Структурная модель психотравмы

Поскольку психотравмы бывают разные, нам нужно их диффе­ренцировать. Классический подход специалистов в данной области раз­личает монотравму, то есть однократное событие вроде автокатастро­фы, и длительные травмирующие ситуации, например, многолетнее нахождение в тюрьме, сопровождающееся пытками.

Ведутся споры относительно понятия комплексной травмы, ко­торая может возникать у детей, переживающих насилие в семьях. В этом случае следует говорить скорее о «травме развития».

Ещё несколько лет назад я разработал классификацию, которая объединяет множество причин травматизации людей в следующие ка­тегории:

• Экзистенциальная травма: здесь речь идёт о жизни и смерти, например, когда мать пытается сделать аборт. В этом случае для ребёнка важно вытеснить свой страх смерти и перейти в застывшее состояние, чтобы не умереть от состояния пере­возбуждения.

• Травма потери значимого человека: когда умирает ребёнок, это смерть наносит психическую травму его родителям. А ре­бёнок получает травму, если рано теряет своих родителей. Самым тяжёлым переживанием травмы становится боль от утраты, которая появляется снова и снова и которую трудно унять. Поэтому психика человека создаёт иллюзию воссоеди­нения с любимым человеком в «ином мире».

• Травма любви: поскольку каждому человеку нужен тёплый контакт и забота матери, для ребёнка невыносимо их отсут­ствие. Отец, отвергающий ребёнка, тоже наносит ему травму любви. По моему опыту, пострадавшие от травмы любви выра­батывают шесть стратегий выживания:

- Они всю жизнь борются за недополученную родительскую любовь;

- Они идеализируют своих родителей;

- Они идентифицируются со стратегиями выживания и посла­ниями своих родителей;

- Они пытаются помогать своим родителям и спасать их;

- Они соединяются с травматичными чувствами своих роди­телей;

- Они игнорируют свои собственные психотравмы.

• Травма сексуальности-, если человек против своей воли под­вергается сексуальной стимуляции и принуждается к дейст­виям сексуального характера, это становится таким сильным вмешательством в его общую идентичность, что ему прихо­дится вытеснять связанные с этим чувства боли, предатель­ства, унижения, ощущения невыносимой боли, злости, стыда и отвращения. В большинстве случаев проис­ходит почти полное отделение функции Я от телесных ощуще­ний. Ярче всего это проявляется в феномене так называемой «анорексии». Пострадавшие хотят совсем избавиться от сво­его тела, потому что с ним связана потребность в телесном контакте, которой пользуются агрессоры. Разделение тела и человеческого Я приводит к тому, что пострадавшие даже пос­ле многолетней терапии не уверены в том, случилось с ними сексуальное насилие или нет. Даже когда множество фактов указывают на сексуальную травму, полученную в детстве, они не могут до конца поверить в это. Часто они находят выход в том, что начинают думать, что «переняли» ощущение сексу­ального насилия от матери, то есть неосознанно идентифици­руются с её эмоциями. Стыд в результате сексуальной травмы так велик, что даже однозначные телесные симптомы (воспа­ления половых органов, боль в нижней части живота при сек­суальных контактах, сильные боли в анальной области и т.п.) не позволяют человеку до конца принять факт сексуальной травмы.

• Травмы системных отношений: в этом случае человек нахо­дится в системе, для которой характерны прежде всего отно­шения жертва-агрессор. Это может быть родительская семья, деревня, в которой человек вырос, предприятие, на котором он работает, или вся страна, гражданином которой он явля­ется. Тот, кто живёт в таком сообществе, либо является жер­твой насилия, либо сам совершает насилие, а в большинстве случаев и то, и другое одновременно. В таких системах дети уже в раннем возрасте становятся агрессорами в отношении своих братьев и сестёр, товарищей по играм. На психическом уровне это вырабатывает в человеке множество установок жертвы и агрессора. Для того чтобы вытеснить правду о своей роли жертвы и агрессора и не ощущать последствий насилия, люди вырабатывают всё новые и новые стратегии выживания. Они отрицают акты насилия, интерпретируют реальность, как им хочется, и всячески пытаются создать видимость гармонии между жертвами и агрессорами. Это основа для всевозмож­ных идеологических конструктов — расистских, националисти­ческих, сексистских, религиозных или экономических.

