Письмецо от самого большого босса

1.

Рутина, рутина и еще раз рутина! Уверен, там внизу нашими бумажонками топятся котлы! Лишь к обеду стопка вчерашних отчетов, подготовленных для отсылки в адскую канцелярию, наконец обмелела. Я встал из-за стола и с хрустом потянулся.

— Разгреблись! — сказал я радостно.

Ягге, полузабытая богиня, известная в Королевстве Литовском и Польше как Ягуся и Яггела, а еще прежде попавшая в санскритские летописи как Ягве, откинулась на спинку кресла. В кресле она проводила большую часть дня, посасывая короткую трубочку. Из-за этой трубочки и из-за цветастой шали наши клиенты часто принимали ее за старую ромалу. Правда не все. Многим было известно, что она на добрый десяток тысяч лет старше всего цыганского народа.

— Оставь надежду, яхонтовый! Забыл, какое сегодня число? Сейчас нахлынут суккубы с квартальной отчетностью! — сообщила она, зажигая табак прикосновением ногтя.

Я вполголоса выругался.

Гулкие скрипучие часы, висевшие в зале дома № 13 со времен меблированных комнат “Версаль”, язвительно пробили три. Тотчас, не мешкая, стали пребывать суккубы. Их очередь выползала в двери и вилась по лестнице бывшего черного хода. Вынужденные общаться в очереди с себе подобными, суккубы вели себя угрюмо и целомудренно, и расцветали только у моего стола. По залу разливался запах то индийских ароматных пирамидок, то туалетной воды “... Oh! de Moschino”.

— Принято! Следующий! Не задерживайтесь, гражданин! — злобно рявкал я, собирая у них отчеты и давая расписаться в толстой бухгалтерской книге.

К исходу пятого часа суккубы отчитались, и, продлив визы на пребывание на Земле, отвалили прямо из заднего окна, выходившего на глухую стену дома, примыкавшего со стороны Столешникова переулка. Не успел я перевести дух, как подоспело время чертей-комиссионеров. Эта работающая на проценте адская сволочь приносила заполненные квитанции на проклявшие себя души, а также раздутые счета за богохульство, пьяные ссоры, супружеские измены, разбитые носы, отгрызенные пальцы и прочие подобные проступки, учиненные российскими жителями по подсказке комиссионеров. Здесь нужно было держать ухо востро, поскольку комиссионеры, раздувая свои заслуги, были склонны к припискам и фальсификации.

Улита принимала квитанции и, с чувством шлепнув по новенькому бряцающему дыроколу, подшивала в папку красного пупырчатого картона. Ягге же, как прозорливице, вручались справки, которые отставная богиня долго и подозрительно разглядывала, шипя на комиссионеров. Те лишь бесстыже моргали и клялись чем попало.

Мне же комиссионеры, жалобно шмыгая кто носом, кто пятачком, сдавали доносы друг на друга, в которых чаще всего мелькали устаревшие обороты, вроде “ бью ничтожный челом вашей милости ”, “ оный гад умыкнул у меня сию душонку а когда я слезно сказал ему: что же ты сволота делаешь! осиновым бы тебя колом! — бил меня нещадно и наименовал хамским отродьем а везельвула назвал свиным рылом ”, “ не дайте в обиду бедную сироту сдерите с него аспида кожу дабы осталась она мне сирому на утешение и сошлите его в Геену на вечное поселение!”

От множества вонявших луком и табаком страниц у меня начали слезиться глаза, и я все более и более нервно шлепал печатью по штемпельной подушке, продлевая комиссионерам регистрацию.

Вдруг смоляной, упругий, словно из блестящего эбенового дерева выточенный джинн материализовался посреди приемной и осклабился, заинтересованно ощупывая бараньими глазками могучие груди Улиты, сопками вздымавшие белую водолазку. С плеча джина свисала серая брезентовая сумка с эмблемой курьерской почты ада.

— Некогда, Али! Не видишь, работаю? Вечером залетай! — кокетливо отмахнулась ведьма.

— Я не Али, я Усама, — сказал джинн.

— Новенький, что ли? — слегка удивилась Улита, но тотчас поправилась: — Я же сказала: некогда, Усама. Вечером.

Продолжая перемигиваться с ведьмой, джинн сунул ей длинный конверт и исчез, обратившись в столб дыма.

— И не отличишь их, дураков! Все такие здоровенные, как кони! — мечтательно сказала Улита, но тотчас, заметив перед собой столбиком замершего старичка-комиссионера, заорала на него: — А ты что тут торчишь, убогий? Квитанции сдал и вали!

Старичок пугливо вздрогнул и, втянув голову в плечи, зашаркал к выходу.

Отковырнув ногтем подтекшую сургучом печать, ведьма скользнула взглядом по листу. Лицо ее вытянулось. Пепельные завитки дрогнули.

— Вон! Все вон! — рыкнула она на комиссионеров и заторопилась в кабинет к Арею.

Смерть притащилась раньше на пятнадцать минут, когда мы еще не начинали прием. Соображает старуха — знает, что лучше раньше нагрянуть, чем в очереди потом копыта комиссионерам отдавливать. Она была отвратительна, желта и деловита. Правда, без косы ощущала себя явно не в своей тарелке. Крутила на пальце гардеробный номерок. У нас с этим строго: чтоб ничего лишнего, а то натащат еще всякой дряни в офис. На прошлой неделе вон отрубленную голову кто-то под журнальный столик подкинул. Да еще, скотина, и газеткой прикрыл. Одно слово — нежить. На нее не наорешь, не почешется и мусора за собой не уберет.

