Если хочешь быть стильной пышкой

 

СНИМИ:	НАДЕНЬ:
невыразительные безразмерные балахоны платья-мешки, мышиного цвета блузки наглухо закрытые сарафаны платья-сорочки широченные пиджаки прямые юбки домашние халаты растоптанные туфли	юбку-балон из “жатого” шелка льняные платья на кулисках брюки из техноткани со светоотражающими лампасами юбки из “состаренного” льна льняной шарф шорты с накладными карманами трикотажные топы шифоновые блайзеры ветровки из вискоза и денима японские туфли-сабо на деревянной подошве

 

Однако, несмотря на это ободряющее руководство к действию, двойная вдова беседовала с Ларисой, будучи одета в домашний халат с одутловатыми попугаями и растоптанные шлепанцы без задников. Японские туфли-сабо на деревянной подошве и брюки из техноткани со светоотражающими лампасами П.О.Бердан, видимо, берегла для другого случая.

— Ларисочка, я хочу познакомить тебя с одним хорошим человеком! Я обещала это твоей маме! — промывала мозги двойная вдова.

— Вон маму с ним и познакомьте! — возразила девушка-мотор.

— Ларисочка, не выдумывай! У тебя комплексы!

— У меня нет комплексов. Просто не нужны мне ваши хорошие люди!

— Ты рассуждаешь как круглая сирота. Между тем, мама у тебя не поющая балерина, а папа не летчик дальнего плавания!

Лариса заморгала. Она не успевала за кульбитами мысли двойной вдовы.

— Вы отлично знаете, что мама у меня экскурсовод, а папа в Химках с новой семьей, — сказала она не в такт.

— Ларисочка, ты инфантильный подросток! — категорично заявила мамина подруга, перемалывая челюстями толстый ломоть столичного кекса.

— Мне еще рано замуж! Я плохая хозяйка!

— От тебя никто не требует быть хорошей хозяйкой! Никто еще не стрелялся из-за хороших хозяек. У настоящей женщины должны сверкать чистотой только две вещи: унитаз и бретелька от лифчика!

— Но я не люблю детей! — отбивалась Лариса.

— Никто не любит детей!

— И замуж я не хочу!

— Никто не хочет замуж... — сгоряча брякнула двойная вдова и, спохватившись, веско добавила: — Но надо!

Лариса, не привыкшая к моральному артобстрелу такой мощности, стала теряться, давать слабину и грызть съедобную корочку на поцарапанном пальце.

— Ты это брось! — строго сказала Полина Бердан. — Ты не голодаешь! У тебя нет необходимости питаться заусенцами и ногтями.

— Отстаньте от меня! — из последних сил огрызнулась Лариса.

— Не отстану! Я несу за тебя моральную ответственность. Я хочу, чтобы ты встретилась с одним человеком. Красив как бог. Сотрудник инофирмы. Тридцать два года.

— И до сих пор холост? Или разведен? — удивилась Лариса.

Вдова сделала туманный жест, намекающий то ли на особую переборчивость сотрудника инофирмы, то ли на прочие его скрытые достоинства.

Лариса тяжело вздохнула и сдалась.

— Ладно. Встречусь один раз, только ничего не обещаю, — сказала она. — Как его, кстати, зовут?

— Венедикт, — слегка изнасиловав свою память, сказала подруга матери. — Венедикт Огурцов. Чудесный человек.

Девушка-мотор расхохоталась:

— Не хочу быть Огурцовой. Это почти что Помидоровой или Репкиной. У нас была одна девочка в группе с фамилией Грушинская-Абрикосова. Потом она вышла замуж и стала Воробушкиной.

Двойная вдова снова изобразила некий туманный жест, означавший, по всей вероятности, что если очень приспичит, то станешь и Огурцовой, и Воробушкиной, и Наплюваевой, и даже Недаймневрыло.

— Ну наконец-то согласилась, — восторжествовала Полина Бердан. — А то вам тут все гениев подавай! А гении-то с брачком!