Распространённая стратегия выживания — бегство в концепцию «болезни». Явных агрессоров и жертв называют «психопатами» или «психически больными людьми». Последствия насилия проявляются в таких болезнях, как «рак», «аутоиммунное заболевание» или «триге­минальная невралгия» (вид боли в лице), происхождение которых уже не отследить. Трагедии в отношениях, обусловленные насилием, прев­ращаются в якобы естественные проблемы, которые надо решить тех­ническими средствами.

«Ранняя травма»

Если рассмотреть возможность получения травмы в контексте человеческой биографии, то уже в самом начале жизни могут фигури­ровать события, которые я называю «ранней психотравмой». К ним относятся попытки избавиться от плода, отсутствие контакта и опыт насилия в животе матери, травмы во время родов с помощью кесарева сечения, щипцов и вакуум-экстрак­тора, разлучение с матерью сразу после рождения, нахождение в инку­баторе в результате преждевременных родов.

«Ранняя травма» особенно ярко проявляется в виде таких по­следствий, которые находят своё выражение в теле. Потому что на этой ранней стадии развития тело и психика должны сначала установить ста­бильный контакт. Но вследствие перечисленных событий они могут лег­ко снова разделиться:

• Живому организму в самом начальном этапе своего развития приходится для выживания переключаться на экстренный ре­жим. Необходимо сохранить базовые материально-энергети­ческие функции, в противном случае наступит ранняя смерть. Речь идёт в первую очередь об исключении вредных воздей­ствий на организм и о выживании в экстремальной ситуации. Субъективная удовлетворённость жизнью и стремление к ком­форту отступают на второй план.

• В подобных неблагоприятных условиях ослабляется или сов­сем исчезает осознание того, что у человека есть своё тело, что он его чувствует. Таким образом, уже на раннем этапе возникает дуализм: здесь моё духовное существование, а там моё тело, которое вброшено в мир как объект. Для того чтобы хотя бы выжить, мне нужно дистанцироваться от моего тела, причиняющего боль, воспринимать его как чужеродное тело, которое никак со мной не связано.

При ранних психотравмах только начинающее развиваться Я не­рожденного ребенка или новорождённого находится под сильным влия­нием материнской психики. Поэтому часто происходит так, что травма­тичные переживания матери перекрывают чувства ребёнка и его Я. Но поскольку ребёнок вынужден искать тесного эмоционального контакта с матерью, это приводит к тому, что ребёнок не может чётко различать своё и материнское. Что тут моё, а что её? Где заканчиваюсь я, и где начинается моя мама? Где её эмоции, а где мои? Что я чувствовал во время родов, а что чувствовала она?

Травмированные матери не могут помочь своим детям разли­чить, где мой опыт, а где твой. Наоборот: иногда они только рады привя­заться к ребёнку, потому что у них нет внутренних опор и нет здорового Я. С помощью проблем ребёнка они могут отвлечься от собственных травм. Они предпочитают заниматься «проблемами» ребёнка, а не своими. Так ребёнок становится игрушкой для материнских стратегий выживания.

В случае ранней травмы мать, которая должна быть для ребён­ка источником питания, защиты, любви и радости, становится для него источником смерти, болезней, напряжения и отвращения. У детей это приводит к страху перед контактами, прикосновениями и кормлением и проявляется потом в «детских болезнях», таких как «боль в животе», «энурез», «энкопрез», «астма», «нейродермит» или «аллергии на еду». Жизнь с матерью, которая тебя отвергает, делает человека психически и физически больным.

