Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Становление литературы Удмуртии. Развитие проблемы национальной идентичности в первой половине XX века
В первой трети XX века в Удмуртии окончательно сформируется самостоятельная письменность на основе кириллицы: в 1897 году была принята компромиссная графическая система, которая легла в основу современного удмуртского письма. Окончательно алфавит был утвержден на языковой конференции в 1937 году [46, с. 63–65]. Закономерно, что именно в первой половине XX века произошло становление литературы в Удмуртии, причем и на русском, и на удмуртском языках; это подтверждает наименее спорная периодизация П. Домокоша, который относит формирование истоков оригинальной национальной литературы к 1889–1918 гг. и становление литературы в 1918–1938 гг. [60] Именно к этому периоду относится публикация первого поэтического произведения на удмуртском языке (баллада Михаила Можгина «Беглой», 1910) и написание первого поэтического произведения автора из Удмуртии на русском языке (героический эпос М. Г. Худякова «Песнь об удмуртских батырах», 1910-20). В принципе, период после революции 1905–1907 гг. принято считать временем становления младописьменных литератур, которое характеризуется развитие малых прозаических жанров и поэзии [9, с. 48]. Но наибольший интерес представляет творчество единожды упомянутого нами Кузебая Герда, чьи произведения на удмуртском и русском языке оказали значительное влияние на всю последующую литературу Удмуртии. Однако сразу стоит отметить: несмотря на существование переводов стихотворений с удмуртского на русский язык, удмуртская поэзия требует, по мнению М. В. Серовой [48, с. 26] «двойного перевода» — дополнительно с русского на русский — что позволяет сконструировать модель общенационального сознания и осуществить межкультурный диалог. Это требует от переводчика особого внимания, т.к. на протяжении всего ХХ века слову в поэзии придавался сакральный смысл; сама речь становилась актом магического творения [11]. К счастью, во многих случаях К. Герд сам переводил свои произведения. Как этнический удмурт, национальный и общественный деятель и исследователь Герд продвигал удмуртский язык и удмуртскую культуру: организовывал просветительские общества, создавал в селах драматические кружки, писал для них пьесы и сам их же ставил, публиковал статьи и книги. Как поэт — волновался об этнической составляющей удмуртской культуры; его любовь к родной земле и родному народу, а также активизирующееся национальное самосознание («Мон — удмурт» / «Я — удмурт») положили начало для развития и трансформации проблемы национальной идентичности в литературе Удмуртии.
Чылкак огнам тыршыса, Удмуртъёсыз сайкатса — Жади ини мон! Совершенно один, стараясь Удмуртов разбудить, — Устал уже я! [30, с. 91] Пока же сам Кузебай Герд, утверждая свою принадлежность к удмуртскому народу, будет сокрушаться из-за пассивности удмуртов и их нежелания продвигать удмуртскую культуру. Ӵок! Мед куло эсьмаса Удмуртъёслэсь иземзэс адзытозь! Мон жади ини весь соосыз сайкатса. Пусть! Пусть лучше умру, Чем видеть, как спят удмурты! Я устал уже постоянно их будить. [30, с. 91] На художественное сознание и мироощущение Кузебая Герда наложили свой отпечаток события первой трети XX века: войны, революции, репрессии (жертвой одной из них — «дело СОФИН» — позже стал сам поэт). Уже в раннем творчестве звучат характерные мотивы одиночества, тревоги и непонимания окружающих (Кошкысал мон татысь, кытчы ке но отчы кошкысал, / Кышкысал но, уг тодкы кытчы кошкыны — Ушел бы я отсюда, куда-нибудь туда ушел, / Ушел бы, но не знаю куда идти) [30, с. 91]. Наконец, Герд вносит в свое творчество и литературу Удмуртии множество жанров, методов, стилей и направлений. Изучая наследие русской и мировой литературы, поэт создает фигурные стихи; сонеты, элегии, романсы, ноктюрны и др. Как считает Л. В. Бусыгина, в период экспериментов и активных творческих поисков, Герд фокусируется на поисках новых средств выразительности, художественного метода изображения действительности [9]. Заметнее всего его увлеченность графическим письмом, которое не только помогало придать лирическому тексту изобразительность и фигуративность, но и позволило освободиться от канонических приемов своего времени и открыть дополнительные изобразительные возможности. Как считает А. В. Камитова, графическое письмо явилось индивидуальным почерком Кузебая Герда, а также органично переплелось в поэтический мир автора и потребовало исполнения «в паузе, обрывке». Такие лирические тексты исследовательница называет «стихами в паузах». В свою очередь, разработок в области графического письма и разрушения канонических приемов потребовала индивидуализация лирики [29].