— С каким брачком?

— Как же, как же. Знала я тут одного такого: в ластах выпрыгнул из окна общежития. А был, между прочим, математик.

— И что с ним? Жив? — сочувственно спросила Лариса.

— Дураков высота не берет. Протрезвел уже в гипсе.

Лариса шмыгнула в коридор и стала торопливо одеваться.

— У тебя слишком вызывающие ногти! Так не ходи! Не забудь поддеть носки под босоножки! — скомандовала напоследок двойная вдова, глядя как дочь ее подруги обувается, брезгливо отталкивая ногой жирного мопса.

— Обязательно поддену. А, может, лучше японские туфли-сабо? — и, метнув эту прощальную гранату, девушка-мотор торопливо выскочила из вдовьей квартиры.

 

Некто, за хороший характер прикованный родным отцом к стене, однажды высказался в том ключе, что жизнь есть сон. Неправда! Жизнь — это кошмар. Единственное утешение, что кошмар кратковременный.

Бояться приходится абсолютно всего. Страхов, или фобий, многие тысячи, и все они имеют закрепленные названия. Боязнь холода — фригофобия, жары — термофобия, одиночества — эремофобия, страх быть погребенным заживо — тафефобия, открытых пространств — агорафобия, пустых комнат — кенофобия, темноты — эклуофобия, дневного света — фенгофобия, глаз — омматофобия, царапин — эмихофобия, волос — каэтофобия, бород — погонофобия, перьев — птеронофобия, зубов и зубной боли — одонтофобия, бессонницы — клинофобия, утренних подъемов — стасифобия, грабителей — харпаксофобия, церкви — эккесиофобия, дождя — омброфобия, работы — эргазиофобия.

Примерно столько же, сколько и фобий, насчитывается в мире маний. Из них самая прилипчивая и безобидная состоит в ежеминутном мытье рук и выскабликании из-под ногтей воображаемой грязи. Кроме маний и фобий, существует еще несколько дюжин “филий”, не сулящих их обладателю ничего, кроме неприятностей. По этой причине на “филиях” я задерживаться не буду и вернусь к маниям и фобиям.

Обычного, ничем не примечательного, человека преследуют по статистике одна фобия и парочка маний. Редко кто может похвастать большим.

Однако такие уникальные экземпляры все же попадаются. В Москве на улице Стромынке, в девятиэтажном блочнике с видом на бетонный забор, проживал некий индивидуй, которого преследовали абсолютно все существующие фобии и большая половина маний.

Звали этого эксклюзивного субъекта Венедикт Огурцов. У Венедикта были широкие плечи, пухлые щеки с наглым поросячьим румянцем и твердый породистый нос. Он сошел бы даже за красавца, если бы не вечное выражение затравленного ужаса в глазах и не сложенные обиженным бантиком губы.

Жизнь для него была сплошным кошмаром. А была она для него кошмаром оттого, что он, как бывший студент-медик, вылетевший со второго курса за академическую неуспеваемость, слишком много знал. Даже теперь, десять лет спустя, занимая смутный средней величины пост в представительстве австрийской фирмы, производящей одноразовые салфетки, бумажные полотенца и женскую гигиену, Венедикт страдал от своих премногих знаний.

Так Огурцову было известно, что боязнь себя самого называется аутофобией, а панический ужас перед всем на свете — панофобией. Он доподлинно ведал, что зубные щетки кишат бактериями. Уколовшись гвоздем или иголкой, можно схлопотать столбняк. Использование дезодорантов чревато раком. Туалетная бумага вызывает геморрой. Регулярное мытье головы — приветственный марш облысению. Чистка зубов отбеливающими пастами — самый элегантный способ сказать “прощай” зубам и “здравствуй” фарингиту. Стекла от разбившихся очков могут выбить глаз, просмотр программ новостей и неумеренное чтение газет привести к шизофрении, а немытое яблоко — к брюшному тифу.

