора языкового материала во время экспедиций в Осетию в 1836–1837 г.г. и последующего написания первой «Осетинской грамматики», с учетом исторических перспектив осетинского народа, он решил в пользу русского гражданского алфавита. Впоследствии предложенная А. М. Шёгреном осетинская графика была доработана и действует в Осетии вплоть до настоящего времени. Однако, как известно, был и перерыв в его использовании с 1924г. по 1938г.

В начале 1920-х годов был принят целый ряд крупномасштабных решений ЦК ВКП (б), ЦИК СССР и Совнаркома СССР в области национальной политики и, в частности в сфере культуры, просвещения и языкового строительства. При этом было отмечено, что пестрота алфавитов, используемых у разных народов СССР — русская кириллица, грузинский, армянский, арабский, древнееврейский, латиница, древнеуйгурско-монгольский и др. — значительно осложняет реализацию культурной революции, проведение массовой ликвидации неграмотности, подготовку национальных кадров, а в некоторых случаях является средством религиозного разобщения народов. В начале 1920-х годов Азербайджан выступил с инициативой перехода с арабской графики на латиницу. Можно предположить, что в данном случае известные интересы Москвы пересеклись с планами азербайджанской стороны, которая, предлагая перейти на латиницу, возможно, преследовала цель сохранить письменно-языковое единство с родственной Турцией, где в этот же период уже происходила латинизация. В 1925 году инициативу подхватила Средняя Азия, и в этом же году состоялась Конференция по просвещению горских народов Северного Кавказа, которая также приняла решение о латинизации письменности ингушей, кабардинцев, карачаевцев, балкарцев, адыгейцев, чеченцев. В этот же период русская графика у осетин также была заменена латинской.

Закономерно возникает вопрос о причинах выбора в качестве новой графики для языков народов СССР и России не русского, а латинского алфавита. Необходимость замены сложных арабской, древнеуйгурской и других график для облегчения просвещения действительно ощущалась, но, в Центре, видимо, существовало опасение, что их замена русским алфавитом может вызвать обвинения в продолжении царской русификаторской политики. Поэтому и был предложен латинский, тем более что в стратегических планах устроителей «мировой революции» он же предполагался в качестве единого языка будущего коммунистического человечества.

Однако уже в июне 1935 года Президиум ЦИК СССР определил перевод на латиницу народов, ранее пользовавшихся русским алфавитом (удмуртов, мордвы, чувашей, коми, осетин, ойротов и т.д.) как ошибочный, и в августе 1936 года начался их возврат на русское письмо.

Мы полагаем, что начало русификации графики национальных меньшинств именно в 1936–1937 г.г. отражает включенность процессов языкового строительства в общеполитическую стратегию и тактику, и их реализацию на фоне известных политических событий нельзя считать случайным совпадением. Видимо, идеологи культурной революции сочли, что осознание своей исторической связанности с русским народом у национальных меньшинств достигло достаточного уровня, достигнут и высокий уровень владения русским языком, прочно ставшим языком межнационального общения. Все это, очевидно, уже гарантировало осознание представителями национальных меньшинств новой, не великодержавной роли русского языка. Соответственно, настала пора выявления недостатков латинского алфавита и массового перехода (или возврата) на русскую графику.

Очевидно, что метания с одной графики на другую сыграли отрицательную роль в процессе становления осетинского литературного языка. По мнению В.И. Абаева, «люди, овладевшие грамотой на одном алфавите, при переходе на другой временно снова становятся неграмотными. Как ни поражают размах и темпы культурной революции, через которую прошли...осетины..., они могли бы быть еще выше, если бы не досадные и неоправданные шараханья из стороны в сторону в области графики» [Абаев 1969: 71]. При этом он выступал за сохранение латинизированного осетинского алфавита, полагая, что, после незначительного усовершенствования, он наилучшим образом соответствует осетинской речи [Фонд «Лингвистика», № 126, л. 12]. Тем не менее, возврат на русскую графику состоялся, вызвав очередное торможение процесса нормирования осетинского литературного языка, и многие вопросы осетинской письменной нормы до сих пор, на наш взгляд, не нашли своего правильного решения, а некоторые принципиальные положения требуют адекватного осмысления и интерпретации.

В частности, мы хотели бы остановиться на истории выбора орфоэпической нормы для письменной формы осетинского литературного языка.