Также Герд коротко отозвался на набирающую темпы индустриализацию («Та дыбыртӥсь заводэ / Мон пырисько <…> / Мынам удмурт сюлэмы / Туж дырекъя, / Кышкаса, огназ гадьын / Куалекъя. / Татчы пырыса быро / Кадь мон потко» ‘В этот грохочущий завод / Я вхожу <…> / Мое сердце удмурта / Очень дрожит, / Боясь, в груди / Дрожит. / Войдя сюда, погибну, / Мне кажется’) [30, с. 92]. Как мы увидим в следующей главке, этот страх усилится во второй половине XX века — сообразно нарастающим темпам урбанизации. Как мы заметили выше, Кузебай Герд стал жертвой репрессий — в 1932 году его обвинили в руководстве контрреволюционной организацией, а в 1937 году расстреляли. Совсем другой путь выбрала первая удмуртская поэтесса Ашальчи Оки, которая после обвинений в связях с националистами в 1933 году предпочла пожертвовать искусством в пользу жизни и отойти от творчества. Это решение объясняют ее слова, приведенные Кузебаем Гердом в 1932 году на допросе: «Писать о том, что в действительности чувствуешь и переживаешь, нельзя, а фальшивить не хочу <...> Я считаю нужным совсем отойти от литературы, хотя это мне тяжело и больно» [33, с. 64] Тема отказа прослеживается и в творчестве Ашальчи Оки: в поэзии отказ от прямого называния душевного переживания и эмоциональное самоограничение помогали передать глубинные черты удмуртской национальной ментальности. Комплекс страдания вынесен за скобки; драматизм сознательного отказа от самовыражения дополнительно проявляется с учетом свойств поэтического психотипа Ашальчи Оки. [48, с. 23] Отказ, робость, стыдливость — особый способ репрезентации национальной ментальности. Вместе с тем исследователями отмечаются явные фольклорные мотивы в поэзии, но судить об этих и других чертах поэтессы мы можем только по переводам. О чем судить по переводам все еще просто, так это об отсутствии экспериментов с формой стихотворений и склонности к классической композиции. Есть болезнь, про нее Знают все, без сомненья, И удмурты ее Называют стесненьем...
Между прочим, скажу — У меня есть желанный. Очень им дорожу, Сердце с ним постоянно…
Я стремлюсь, что хочу С ним навеки быть рядом, Но, увы, все молчу, Обласкав его взглядом… (Перевод С. Олендера) [38, с. 50] Как уже было отмечено в первой главе данного исследования, русская и удмуртская ментальности схожи, поэтому было бы логично увидеть похожие мотивы в творчестве русскоязычных авторов Удмуртии. Так, например, похожей поведенческой практики придерживается поэтесса Маргарита Зимина, что свидетельствует о родстве женской удмуртско-русской художественной ментальности и о существовании в литературной жизни Удмуртии предпосылок для формирования схожего мироощущения. Но скромность Зиминой, схожая со стыдливостью Ашальчи Оки, объясняется не только схожей ментальностью, но и провинциальным локусом, который взрастил поэтессу и предопределил в ней такие черты характера, как робость, покорность и смирение с судьбой («И наконец, воображенье / Слегка смиряется, остыв: / Мои дороги — продолженье / Твоих булыжных мостовых» [19, с. 19]. Учитывая, что и Ашальчи Оки родилась в провинции, можно предположить, что эти черты в равной степени и национальные, и территориальные.