Недоучившийся медик видел опасности и там, где другие их благополучно прохлопывали. Чего уж, кажется, безобиднее ковыряния пальцем в носу? Ан нет! Увлекшись этим родом деятельности, оказывается, легко пополнить собой, любимым, ряды клинических идиотов. Как? Очень просто! Поджимая губы, вечно застывшие в ожидании беды, Огурцов объяснил бы вам, что, извлекая из носа присохшего червячка, можно легко занести в артерию инфекцию, которая в свою очередь вызовет закупорку сосудов головного мозга.

Но если бы все ужасы мира ограничивались лишь этим! Как легко, как приятно было бы тогда жить! Но, увы, несчастному Огурцову было известно в сотни раз больше. Он ведал, что общественные туалеты способны одарить целым букетом венерических заболеваний. Резко встав со стула, можно схлопотать инсульт, а, выпив в бане стакан холодного пива, заработать инфаркт. Пробки от шампанского выбивают глаза и зубы, поцарапанная родинка может привести к онкологии, а неудачно уроненная вилка — к гангрене.

А можно ли спокойно обедать или ужинать, когда знаешь, что ежегодно шесть миллионов человек прощаются с жизнью, подавившись жареной картошкой или горошиной из салата? А сама пища, которую мы употребляем? Что она такое как не замедленный яд? Кладбище пестицидов, гербицидов, консерванта Е, ртути и гормональных добавок.

“И это еще цветуарчики! Клубни впереди!” — воскликнул бы Огурцов и, пугливо съеживая богатырские плечи, закатывая измученные, с базедовой поволокой глаза, поведал бы вам страшную тайну.

Оказывается, молочные продукты вызывают импотенцию, мучные — вялость кишечника и ожирение, помидоры — сужение сосудов головного мозга и мигрени, абрикосы провоцируют астму, рыба накапливает ртуть, увлечение сыром приводит к атеросклерозу, малина образует камни в почках, а консервы увеличивают вероятность рака. Жвачка “Орбит” может вызвать тяжелейший понос, а острые края фольги от шоколада “Алёнка” в состоянии перерезать вену.

А наши путешествия по свету? Что они такое как не источник постоянного стресса? Несчастье еще не произошло, но вы его уже предчувствуете. Об автотранспорте можно не говорить. О том, что на нем ездят только самоубийцы, знают даже грудные дети. Самолеты падают в океаны. Поезда сходят с рельсов и, кувыркаясь, летят с насыпи.

Но это о путешествиях на дальние расстояния. С ближними расстояниями еще хуже. Троллейбусы и трамваи горят как спички. Если троллейбус или трамвай не сгорел сегодня — значит, он уже сгорел вчера или на худой конец наметил это на завтра. Автобусы только притворяются, что у них есть маршрут с закрепленными остановками. На самом деле они нетерпеливо ищут подходящий мост или закрытый железнодорожный шлагбаум. А метро, эта якобы панацея от всех бед! Воздух в нем разносит тяжелейшие инфекции. Эскалаторы, обрываясь, хватают зазевавшихся бедолаг зубчатыми колесами и затаскивают их в свое лязгающую утробу. Пневматические двери вагонов ломают руки и ноги. Локомотивы давят свалившихся пассажиров. Рельсы шарахают их током.

Для тех же, кто случайно избежит всех перечисленных опасностей, существуют пьяные водители, падающие сосульки и бешеные собаки. Неплотно закрытые канализационные люки ловят прохожих, а кипящие магистрали с горячей водой проходят на незначительной глубине.