Как известно, орфоэпической нормы диалекта не существует, реализуется она в формах конкретных говоров. Напомним, что в иронском диалекте, положенном в основу литературного осетинского языка, выделяются следующие говоры: алагирский цокающий, куртатинский сокающий, двальский сокающий, двальский шокающий, рокский цокающий, ксанский цокающий, уаллагкомский дигороиронский смешанный, ванельский переходный и гудисский переходный. Орфоэпической нормой литературного языка изначально был избран цокающий тип речи, наиболее активно к этому времени задействованный в осетинской литературе, в частности в произведениях К. Хетагурова.

При этом, по утверждению Д. Г. Бекоева, К. Хетагуров языком своих произведений избрал не родной сокающий, а цокающий говор, поскольку он более близок большинству осетин, в том числе и дигорцам, основные переводы духовных текстов сделаны на нем, по нему же записаны материалы А.М. Шёгрена и В.Ф. Миллера. Вслед за К. Хетагуровым эту норму стали использовать и другие писатели [Бекоев 1985: 15]. Н.Х. Кулаев также отмечает, что из наречий иронского диалекта в основу литературного языка К.Л. Хетагуровым было положен цокающий говор, на котором говорят жители Алагирского, Куртатинского, Даргавского, Кобанского, Дарьялского и Трусовского ущелий [Кулаев 1956: 206]. Приведенные высказывания отражают всю противоречивость существующих представлений об истории формирования орфоэпической и графической норм осетинского литературного языка и их содержании. Мы сталкиваемся здесь с целым рядом положений, противоречащих как друг другу, так и мнениям других исследователей. Во-первых, алагирский и куртатинский говоры в классификации Д.Г. Бекоева отнесены к разным наречиям: первый — к цокающим, второй — к сокающим, а у Н.Х Кулаева оба говора характеризуются как цокающие. При определении родного говора К, Хетагурова, очевидно, что, с одной стороны, он не мог быть шокающим, о чем свидетельствует и его собственное замечание о том, что «...жители некоторых сел, корчащие из себя аристократов, режут ухо неуместными ж и ш» [Хетагуров 1957, III: 140]. Вряд ли бы родной говор «резал ухо». Значит, действительно, родной говор К. Хетагурова, уроженца с. Нар, мог быть сокающего типа. В свое время К. Хетагуров отмечал, что «коренные жители Нарской котловины говорят вместо цæмæн — сæмæн, вместо дзурын — зурын» [Хетагуров 1961, V: 235]. Но тогда непонятно, на чем основано утверждение А.А. Тибилова, что родным говором К. Хетагурова, выросшего в семье выходцев из Нарской котловины, не был и сокающий. «Мы выбрали для литературного языка тот цокающий язык, на котором говорили и писали Коста Хетагуров и Цомак Гадиев...» [Гибилов 1964: 98]. Мы вновь утверждаем, что объяснить это может только диахронический ракурс, который дает основание полагать, что картина осетинских говоров в течение XIX-XX в.в. претерпела очень значительные изменения, и однажды установленный принцип разделения их на цокающие, сокающие и шокающие может быть некорректным для периодов, предшествующих и следующих за этой статической фазой. Более того, представляется, что в процессе трансформации осетинских говоров в течение рассматриваемого периода вообще не было статических фаз. В этом убеждает замечание В.Ф. Миллера о том, что «... у нарцев дз и ц нередко переходят в з и с. Так старик Таймураз Хетагуров произносил: заг, вместо дзаг, зi, вместо дзу, узанi, вм, удзанi, саус и даже шауш — ты идешь (вм. цаус) [Миллер ОЭ, 224]. Таким образом, В.Ф. Миллер подтверждает наблюдение К. Хетагурова, но указывает на динамику перехода от цоканья к соканью и даже шоканью.

В XX в. этот процесс принял широкий размах, и в последние годы устный сокающе-зокающий узус постепенно вытеснил цокающе-дзокающий тип речи даже в исконных регионах его распространения. Сегодня состояние нормированности осетинской орфоэпии и графики можно охарактеризовать следующим образом: в результате попытки установить коррелирующие произносительную и письменную нормы для осетинского литературного языка на основе цокающе-дзокающего говора (который, возможно, в период творчества К. Хетагурова, в конце XIX в., действительно, был наиболее распространенным, но с течением времени вытеснен другими наречиями), осетинский народ получил проблему, которая заключается в весьма значительных расхождениях между устной и письменной цокающими (ориентированными на язык К.Хетагурова) нормами и ныне преобладающим сокающим и шокающим узусом большинства носителей иронского диалекта.