Вопрос национальной идентичности, обострившийся у Герда, решается обеими поэтессами достаточно легко: у Ашальчи Оки тема практически не проявляется в поэзии, к тому же выбор билингвальным поэтом удмуртского языка для творчества — это уже определенная позиция. У Зиминой же позицию автора четко выражает буквально несколько строк: Я родилась в нерусской России, Где купавку зовут «италмас», Где удмуртские песни грустили Над моей колыбелью не раз. <...> Вавилонское столпотворенье — Всех наречий и говоров пир! [19, с. 18] Удмуртский воспринимается лирической героиней как чужой и непонятный, даже архаичный («И смотрела я женщинам вслед, / На которых звенели мониста / Из серебряных царских монет»), а свою национальную идентичность она определяет как русскую. Намного важнее для Зиминой становится поиск (или, скорее, постулирование) территориальной идентичности. И этот вопрос становится основной темой ее поэзии. Уже в своей ранней лирике поэтесса однозначно решает его в пользу провинции как счастливой данности и сделает упор на природную составляющую провинции в противовес шумной и суетной столице. Со временем Зимина не изменит своему выбору и продолжит эстетизировать не только природное пространство, но и провинциальный быт, а сам образ провинции в ее лирике конкретизируется — в поздних стихотворениях будет четко сформирован образ советской провинции 50–60-х гг. Уже давно на кладбище родном Лежит рядком вся улица Советская — Мой некогда гостеприимный Дом [20, с. 47].
Словом, оформившиеся проблемы территориальной и национальной идентичности будут развиваться и решаться различными путями в творчестве авторов всего XX века. Если в первой половине 30-х эти темы будут только осмысляться по ходу становления литературы, то к 70-м кризис достигнет своего пика: проблема территориальной идентичности обострится до крайности и выльется в демонизацию образа город, а страх перед утратой этнической идентичности так и не будет преодолен. Языковая проблема станет основной для обрусевших удмуртов, которые в силу различных обстоятельств не будут знать язык. 2.3. Развитие проблемы территориальной идентичности Почему пик кризиса территориальной идентичности, на котором закончился разговор в предыдущей главке, произойдет именно в 1970-х гг.? Это обуславливает историко-литературная ситуация в России: начало творчества авторов, родившихся в 1970-х гг., пришлось на переломный момент, подготовленный духовными и социальными переменами двух предшествующих десятилетий. Немного подробнее об историко-культурной ситуации того времени мы говорили в первой главе исследования. Наиболее явно особенности поэзии того времени видны в творчестве Владислава Шихова, чье наследие является примером русской поэзии, вписанной в региональный контекст. С одной стороны, в его поэзии ярко проявляют себя интертекстуальные связи с Н. С. Гумилевым [49, c. 105], Б. Л. Пастернаком [49, с. 108], к третьему поэтическому сборнику «Блаженство расставаний» оформляется «дантовский текст» [49, с. 114]. Кроме того, в литературном процессе Удмуртии этого времени актуализируется проблема не национальной самоидентичности, а самоидентичности поэтического сознания. Разобравшись с проблемами этническими (или вовсе отойдя от них), автор обращается к вопросам поэтологического толка, в основе которых лежат экзистенциальные вопросы: писать или не писать? для кого писать? зачем писать? кому это нужно? Эти вопросы имеют глубинную онтологическую подоплеку, которая обнажена именно в творчестве В. Шихова. Становление его идентичности совпадает с формированием сюжета обретения своего места. На основе модели «петербургского текста» Шихов создает «ижевский текст»: сначала через образ города, отражающегося в себе самом благодаря водно-зеркальной поверхности (напомним, что для Ижевска ключевую роль в становлении самого города играет река Иж и ижевский пруд соответственно). Так Шихов использует образ «плывущего» города («И мы с тобой в поток переселенья / Вошли и вышли на чужой песок. / Как перепись проводят населенья, / Стирают волны отпечатки ног»), отсылает читателя к архетипам других известных городов на воде и использует вневременную модель города-мира, покоящегося на трех китах [47, с. 149]. Чтобы заполнить «ижевский текст» соответствующим мифологическим содержанием, поэт использует и комбинирует элементы молодого города для мифотворчества, опираясь на его промышленное прошлое, преломленное в настоящем. Главным элементом для него становится одна из центральных улиц города — Пушкинская, названная в честь А. С. Пушкина. Путь по ней оказывается для поэта путем к смерти, в «хрущобу»-трущобу, склеп.