Думаете, хе-хе-с, спастись дома? Оставь надежду всяк сюда входящий! Ваш дом больше не ваша крепость. Где бы вы не жили, в какой бы части света, за исключением, пожалуй, Северного Полюса, повсюду террористы закладывают гексоген, лифты обрываются с пугающей частотой, а киллеры и насильники, выстроившись в очередь, подкарауливают на площадках. Как? Неужели вам посчастливилось провернуть четыре раза цептеровский ключ в надежной стальной двери? Если так, то поздравляем вас, но помните, что ужасы жизни на этом не закончились: двери могут отрубить пальцы, бытовые приборы всадить в вас вольт эдак двести двадцать, осыпавшаяся от сквозняка форточка рассечь артерию, а в коврах копошатся мелкие, но вредные пыльные клещи, забивающие легкие. И, разумеется, в квартирах же водятся дикие звери, именуемые радио и телевидение, которые мало того, что бомбят нас жесткими излучениями, рентгеновскими и прочими волнами, но еще и накапливают опасный стресс, рассказывая о всех ужасах и кошмарах, случившихся за день в мире.

Грустно, очень грустно жилось на свете злосчастному Венедикту Огурцову, ведающему все перечисленное. Не жилось ему, а обиталось. Верно говорится, что во многом знании многие печали.

Даже вечером, падая в изнеможении на холостяцкую кровать, застеленную бесплатно доставшимися антисептическими простынями, он не мог забыться спасительным сном. Веня Огурцов лежал и вспоминал, что в подушках живут клещи и стрептококки, пружинные сетки деформируют позвоночник, выпитый на ночь стакан чаю может вызвать рвоту, а тлеющий матрас способен удушить спящего человека за пять с половиной минут.

Среди ночи он просыпался в холодном поту. Ему мерещилось, что сорвало предохраняющий вентиль на трубе и квартира наполняется ядовитыми метанами и пропанами. Кроме того некий неведомый фальцетик нашептывал ему, что по статистике девяносто семь процентов людей умирают в постели.

Тот же неустанный фальцетик внушал Венедикту Огурцову бдительно относиться к своему здоровью.

В разное время сотрудник инофирмы подозревал у себя спондилоартирит, фарингит, перитонит, пиодермию, гельминтоз, иридоциклит, астигматизм, дискенизию, рак, лимфаденит, полиневрит, эндокардит, цироз, трахеит, лепру, гингивит и иммунодифицит. То, что ни один из этих диагнозов не подтвердился, не ослабило его природной мнительности.

Не было ни одного крупного медицинского светила, к которому бы он не являлся на прием. Гомеопыты, вирусологи, дерматологи, урологи, венерологи, аллергологи, бактериологи, гастроэнтерологи, андрологи, терапевты, токсикологи, физиологи и фтизиатры все знали его в лицо. Всем им работник салфеточного фронта демонстрировал свое атлетическое туловище и настроженные глаза параноика. Вначале все брали с него деньги за прием, в последующие же встречи прятались, устав убеждать, что не ошиблись с диагнозом и что он идеально здоров.

Отвязаться от перепуганного Венедикта, сгорающего от желания услышать правду, было невозможно. Он присасывался как пиявка и рыдал докторам в жилетки, умоляя: “Профессор, я вижу, что вы меня обманываете! Скажите правду!”

Отчаявшись, врачи применяли последнее средство — посылали министра антибактериальных трусов к своим коллегам, тоже маститым светилам, на которых у них имелся зуб. Врачи перебрасывались Огурцовым как бомбой или чугунной болванкой, торопясь с его помощью подложить свинью недругу. В результате гистолог отсылал Венедикта к кардиологу, офтальмолог — к бальнеологу, эндокринолог — к ортопеду, а хирург — к проктологу.

Кроме того, на прощанье каждое светило считало своим долгом что-нибудь выписать Огурцову на память о себе. В кухонном шкафчике у короля женской гигиены в бутылочках, коробочках, ампулах и пластиковых упаковках выстраивались рядами папазол, индопан, аспаркам, рибоксин, нитросорбид, норсульфазол, эринит, этазол, оцефан, сенна, сустак, анкофен, теофиллин, левомицетин, холосас в синеньких бутылочках, тетурам, нембутал, ноотропил, супрастин, гидрокартизон и самое любимое и грозное из всех лекарств, название которого Огурцов выговаривал за два страстных вздоха — дезоксирибонуклеаза.