Этот разрыв между нормой и узусом достаточно очевиден, и в свое время Н.Кулаев, Т.Козырева и А.Токаев уже предлагали пересмотреть орфоэпические и графические нормы осетинского литературного языка в пользу ставшей более распространенной практики, но не были поддержаны большинством осетинских языковедов. Обосновывалось это тем, что предполагаемая замена написания с и з буквами ш и ж не могла полностью решить проблему, поскольку возникала возможность отождествления звуков осетинской речи, выражаемых этими буквами, с русскими звуками [ш] и [ж], фонологически не совпадающими с ними полностью. Это действительно так, но ведь и в западноевропейских и многих других языках буквы латинского алфавита не имеют одинаковых фонетических параметров, что не мешает каждому из использующих его народов установить свое фонологическое содержание для каждой буквы. Можно возразить, что и в осетинском языке для каждой буквы кириллицы установлены свои дифференциальные признаки и, соответственно, русская графика должна восприниматься не как русский алфавит, а как некая виртуальная знаковая система, получившая в осетинском языке национально-специфическую актуализацию. Это было бы правильно, если игнорировать конкретно-исторические условия использования этой системы. Можно было бы, действительно, писать «с», а читать [ш] или даже [к] или еще каким-нибудь другим образом, установленным и закрепленным нормой и практикой, если бы одновременно в осетинском социуме не функционировал русский язык. Параллельное взаимодействующее существование двух знаковых систем без интерференции невозможно, тем более, при той степени формального сходства, которое характерно для осетинской и русской график. Семилетнему ребенку трудно понять, почему на уроке русского языка букву «з» надо читать как [з], а на уроке осетинского его надо произносить как звук, больше похожий на [ж]. Впрочем, такие же проблемы ощущают и взрослые носители языка. Еще большие сложности возникают в письменной практике, когда срабатывают более развитые у подавляющего числа осетин навыки использования русского языкового кода, и осетинские тексты начинают изобиловать ошибками интерферентного характера.

Разрыв между преобладающе сокающим произносительным узусом и литературной цокающей нормой, с одной стороны, а, с другой стороны, с графической цокающей литературной нормой создает серьезные проблемы в нормировании литературного языка. Ведь установленная литературная норма, предполагающая произношение букв ц и дз как аффрикат и букв с и з как свистящих звуков, никем до сих пор не отменена. Однако в реальности первые произносятся со смещением в сторону [с] и [з], а вторые — как шипящие. Следует или настаивать на соблюдении нормы, или изменить ее, адаптируя к узусу. Что же касается интерференции осетинских и русских звуков, которые в последнем случае будут выражаться одинаковыми буквами, то, во-первых, легче объяснить разницу между осетинским звуком [ш] и русским [ш], чем заставлять русскую букву «с» произносить как [ш]. Во-вторых, надо отдавать себе отчет в том, что сохранение различного буквенного выражения схожих осетинских и русских фонем не мешает планомерной ассимиляции первых вторыми, и тот легкий русский акцент, который слышится в осетинской речи, особенно молодого поколения, является результатом этого процесса: массовый абсолютный билингвизм невозможен и если у человека нет акцента в одном языке, то он бывает в другом, даже если это язык его национальности.

Существует и другой вариант решения рассматриваемого здесь вопроса, который мог бы решить все указанные проблемы, правда, породив другие — это возврат к однажды уже использовавшейся латинской графике, применение которой сняло бы возможность любых русских фонетических интерференции.

Так или иначе, реформа осетинской графики представляется необходимой. Очевидно, что любая реформа сложившихся норм создает известные социальные и психологические трудности, но если между орфографической нормой и потребностями практики возник конфликт, то чем дольше эта система сохраняется в неприкосновенности, тем острее становится конфликт, и тем труднее он разрешим.