Привет тебе, ижевская хрущоба, Идущие по Пушкинской тебя Приветствуют гортанно и особо, Как в водосточную трубу трубя, И эхом отзывается утроба. [59, с. 45] Благодаря Шихову «ижевский текст» оказывается вписан в универсальный городской текст мировой культуры. Образ города и «ижевский текст» продолжают развивать поэты 1970–1990-х гг. Важность этой темы косвенно поясняют высказывания ученых: об образах столичных и провинциальных городов пишет отечественный философ Е. Трубина, отмечая, что «на гуманитарном полюсе описания города преобладают созерцательность и ностальгия» [53, с. 18]. В. В. Иванов отмечает, что интерес также представляет персонификация большого города (например, матушка-Москва) [21, с. 172–173]. Столицы — Москва и Санкт-Петербург — по-прежнему остаются главными genius loci русской литературы, но география городов, отраженных в словесном творчестве, постоянно расширяется; формируются региональные измерения. Ижевск, как столица Удмуртской Республики и средоточие ее культурной жизни, также обрастает текстами и авторскими восприятиями. Как отмечает В. В. Иванов: «Город в истории одновременно и настолько новое явление, что каждое следующее поколение заново начинает ему изумляться, и настолько древнее, что это удивление передается нередко образами многотысячелетнего возраста». [21, с. 179] Город относится к числу наиболее знаковых категорий в поэзии Удмуртии; для личностей, непосредственно связанных с его физическим воплощением, город располагается одновременно в нескольких пространственных зонах культуры: в «тексте» реальности как собрание объектов, воплощенных физически; в зоне художественной визуализации как ключевой изобразительный знак и как элемент вербального текста, имеющий свою этимологию и включенный в идиоматику языка [5, с. 201]. Так, возникающее в поэтическом тексте конкретное место или район города наполняются дополнительным смыслом для читателя или отсылают к общеизвестным об упомянутом феномене. Высказывание поэта становится личным, а суть его может не всегда доходить до читателя, который не знаком с тем или иным городским пространством. Особенность Ижевска также в том, что он представляет собой сложное этнокультурное образование, в котором смешалось «свое» и «чужое», «большое» и «малое», традиционное, современное, этническое и индустриальное. Несмотря на это, как отмечает Арзамазов [5, с. 203], для авторов ХХ века Ижевск практически никогда не был «местом рождения первых слов, первых чувств». Многие представители удмуртской интеллигенции ХХ века родились и выросли в сельском пространстве или быстро уезжали из небольших городов республики в Москву или Санкт-Петербург, чтобы получить образование или найти работу. Таким образом, становление творческой личности происходило где угодно, но только не в Ижевске — «вынужденном пространственно-экзистенциальном центре». Само же городское пространство как нечто незнакомое и пугающее представляло для подавляющего большинства творцов 1960–1970-х гг. враждебное пространство. Поэтам с этнокультурными интересами было сложно жить в сопротивляющейся среде; здесь они становились заложниками неприятия ценностей, посылов, установок, определяющих творческую личность. Даже в конце 1970-х гг. удмуртский художник тяготится своим положением и страшится собственной урбанистической зависимости, а потому стремится поэтизировать природу, закрываясь от индустриальности городского пространства, восстанавливая внутренние связи с этническим бытом. Люди были вынуждены изобретать способы взаимодействия с индустриальным пространством, постоянно тоскуя по простому и понятному укладу сельского жителя. Незнакомые процессы и отсутствие опыта пугали культурных деятелей того времени и побуждали осмыслять непривычное городское пространство, что отражалось в лирике: в 1970-х гг. в лирике возникает перекос в сторону природных пасторалей как противодействие стремительной урбанизации, а к 1990-м гг. хронотоп города занимает ключевое место. Подчеркивается его угнетающая