Могучий организм атлета едва справлялся со всей этой дрянью, пожираемой ежедневно в немыслимых количествах. Зато кардиограммы, ингаляции, физиотерапии, флюорографии, микстуры, клизмы, бальнеотерапии, дезинфекции и электрофорез были ему необходимы как воздух.

С вредными привычками у герцога салфеток, принца тампонов и магистра ордена прокладок тоже было туговато. В этой графе у него стояли сплошные прочерки. Когда при нем курили, он зеленел от досады. Если ему случалось иногда выпить вина, то исключительно в рамках ампелотерапии по одной столовой ложке два раза в день.

В плане отношений полов Огурцов тоже ничем не мог похвастаться. Это был экземпляр пугливый и вдобавок очень чистоплотный. С женщинами он никогда не встречался, опасаясь стрессов и инфекций, одинаково гибельных для его мускулистого организма. Волю своему бурному воображению он давал лишь раз в три месяца, когда, охваченный неудержимым порывом, стеснительно покупал порножурнальчик. Рассматривал его в уединении, прочитывал от корки до корки, а затем рвал на мелкие кусочки и сжигал в унитазе.

Когда Огурцову перевалило слегка за тридцать, его родители, жившие в подмосковном Ногинске, забили в барабаны так громко, что эта барабанная дробь была услышана всеобщей знакомой П.О.Бердан.

Дважды орденоносная вдова приняла Огурцова в плотный борцовский захват. Венедикт был взят под белые ручки и в ультимативном порядке мобилизован на свидание.

Сообразив, что ему не открутиться, мнительный сотрудник фирмы одноразовых салфеток покорно вздохнул и скушал витамины.

 

Станция метро “Театральная”, у перехода в центре зала — излюбленное место встречи москвичей. Разумеется, так подробно никто не проговаривает, разве что охмуренный селедкой критик Сисевич или молодой львиногривый литератор Вольф Кактусов. Чаще говорят проще — на “Театральной”, в шесть (семь, восемь, девять).

В известный час иль час назначенный на отполированных до блеска пухлых поручнях вокруг перехода повисают целые гроздья молодых людей и их подруг, голубых людей и их друзей, продавщиц косметики и истощающих пилюль или просто студенток, передающих конспекты. Вся эта толпа, пока еще не встретившаяся со своей второй половиной, напряженно стоит, вертит головой, почесывает спину колючими ножками роз или уворачивается от ломящихся наверх — к Красной площади или Большому театру — приезжих.

Так они и стоят молчаливым братством ожидающих, то поглядывая на часы и скрежеща зубами, то утыкаясь в книгу, то начиная нервно прохаживаться. Изредка из подошедшего вагона кто-нибудь выпархивает — и тогда от перехода раздается радостный вскрик. Прорезывают воздух поцелуи. Распростертые руки сталкиваются в объятиях. Мужские ладони сухо клюют друг друга и звучно хлопают по плечам. Перекочевывают розы. Переплывают из сумочки в сумочку конспекты и коробочки с пилюлями.

Невостребованная часть братства ожидающих с завистью следит за этими операциями и нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Вскоре изменник со своей половиной уходит, бросая снисходительный взгляд на остающихся. Он уже не с ними. Он безжалостно изменил и предал товарищей. Все прочее же неликвидное братство виснет на перилах и остается ждать своего часа. И оно его дождется. Может быть.

“Станция “Театральная”, — проскрипел динамик. Синий состав со вздохом распахнул двери со стертыми буквами, вместо “ не прислоняться ” предостерегающими “ не...слоняться ”.

Лариса Орлова появилась из второй двери третьего вагона, ради приличия опоздав на десять минут.

Одежда девушка-мотор была вызывающе проста. На ней были льняные шорты цвета хаки с накладными карманами и просторная белая майка с надписью: “ Вот купила себе обновку ”. Под светлыми кожаными босоножками не было никаких носков. Розовые ногти вызывающе смотрели наружу и говорили миру “ку-ку!” Этим Лариса бросала перчатку двойной вдове.