Задача осетинских языковедов — решить конфликт между устной и письменной нормами, с одной стороны, и узусом, с другой, как можно раньше привести первое в соответствие со вторым, снять преграду на пути нормирования осетинского литературного языка, повысить эффективность его преподавания и изучения. Следует отметить, что задача эта осознавалась и в самом начале работы над созданием литературного языка. Еще в 1936 году А.А. Тибилов высказывал убежденность, что «при окончательной разработке осетинского правописания необходимо учесть те изменения, которые произошли в осетинском языке. Орфография должна строиться с учетом действительных фактов живого развивающегося языка» [Тибилов 1936: 220]. На изменяющийся характер норм орфоэпии и необходимость коррекции письма указывал и В.И. Абаев, сопоставляя осетинскую звучащую речь, зафиксированную A.M. Шёгреном и И. Ялгузидзе с практикой середины XX века: «Столетие с четвертью — небольшой срок в истории языка, но мы видим, что за этот промежуток времени джавское наречие подверглось в своей фонетике весьма существенным изменениям. Если при Ялгузидзе и Розене оно было чокающим, то теперь его придется охарактеризовать как шокающее» [Абаев 1949: 497].

Реформа могла бы быть проведена после выработки новых норм письма, сопровождающейся переподготовкой учителей и изданием учебников, посредством их введения в систему школьного образования. Параллельно должна проходить планомерная переподготовка всех работников, деятельность которых так или иначе связана с осетинским языком — сотрудников типографий и издательств, средств массовой информации, преподавателей и т.д. Основную часть населения реформа в организационном и финансовом плане не затронет, поскольку те слои населения, которые практически используют существующую норму, достаточно быстро самостоятельно освоят новый код, поскольку он как раз и будет соответствовать их произносительному узусу. Другую же часть населения, которая не читает сейчас осетинские тексты, реформа тем более не затронет, поскольку изменение нормы письма вряд ли повысит их интерес к текстам на родном языке.

Очевидно, что определенные проблемы в ходе реализации реформы возникнут, но чем раньше начнется эта работа, тем больше шансов на то, что конфликт между произносительной нормой и графической формой не примет необратимый характер.

Характеризуя степень нормированности орфографического уровня осетинского языка, ограничимся ссылкой на мнение В.И. Абаева, который отмечал, что «орфографические нормы осетинского литературного языка пока не вполне определились» [Абаев 1970: 8], и добавим, что особого прогресса в этом направлении, особенно в плане распространения и закрепления орфографических норм, не достигнуто до сих пор.

Морфологический уровень осетинского языка выгодно отличается от других степенью нормированности благодаря тому, что именно этому разделу были традиционно посвящены многочисленные исследования в течение почти полутора столетий, результаты которых в 1963 г. были сведены в «Грамматику осетинского языка» под редакцией Г.С.Ахвледиани. Менее четкими являются нормы синтаксиса, представленные во втором томе этой Грамматики, вышедшем в 1969 г. Неслучайно в его предисловии отмечается, что «отдельные вопросы синтаксиса осетинского языка изучены пока совершенно недостаточно» [Грамматика осетинского языка 1969: 5]. Таким образом, проблема грамматического строя осетинского литературного языка состоит не в разработке норм, а в их распространении, закреплении и соблюдении.

Лексико-терминологический уровень осетинского языка в настоящее время трудно признать достаточно разработанным, несмотря на наличие выдающегося труда В. И. Абаева, его «Историко-этимологического словаря осетинского языка», ряда русско-осетинских и осетинско-русских словарей, а также отраслевых терминологических словарей. Осетинский литературный язык не может считаться достаточно нормированным в лексическом отношении до тех пор, пока в распоряжении его носителей не будет толкового словаря, в котором была бы кодифицирована осетинская лексика по функциональным стилям и языковым уровням. И хотя необходимость создания такого словаря осознавалась на протяжении всего XX века, и предпринимались определенные шаги в этом направлении [Фонд «Лингвистика», оп. 1, д. 150], в настоящее время для говорящих на осетинском языке нет узаконенного кодифицированного эталона лексики. Использование в качестве эрзаца для такого тезауруса наличествующих двуязычных словарей невозможно, поскольку их правильнее назвать иронско-русскими и русско-иронскими словарями, в то время как тезис о том, что «в принципе ни один диалект, поднятый до уровня литературного языка, не может ограничиться лишь своими собственными средствами в деле выполнения функций общенационального литературного языка» [Журавлев 1982: 219], что единый осетинский литературный язык может состояться только после того, как впитает в себя все лучшее и необходимое из дигорского диалекта, до сих пор не реализован. Как известно, дигорский диалект содержит около 2500 слов, которых нет в иронском. И хотя отдельные случаи их перехода в иронский диалект зафиксированы в течение XX в., незначительность их числа говорит в пользу предположения о том, что этот процесс следует рассматривать скорее как следствие более тесного взаимовлияния разных частей осетинского народа в новых территориальных и социально-экономических условиях.