индустриальность, городское пространство мистифицируется [5, с. 205]. Стремление к мистификации и уход от реальности отразились в творчестве поэтов переломной эпохи и помешали их полноценной реализации как творцов и как личностей. Легче было жить в вымышленном мире, чем принять «антиудмуртские» реалии, проще погрузиться в создаваемые мифы и вернуться в творческом воображении в прошлое, а мир вокруг продолжал стремительно концентрироваться на городском пространстве. Общий депрессивный урбанистический фон способствовал рефлексии и анализу текста собственной жизни: Кошконо вал гуртэ, шур дуре, Мед данэд но отын вунысал. Буш ыбем кадь ортчись дауре Шунытгес, дыр, соку потысал. Надо было уехать в деревню, к реке, Пусть и слава твоя забылась бы там. Словно холостой выстрел, проходящая жизнь моя, Наверное, теплее бы показалась… [56, с. 68] Мысленно творческая интеллигенция (особенно принадлежащая к удмуртам) все чаще отправлялась в природное пространство, идеологически и исторически связанное с поисками территориальной идентичности: удмурты долгое время жили и до сих пор живут преимущественно в деревнях. Впрочем, среди поэтов, продвигающих природно-пейзажный код, были и авторы, в творчестве которых город не демонизируется и не превращается в объект внутреннего отрицания. И это несмотря на сложное отношение к индустриальным пейзажам и этнической чужеродности; авторское «я» автора смиряется с собственной урбанистической данностью [5, с. 254]. Также, как отмечает Душенкова, в литературе Удмуртии 1980–1990-х гг. происходит индивидуализация и утрата традиционных ценностей как отличительные черты постмодернизма. Потеря общезначимой истины в связи с падением СССР ведет к потере нарративности, расслоению дискурса и полифонии. Это отражается и в структурных исканиях поэтов этого времени. Поэты этого времени, выросшие во время снятия многих запретов, падения железного занавеса и переосмысления творчества, осваивают творческое поле Запада и Востока. Их возврат к народным истокам — фольклору, традициям и обрядам — отличается от стремления к природе поэтов 1970-х. Теоретическое преломление исторических знаний и их значения в развитии общества способствует переосмыслению и возрождению якобы давно утраченных ценностей [18]. После 1990-х гг. отношение к образу города постепенно меняется: в современной региональной поэзии отношение к образу города трансформируется, практически уходя от прежней негативной оценки. Поколение уже пережило кризис индустриализации и смогло освоить городское пространство, к тому же зачастую для современных авторов городское пространство остается единственно знакомым, они родились и выросли в городе. Город не только остается одной из основных тем в лирике, он становится неотъемлемой и незаменимой частью жизни творческой интеллигенции. В условиях победившего урбанизма интерес к природно-пейзажному коду практически исчезает. Тяга к природным мотивам сохраняется в основном или у поэтов, родившихся за пределами города, или у тех, кто оказался тесно связан с внегородским пространством из-за особенностей профессии (например, у археолога Александра Митрякова). Вместе с тем в середине 1990-х гг. исследователи отмечают рост национального самосознания (и, по сути, продолжение поисков национальной самоидентичности, которые начались в начале XX века). В поэзии этот рост отразился в таком явлении, как неомифологизм (Т. Душенкова) или этнофутуризм (В. Шибанов, Н. Розенберг и др.) [18] В поэзии Удмуртии наблюдается стремление к преодолению устоявшихся формул, выработанных фольклорной традицией и эстетикой советской поры; при этом удмуртские поэты стараются сохранить этническую принадлежность к «малому» народу в условиях глобализации, что становится особенно трудно в условиях навязываемой системы ценностей, эстетических и идеологических модификаций новейшего времени [41].
|
|||||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2021-04-14; просмотров: 129; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.145.69.255 (0.027 с.) |