Учитывая то, что ранние травмы часто затрагивают целые поко­ления, мне кажется неудивительным тот факт, что все мы подчинены экономической системе, которая соответствует паттерну плохой мате­ри: еду дают только в обмен на самоотречение, подчинение и неизмен­ную готовность стараться. Мы должны «служить экономике», а почему- то не она нам. Мы живём, чтобы работать, а не работаем, чтобы жить. Мы испытываем чувство вины за сам факт своего существования, и в течение всей жизни мы должны искупать эту вину заботами и трудом. Наша ценность измеряется внешними показателями — деньгами и дол­гами.

Биография травм: от «травмы идентичности»...

Понятие «ранняя травма» включает в себя категорию времени. Форму психотравмы, которая логически является самой первой фор­мой травмы, я называю «травмой идентичности». В принципе тут под вопрос ставится собственное существование. Почему же? Потому что человек в таком случае вообще не должен существовать, ведь мать не хотела его появления. Часто и отец его тоже не хотел. Это значит, что ребёнок должен утверждать себя вопреки матери, которая его отверга­ет, настроена к нему враждебно, в лучшем случае — равнодушно. Таким образом, жизнь ребёнка с самого начала является борьбой за сущест­вование. Даже соединение яйцеклетки и сперматозоида в большинстве ранних травм бывает частью динамики жертва-агрессор, потому что женщина стала беременной, не желая того. Зачинателем ребёнка мог быть любовник «на одну ночь», который после секса пропал с горизон­та, или муж, который настаивал на своём праве иметь регулярный секс, или насильник, который взял то, что посчитал своим.

После оплодотворения новое живое существо должно найти себе место в матке, которая его не очень-то жалует. Имплантация яйца на стенке матки становится первым сложным препятствием, которое оно должно преодолеть, потому что материнский организм в принципе не желает предоставлять какое-то место этому ребёнку. Если ребёнку всё же удаётся найти свободное место, в котором иммунная система матери не определит в нём чужеродное тело и не уничтожит его, то в дальнейшем ему нужно добиться от матери снабжения питательными веществами, которые та даёт неохотно.

Затем несколько недель нового человека могут пройти под да­мокловым мечом материнских сомнений, делать ли ей аборт. Может случиться так, что мать сама попытается спровоцировать выкидыш, и ребёнку нужно выдержать эти попытки. Из практики мне известны слу­чаи, когда мать думала, что ей удалось абортировать ребёнка, а на са­мом деле она убила одного из двух близнецов, второй же остался жив.

Даже если на последних месяцах беременности нет прямой угро­зы умерщвления, а мать примирилась с неизбежностью своей беремен­ности, ребёнку всё равно уделяется мало внимания. Например, его мать пьёт и курит, плохо питается, занимается тяжёлым физическим трудом, живёт в шумном и холодном месте. Тогда весь период беременности может стать мучением для ребёнка. Он чувствует себя незащищённым и брошенным. Мать игнорирует все его попытки установить контакт.

Самым главным для такого ребёнка становится продержаться до родов. Причём процесс родов тоже протекает, как правило, безрадост­но, потому что к этому моменту ребёнок не способен на конструктивное сотрудничество с матерью. А для матери роды могут быть последней возможностью не родить живым этого нежеланного ребёнка. Может произойти застревание в родовом канале, и тогда врачам приходится пользоваться вакуум-экстрактором, щипцами и кесаревым сечением. Иногда происходят очень быстрые роды, и мать стремительно избавля­ется от нежеланного ребёнка. Таким образом, для нежеланного ребён­ка роды тоже оказываются травматичным опытом.

После рождения в жизни ребёнка тоже не хватает тепла и люб­ви: нет тёплого телесного контакта, любящих взглядов, эмоционально­го кормления грудью, нет ощущения безопасности и защищённости. К ребёнку прикасаются жёсткими, холодными руками, на него смотрят пустыми, ненавидящими глазами, его механически моют, одевают и кормят. Большую часть времени он предоставлен сам себе, с ним не пытаются разговаривать. Он может кричать до тех пор, пока не пере­станет от изнеможения. Ребёнок не может доверять никому из своего окружения. Когда он выражает свои потребности, ему приходится стал­киваться с психической или физической агрессией. Любимый ребёнок протягивает руки к маме и папе. Руки нежеланного ребёнка после не­скольких неудачных попыток установить контакт повисают вдоль тела.