Нормирование лексики осетинского языка предполагает, что по мере трансформации в сторону общенародного, общенационального литературного языка опорный диалект должен утрачивать специфические черты базового диалекта и приобретать наддиалектный характер. То, что складывается спонтанно в наддиалектном койне, нормализаторы языка должны сделать сознательно. Сегодня же реальной грани между лексическими фондами иронского диалекта и «литературного языка» практически не существует.

Положение дел с нормированием осетинского литературного языка достаточно четко охарактеризовал Н.Х. Кулаев: «Добиваться единых норм в интересах развития нашего литературного языка необходимо, прежде всего, на орфографическом, орфоэпическом, морфологическом, лексико-терминологическом и синтаксическом уровнях. Пестрота и разнобой в этих областях лишает литературный язык единства и монолитности. В данном случае разнообразие отнюдь не признак богатства, а свидетельство неупорядоченности литературного языка. Разнообразие можно считать естественным и полезным только в сфере стиля, в сфере выразительных средств языка». [Кулаев 1977: 46]. В течение четверти века, прошедшей с этого времени, ситуация развивалась в прямо противоположном направлении, причем как в вопросе нормирования языка, так и его стилевом обогащении.

Как известно, еще одна специфическая черта литературного языка состоит в богатстве его стилевых возможностей. Из всех форм существования языка литературный язык наиболее дифференцирован в функционально-стилевом отношении.

Введение после революции осетинского языка в новые сферы — образование, деловая переписка в сельских, районных и некоторых областных государственных и общественных организациях и учреждениях — привело к расширению не только внешней функциональной стороны, но и в какой-то степени определило развитие его внутренней структуры и появление зачатков функционально-стилевой системы.

Благодаря достаточно раннему внедрению и стабильному использованию осетинского языка в сфере массовой информации, наиболее развитым можно признать его публицистический стиль. Результаты разработки научного стиля, полученные в период 1920–50 г.г., были постепенно утрачены и сохраняются в очень незначительной степени в области осетиноведения.

Ситуация с развитием стилей литературной нормы нисколько не улучшилась более чем за 30 лет, прошедшие с того времени, когда В.И. Абаев писал: «Для осетинского литературного языка главной сферой применения была и остается художественная литература....Говорить о каком-либо глубоком разрыве между разными литературными стилями, а также между литературным языком и разговорной речью в Осетии и сейчас не приходится» [Абаев 1969: 70].

В этот же период Н.К. Багаев также, отметив, наличие в осетинском языке стиля художественной литературы, общественно-публицистического стиля и, отчасти, научного, подчеркнул: «...Что касается других стилевых разновидностей..., то нужно отметить, они в нем не развиты» [Багаев 1965: 10].

Мы считаем, что постепенное, но постоянное сокращения функционирования осетинского языка в различных социальных сферах в течение последних 40 лет не позволило создать полноценную систему функциональных стилей литературного языка.

Возможность функционирования в ограниченном круге общественных сфер, тем не менее, характерна для осетинского языка при отсутствии стилистической дифференциации на уровне литературного языка. На наш взгляд, это объясняется тем, что в осетинском языке некоторые функциональные стили все-таки сформировались, но не в литературном языке, а в территориальных диалектах, которые обычно и используются в различных социальных сферах. Подобное развитие языка достаточно типично: и в немецком языке, в эпоху, когда диалект являлся господствующей формой существования и литературный язык не противостоял ему как особый наддиалектный тип языка, основные процессы его развития реализовывались в диалекте. Только после обособления литературного языка от диалекта, вытеснения диалекта из важнейших сфер общения определяющими становятся тенденции литературной формы [Гухман 1959: 193]. Решение вопроса о наличии устной формы осетинского литературного языка вытекает из предшествующего анализа. Как известно, устная форма литературного языка зарождается позднее письменной формы и первоначально бытует только у той части населения, диалект и говор которого лежит в основе данного литературного языка. Единство устной формы достигается постепенно, более медленными темпами, чем в письменной форме литературного языка. По мнению некоторых осетинских языковедов, «литературная норма, в связи с развитием народного образования, телевидения, радиовещания, театра на родном языке, начинает постепенно внедряться и в устную речь. Таким образом, зарождается устная форма осетинского литературного языка» [Кулаев 1956: 207]. Более адекватными нам представляются другие оценки: «Если письменная форма осетинского литературного языка имеет более или менее единые нормы, то этого нельзя пока сказать про устную форму литературного языка», «устно-разговорный язык, как правило, до сих пор представлен в виде территориальных диалектов и говоров...» [Кулаев 1956: 208].