Замерев на пороге, костлявая в задумчивости обозревала новую обстановку. Давненько у нас не была и теперь соображала, туда ли попала. Я преисполнился гордости, вспомнив, что до меня тут была просто комната ужасов. Вообразите сами: закопченые стены, дыба, гроб для бумаг, заговоренный склеп-сейф, к которому и сунуться-то страшно, и закапанная кровью конторка. Теперь же любо-дорого посмотреть!

Мебель ручной работы. Никакой пестроты в обивке, никаких прессованных опилок. Картина на тему Memento mori с абстрактным сюжетом. Фонтантанчик с мраморной барышней, льющей из разбитого кувшина чистейшую водочку. Миленько, приятненько, с хорошо продуманной благонадежной пошлостью. Наш клиент только такую и ценит. С одной стороны, ему все вроде бы как трын-трава, а с другой — трясется всеми жилками и склонен к инфарктам на фоне рокового удивления.

— Я дико извиняюсь! Кому отчитываться-то? У меня опять перевыполнение по первому кварталу. Премию бы, — сипло сказала Смерть.

— Знаю я откуда твое перевыполнение! Опять гнобишь кого попало. Сказано: дожидайся разнорядки. А тебе лень за грешниками гоняться, вот и пошла целыми сотнями народ колошматить. Не стыдно за самолетами гоняться, старая же женщина! — попеняла ей Улита, бывшая суздальская стрельчиха, а ныне ведьма-секретарша.

Подперев ладонями пухлые щеки, она со скукой перелистывала договора, оживляясь лишь, когда на стол садилась муха. Тогда Улита хватала папку из дубленой кожи Малюты Скуратова и азартно начинала колотить по бумагам.

— Слышишь, мать? С тобой же разговариваю! — повторила она.

Смерть насупилась и взмахнула номерком.

— Ишь ты, фрукты какие! Разлеталися!.. Рожденный ползать должон, значить, не высовываться! — убежденно пробурчала она.

— Плохо работаешь, мать!

— Это я-то? Ты посмотри на нее какая! — всплеснула руками Смерть. — А ты поди, курва румяная, поди поработай за меня! На-ко вот, иди коси! Я ить тоже была молодая да сочная, а как пошла косить без продыху так за тыщу лет и повысохла! Денно и нощно тружусь, одна, всё одна... Запали мои глазки ясные, стерлись ножки белые — не до крови стерлись, до косточки...

Смерть опустилась на пол и запричитала, раскачиваясь как маятник. Ее коса за стеной начала прыгать и позванивать, так ей не терпелось всех нас укокошить. Я облизал губы. Меня такой расклад никак не устраивал. Если разобраться, то укокошить во всем офисе можно только меня. Все же остальные либо уже встречались с косой смерти, как Улита, либо вообще бессмертны, как Арей или Ягге.

— Выпали волосы мои кудрявые! Иссохла грудь высока-а-ая! Крошки в рот не брала... Вытянули из меня все жилушки, аспиды! Медной полушки за работу мне никогда не дадут, корки черствой не бросят... Моим же куском и попрекнут! Нет уж, ты покоси, покоси-и! — надрывалась Смерть. Ее ртутные слезы шариками раскатывались по полу.

Одновременно она настойчиво наседала на Улиту и всучивала ей свой гардерборный номерок, от которого та брезгливо отмахивалась. Как опытная секретарша, ведьма и со стула-то с неохотой поднималась, разве только, чтобы отправиться на очередной амурный променаж, а тут иди Смертью трудись.

— Ага, уже побежала! Перестань, мамаша! Не скрипи костями! — примиряюще зевнула Улита.

Смерть однако, почуяв слабину, разбуянилась еще больше.

— Нечего тут театр устраивать, гражданочка! А то мы вас быстро прищучим по сокращению штата! Косу под разоружение, зубную щетку в руки и котлы драить! Ясно вам? Давайте сюда бумаги! — рявкнул я.

Мигом перестав причитать, костявая деловито поднялась и отряхнула коленные суставы. Ее пустые глазницы зорко уставились на меня. В правом провале словно вспыхнула на миг синяя свечка.

— Ишь ты какой! Молодой да шустрый! А ведь поди живой еще!.. — сказала Смерть почти нежно.

Я поперхнулся.

— А сердечко-то как трепещет! А душа-то крылышками как голубочек белый — цвиг-цвиг! Ух моя сладенькая, засиделась небось в клетке из ребрышек! — продолжала умиляться костлявая.

Я взял себя в руки.

— Вы меня, мамаша, на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! — строго сказал я.

Старушка озадачилась.

— И, милый, не пойму о чем толкуешь. На зонт тебя какой-то беру... Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы... — сказала она и, сняв с плеча холщовую суму, вывалила мне на стол целую кипу засаленных пергаментов.

— Вот тута, милый, накладные на самоубийц, а тута на гордецов и блудников... А атеистов я, значить, как договаривались, в отдельную фактурку вывела... Разобрался? А не разберешься, так туточки полный ассортиментный перечень. Потрудись-ка подготовить мой экземлярчик!

Я вытащил из ящика штемпельную подушку и с омерзением стал шлепать где надо печати с пентаграммой. Едва я закончил, как на накладных само собой проступили кровавые буквы.

Сдал: Смерть