Существовать в ситуации, когда тебе вообще-то не следует су­ществовать, — на протяжении длительного времени это невозможно вынести. Ребёнку приходится отказаться от потребности в собственной жизни, от желания быть самим собой, он должен приспосабливаться к отвергающей его среде. Вместо Я-бытия необходимым условием выжи­вания становится подчинение правилам враждебно-равнодушного окру­жающего мира. Как вынести боль от отвержения и одиночество? Как обойтись теми малыми средствами, что есть у тебя? И вот встаёт цент­ральный вопрос: как приспособиться к потребностям других таким обра­зом, чтобы они дали тебе хотя бы выжить? Собственную радость жизни, витальность, волю, веру в свои силы, своё Я — всё придётся отдать ради того, чтобы сохранять отношения с отвергающим тебя внешним миром, который к тому же постоянно мешает твоему развитию.

Во время моей работы с запросом «Почему мне приходится так много работать?», я с болью осознал, что до того момента я идентифи­цировался с суровой трудовой этикой моей матери: «кто не работает, тот не ест!» А за этим скрывался мой стыд из-за того, что я был неже­ланным ребёнком и всегда мешал взрослым. Я стыдился своего суще­ствования, потому что оно было обузой для моих родителей. Поэтому ещё в раннем возрасте я хотел всё делать сам: не пачкать пелёнки, завязывать шнурки, не претендовать на внимание и быть как можно более полезным для родителей. Я передавал это своё мировоззрение и младшим детям в семье. Им тоже следовало как можно скорее на­учиться всё делать самостоятельно, чтобы не быть обузой для наших родителей. Я презирал детскую беспомощность. Уже в 12 лет я не брал у родителей денег и сам «зарабатывал» на свой скромный досуг, оказывая услуги бабушке и нашему «богатому» дяде. Хотя я многого достиг в своей профессиональной деятельности, меня всегда сопровождал стыд за то, что я недостаточно хорош, что я ни на что не способен и ничего не стою — вплоть до работы с травмой.­

Важный вариант травмы идентичности касается гендерного ас­пекта: это ситуация, когда мать или отец отвергают ребёнка за то, что у него «неправильный пол». В патриархальном обществе это ка­сается в основном девочек, потому что сын для «семьи» как будто является более «ценным». Это связано с представлением о том, что сын должен понести дальше фамилию отца, будет главой семьи/клана, унаследует отцовскую ферму или предприятие. Такую ситуацию ещё больше обостряет практика замужества, при которой дочь нужно снабдить приданым, а сыновья, наоборот, приносят это приданое в семью. Поэтому в Индии, например, многие семьи попадают в долго­вую кабалу, потому что вынуждены брать кредиты для выдачи доче­рей замуж.

Отрицание пола ребёнка может исходить непосредственно от матери, когда пол ребёнка становится триггером для её собственной травмы. Например, будущая мать с опытом насилия со стороны муж­чин может испытать шок, когда поймёт, осознанно или неосознанно, что ребёнок у неё в животе — мужского пола. Какая-то её часть будет сопротивляться этому будущему мужчине, отвергать его и бороться с ним. То есть мальчик в животе матери получит послание: «Ты как су­щество мужского пола — неправильный, ты не должен быть мужчиной». А выживающие части в психике матери могут увидеть в сыне спаси­теля, который в будущем защитит её от насилия со стороны мужчин. Тогда неродившийся ребёнок получает задание стать «суперменом». Но при этом он не должен проявлять свою сексуальность, чтобы не уг­рожать этой сексуальностью своей матери. Результатом для мальчика становится неуверенность в себе, стыд и растерянность, которые на протяжении всей жизни сохранятся в его отношениях с женщинами. Из- за страха быть отвергнутым матерью собственные мужественность и сексуальность будут восприниматься им как угроза и сопровождаться чувством вины.