Объективный анализ приводит к выводу о том, что устной реализацией осетинского языка является лишь диалектная речь: не может функционировать устная литературная речь там, где не развилась даже письменная литературная форма. Более того, сегодня сама основа осетинской литературно-нормированной устной речи — ее цокающий тип — фактически перестала существовать.

Таким образом, вследствие сокращения сфер общественного функционирования осетинского языка, крайне низких темпов и объемов нормализаторской работы над осетинским языком, современный уровень его обработанности не позволяет говорить о его достаточной нормированности и кодифицированности. Даже идеальное народно-разговорное койне, спонтанно сложившееся либо сформированное путем сознательной деятельности нормализаторов, и положенное в основу литературного письменного языка, не может ограничиться своими народно-разговорными и народно-поэтическими средствами и требует тщательной обработки, установления, распространения и закрепления норм.. Тем более это актуально для ситуации с осетинским языком, где надди-алектные формы отсутствуют, и, соответственно, использование одного из диалектов в качестве основы для литературного языка требовало еще больших усилий для его внедрения во все языковые группировки народа.

Нет оснований утверждать, что в рамках осетинского языка существует «литературный язык, который обычно не совпадает ни с одним из диалектов данного языка, возвышается над диалектами, призван быть единым орудием общения, обслуживающим всю нацию» [Аванесов 1949: 10]. Нельзя считать таковой форму осетинского языка, объявленную единым национальным литературным языком, но мало отличающуюся от базового территориального диалекта. Мы полагаем обоснованным заключение о том, что иронская форма осетинской речи не смогла сконцентрировать в рамках этого диалекта все самое ценное и универсальное из его собственных говоров и, тем более, вырваться из своей диалектной оболочки, впитать в себя все нужное из дигорского для выработки наддиалектной формы.

Не отвечает объявленная литературной форма осетинского языка и другим критериям: в осетинском языке не обнаруживается разновидность, которая была бы обязательной для всех носителей осетинского языка; отсутствует развитая стилевая дифференциация и, соответственно, универсальность; нет единства письменной и устной форм реализации.

Территориальные диалекты, которые в период национального языка должны составлять наиболее отсталую, архаическую, отживающую часть языка, в действительности, представляют самую живую, действующую и едва ли не единственную разновидность осетинского языка. В то время как на современном этапе развития наций преобладающая часть представителей каждой нации в повседневном общении пользуется обиходно-разговорным языком, сформировавшимся на базе взаимодействия диалектов и литературного языка, в Осетии для этих целей используются соответствующие формы территориальных диалектов. Территориальные диалекты нельзя отменить декретом, также как нельзя таким же способом ввести литературный язык. Вытеснение территориальных диалектов и внедрение литературного языка — действительно длительный процесс, но не ожидания, а активного и целенаправленного создания, распространения и закрепления норм.

В целом, мы считаем возможным вывод о том, что первая попытка создания единого осетинского национального литературного языка, в силу различных политических, социально-экономических и других причин, не была реализована в необходимом формате, и осетинскому народу еще предстоит, используя собственные наработки и опыт других народов, создать свой национальный литературный язык Видимо, права Н.Б. Мечковская, утверждая, что «в сравнении с реформами письма или упорядочением терминологии, формирование литературного языка — это принципиально менее управляемый процесс. В истории литературных языков есть драматизм, и есть ирония. История показывает, что программы сознательного воздействия на язык не бывали до конца и вполне осуществлены» [Мечковская 1996: 143].

Вывод о состоянии литературной формы осетинского языка, на наш взгляд, однозначно решает вопрос и об осетинском просторечии и обиходно-разговорном языке. Просторечие, понимаемое как компонент языка, противопоставленный, с одной стороны, литературной разговорной речи, с другой — территориальным диалектам, может существовать только рядом с литературным языком. Сами виды просторечия — литературное и внелитературное — определены литературной нормой. Из заключения о недостаточной нормированности в осетинском языке литературной формы логически вытекает заключение о невозможности выделения и просторечия. Впрочем, также как и обиходно-разговорной формы, которая тоже противопоставлена, с одной стороны, литературной форме, а с другой — всем иным формам существования языка, в частности, диалектной.

Таким образом, мы считаем правомочным вывод, о том, что в течение XIX-XX вв., после появления письменной формы реализации, были заложены основы осетинского литературного языка, но они не получили необходимого развития, распространения и закрепления. Мы полагаем, что нет оснований для выделения в осетинском языке таких форм как литературная и, соответственно, обиходно-разговорная и просторечная, ввиду отсутствия, с одной стороны, нормирования и стилистической дифференциации, а с другой — внедиалектного узуса и, соответственно, психологического эталона. Основной и практически единственной формой существования осетинского языка являются его диалекты, обладающие ограниченной функционально-стилевой системой и реализующиеся в устной и письменной разновидностях в отдельных социальных сферах. А поскольку совокупность всех форм существования образует общенародный язык, то под общенародным осетинским языком мы предлагаем понимать совокупность его территориальных диалектов.

Впрочем, понимание реального положения вещей, видимо, существовало и раньше. Н.К. Кулаев в 1956 и 1977 г.г. отмечал, что диалектные различия сохраняются в устной речи особенно долго. Диалектная речь наблюдается в Осетии не только в быту, но иногда и в школах. Особенно это относится к школам в районах с дигорским населением, а также в школах селений Ногир, Сунжа, Комгарон, Тарское и др. [Кулаев 1956: 208,1977: 38]. Н.К. Кулаев указывает на использование диалектной речи в школах районов, где используются дигорский диалект или юго-осетинские говоры иронского диалекта. На самом деле, заключение об использовании вместо литературной диалектной формы было и остается правомочным в любом другом населенном пункте Северной Осетии, но там расхождения между местными говорами и литературной нормой не ощущаются, поскольку эти говоры фактически и принимаются за литературную норму.

Т.З. Марзоева-Козырева достаточно осторожно указывает на реальное состояние языка: «В процессе своего развития литературный язык имеет тенденцию к тому, чтобы стать единственной формой национального языка, но так как диалектная речь в некоторых частях Осетии обладает еще значительной стойкостью, то тенденция эта находится пока в стадии своего развития [Марзоева-Козырева1970: 4].

Более того, по ее мнению, хотя географическая конфигурация осетинской территории и вся общественная и политическая жизнь народа, установившаяся после татаро-монгольского нашествия должны были, казалось, скорее способствовать диалектному делению, однако осетинский язык в дописьменную эпоху (до 1798 года) имел даже более однообразный характер, чем в насто-ящее время.

Впрочем, ничего обескураживающего и необычного в этих тенденциях мы не обнаруживаем. Как известно, и в Западной Европе наблюдается два основных типа развития национального языка в связи с общими условиями экономического и политического развития национальных государств в эпоху капитализма [Жирмунский 1936]. К первому типу относятся, в частности, Англия и Франция, где раннее упрочение государства привело к ранней унификации национального языка. Второй тип представляют Италия и Германия, где только в XIV-XVI вв. и XVI-XVII вв. соответственно начался процесс языковой интеграции, но вплоть до наших дней (особенно в Италии) отмечается значительная диалектная раздробленность в разговорном языке, продолжает издаваться литература на диалектах [Sobrero 1993].

Более того, как показывает анализ языковых ситуаций в разных странах мира, в настоящее время тезис об «отмирании» диалектов представляется менее категоричным. Так, в ФРГ, с одной стороны, наблюдается отчетливая тенденция среди все более широких слоев населения к овладению литературным языком, но, с другой стороны, идет и обратное движение: среди образованной части носителей языка вновь возникает интерес к диалекту, который начинает рассматриваться как одно из средств самосознания личности, символ его принадлежности к определенной территориальной общности, поддерживающей связь с национальными традициями [Нарумов, Крючкова 1991].

Итак, наше заключение о реальной ситуации с литературной формой в осетинском языке дает возможность интерпретировать наше понимание состояния осетинского национального языка.

Язык осетинской нации

Как известно, высший этап в развитии функциональных систем связывают с образованием национального языка.

По мнению Т.З.Козыревой, «национальный осетинский язык начал оформляться еще в досоветский период на базе творчества Коста Хетагурова, Сека Гадиева, Елбиздико Бритаева, Блашка Гуржибекова, Созыра Баграева, а также на базе богатого народного творчества: нартского эпоса, народных сказок, преданий и т.п.» [Козырева 1977: 58].

Здесь следует внести некоторые уточнения.