Иногда матери ещё до родов демонстрируют травматичные реак­ции, когда узнают, что у них родится девочка, потому что на основании своего жизненного опыта «быть девочкой» связано для них с бессили­ем, страданиями и ролью жертвы. И ещё не родившаяся девочка по­чувствует, что неправильно быть такой, какова она есть. Она никогда не будет для матери правильной, как бы ни старалась. До тех пор, пока мать проецирует на дочь свою собственную травму, она своими пробле­мами и бедами закрывает перед ней перспективы на женское будущее.

Основная стратегия выживания при травме идентичности — стремление к отрицанию своей идентичности. Это значит, что человек старается из стыда скрыть тот факт, что его не хотели, что он непра­вильный. Поэтому у него нет эмпатической связи с собой. Он не хо­чет ничего знать о своём раннем детстве либо приукрашивает его. Он упорно старается не замечать белых пятен. Он быстро и без сомне­ний идентифицируется с мнениями, позициями и верованиями, кото­рые приносят в этот мир другие люди с похожими травмами. В течение своей жизни он всё больше растворяется во внешней среде. Он охотно принимает от других послания, потому что чувствует себя внутренне пустым, а со своей стороны он пытается упорядочить внешний мир с помощью приписываемых категорий.

Травма идентичности — основа для безоценочной идентифика­ции с семьёй, религией, нацией, культурой, партией и всем тем, что в окружении человека предлагает себя в качестве авторитета. В мире, где идентичность заранее приравнена к идентификации, это даже не бросается в глаза. Более того, идентификация становится требовани­ем, которое нужно выполнять, чтобы не быть исключённым из подоб­ных сообществ, преодолевающих травму. Здесь от тебя будут чётко требовать жизненной позиции, подразумевающей благодарность за то, что тебе в принципе разрешили жить, чувство вины за то, что ты являешься для других обузой, и готовность быть бессловесной жер­твой во благо сообщества.

Может быть даже так, что обладание своим Я начнёт казаться опасным, потому что желание представлять собой что-то своё спрово­цирует ещё больше агрессии и может окончательно разорвать связь с травмированными родителями. Поэтому стратегии выживания могут заключаться в том, чтобы полностью отбросить своё здоровое Я, как будто оно не относится к самости. Вместо этого «как бы я» идентифи­цируюсь с агрессором, которого я таковым не считаю и не называю. Из всех авторов, которых я знаю, лучше всего эту ситуацию описал Арно Грюн. Грюн говорит о том, что мы воспринимаем наше собственное Я внутри нас как что-то чужеродное и постоянно предаём себя.

Молодой человек, с которым я провожу терапию, сформулировал это так: «Мне не нужно моё собственное Я. Собственное Я — это из­мена родине, неудачи и одиночество». Он был нежеланным ребёнком своей мамы, она использовала его, манипулировала им в своих страте­гиях выживания как хотела. В таких обстоятельствах смыслом сущест­вования человека становится жизнь для матери или для отца. Человек не представляет себе, как можно жить, не находясь в распоряжении у родителей. Он думает, что не смог бы жить без своих родителей.

Такой человек не берёт от матери то, что ему нужно для сво­ей жизни, ему нужна мать. Она становится подменой его собственной идентичности. И наоборот, такой матери нужен этот лишённый стержня ребёнок — как подмена её собственной идентичности. Она сама стра­дает от «травмы идентичности» и поэтому реализует со своим ребён­ком «травму любви».

... к «травме любви»...

Из «травмы идентичности» обязательно возникает то, что я на­зываю «травмой любви». Человек отделяет собственные потребности от своего здорового Я и подчиняет их потребностям людей, от которых он ожидает любви. Благополучие этих людей становится наиважнейшей собственной потребностью. Из этого возникают иллюзорные представ­ления о счастье и любви: я счастлив, если ты счастлив! А если тебе пло­хо, то я несу ответственность за то, чтобы ты снова начал улыбаться. Всё, что у меня есть, я должен бросить на чашу весов, чтобы избавить тебя от страданий. Я сам не важен, главное, чтобы тебе было хорошо. Цель моей жизни в том, чтобы моими стараниями всем вокруг стало хорошо. Это для меня высшее счастье на земле! Поэтому я хочу стать медсестрой, врачом, психотерапевтом или священником, предприни­мателем или политиком.

Детская любовь, на которую не отвечают родители, в раннем детстве переносится на какой-то предмет (например, на мишку) или на живое существо (собаку или кота). Если в отрочестве и юности она переносится на спортивный клуб, то такой подросток может стать ярым болельщиком или даже фанатом. Если в подростковом возра­сте она проецируется на «родину» или «нацию» («Германия превы­ше всего!» «Америка прежде всего!»), то детская невинность ухо­дит. Проекции травмированных родителей, которых нужно спасти из беды, приводят к «патриотизму», «национализму», к враждебности по отношению к другим странам и в конце концов порождают готов­ность к войне. А она, как свидетельствует история, способна утянуть весь мир в пропасть травмы какого-нибудь «императора», «вождя» или «президента».

«Травма любви» как стратегия выживания затягивает нас в трав­му другого человека, потому что только на этом пути человек А чувст­вует глубокую эмоциональную связь с человеком Б. Если человек Б неосознанно реагирует на травму, вытесненную человеком А, они оба чувствуют «родство душ» и могут сделать это основой для долговре­менных партнёрских отношений. Потом их выживающие части страстно стремятся к контакту на травматическом уровне, поскольку это един­ственный уровень, на котором есть связь сердец. Эту динамику можно проследить и у людей, которые были зачаты в паре с близнецом, но близнец не выжил из-за нехватки жизненных ресурсов или в результате аборта.

... к «травме сексуальности»...

«Травма любви», со своей стороны, создаёт питательную поч­ву для «травмы сексуальности». Отвержение и неутолённое детское стремление к близости и телесному контакту делают агрессора, заст­рявшего в травме идентичности и любви, жадным и необузданным. При этом жертва, как правило, такая же одинокая и нелюбимая, становится восприимчива к его попыткам сблизиться. Раз уж все оковы пали и здоровая стыдливость больше не мешает неподобающим сексуальным контактам, агрессия и насилие в отношениях родителей и детей, детей друг с другом, мужа с женой могут стать привычными и «нормальны­ми». Даже если сексуальный контакт кажется неприятным и вызывает чувство вины, от него тяжело уклониться. «Для меня был лучше хоть какой контакт, чем совсем никакого. И я всё поддерживала!» Это гово­рит женщина, которой в детстве отец нанёс сексуальную психотравму.

Удручает, как много разных историй всплывает на терапии:

• Отец много лет имеет сексуальные контакты с дочерью, а мать делает вид, что ничего не замечает. Когда дочь беременеет, мать организует аборты.

• Родители продают своих детей богатым «друзьям» для сексу­альных извращений.

• Матери склоняют сыновей к регулярному сексу в раннем под­ростковом возрасте.

• Братья с ведома родителей годами практикуют оральный, анальный и вагинальный секс со своими сёстрами.

В таких семейных и родственных системах сексуальность служит стратегией выживания в различных вариантах: для присвоения другого человека, который нужен для телесного контакта и секса, для осущест­вления мести противоположному полу, для маниакального пережива­ния оргиастических эмоций, для отвлечения от невыносимых жизнен­ных обстоятельств. За этим скрывается глубочайшее одиночество всех участников, которые с помощью своих сексуальных практик предаются иллюзии, что они больше не одиноки, что они не бессильны, а всесиль­ны. Благодаря оргазмам они хотя бы на короткое время чувствуют себя живыми. Как при «травме любви», иллюзии любви служат стратегиями выживания, так и при «травме сексуальности» такими стратегиями ста­новятся иллюзии о сексуальности, не имеющие ничего общего с насто­ящей сексуальностью. Но претворение этих иллюзий на практике обхо­дится дорого и для психики, и для тела.