— Один трезвый попался, да и тот оказался закодированный, — сказал внезапно позади нее густой женский голос.

Лариса обернулась, но увидела только полные белые плечи в веснушках. Произнесшая эти вещие слова, расталкивая конкурентов локтями, уже метнулась в жаркие недра вагона воевать за место.

— Это первое, что я здесь услышала. Ага, значит, он окажется алкаш. Так и есть, он алкаш! — подумала суеверная девушка-мотор и направилась к переходу разглядывать толпу невстреченных половин

Братство ожидающих успело к этому времени основательно рассосаться. Его некогда могучая армия состояла теперь из бодрой старушки спортивного вида, зачем-то вооружившейся в это теплое время года лыжами; трех юнцов, пунцовеющих прыщами; одной нервничающей девицы, судя по виду, явно “конспектоноски”; и двух “молодых человеков” слегка за тридцать с букетами роз в руках.

— Один из этих! Больше некому, — решила про себя Лариса и, оставшись чуть в стороне, стала их с интересом разглядывать.

Один молодой человек был низкорослый подвижный живчик со злодейски встопорщенными усами и кудрявой родинкой у носа. Второй же был грустный широкоплечий полубог, задумчиво глядевший куда-то в пространство и меланхолически поигрывавший розами.

“Не надо себя обманывать! Такие красавцы не ищут невест через чокнутых старух. Они отбиваются от невест веслом. Значит, мой — это шибзик,” — разочарованно подумала девушка-мотор.

Надеясь незаметно исчезнуть, она стала осторожно пятиться, но налетела на что-то спиной. Пискнул мальчик. Его мать стала громко возмущаться.

Привлеченный шумом, усатый живчик посмотрел в ее сторону. Полубог же продолжал взирать вникуда, целиком ушедший в свои возвышенные мысли. Ларисе стало неудобно, что шибзик ее заметил, и она подошла.

— Добрый вечер! — сказала она с улыбкой, протягивая руку за цветами. — Извините, что опоздала. Ну что, куда пойдем?

Живчик захлопал глазами. Усы у него взвились перпендикулярно верхней губе. Букет с розами, увернувшись от ларисиной руки, нырнул за спину.

Девушке-мотору этот скупердяйский жест не понравился.

— В чем дело? Разве это не мне? Или прошла любовь, завяли помидоры — ботинки жмут и нам не по пути? — спросила она сердито.

— Милочка, оставьте меня в покое! Я жду жену! Мы идем в гости! — высокой альтовой нотой взвизгнул шибзик, демонстируя Ларисе правую руку. На его пухлом безымянном пальце красовалось обручальное кольцо.

— Как? Разве вы не Венедикт Огурцов? Слава Богу! — радостно воскликнула девушка-мотор.

Услышав имя, мечтательный полубог очнулся от летаргического сна.

— Венедикт Огурцов — это я! — сообщил он.

Лариса с недоверием посмотрела на него и снова протянула руку. На этот раз веник роз прыгнул к ней в ладонь без промедления.

“Точно он! Вон повезло-то! А я к шибзику клеилась!” — счастливая девушка-мотор расхохоталась. Идиотический и к тому же женатый усач был забыт.

— Веник роз — розовый веник. Разве не смешно? — сказала Лариса.

Полубог напряженно улыбнулся.

— Держите цветы осторожнее. Не уколитесь! Это чревато споротрихозисом, — предупредил он.

Лариса едва не уронила цветы. Она не знала, что такое споротрихозис, но слово звучало жутко.

Тем временем Венедикт Огурцов расправил богатырские плечи и изрек еще одну истину:

— Давайте поднимемся в город. Воздух в метро очень опасен. С каждым вдохом мы заглатываем более миллиона вирусов и бактерий. Я тут прикинул и понял, что за те десять минут, что я вас ждал, ко мне в легкие попало около четырехсот миллионов микроорганизмов. На многие из них у меня нет иммунитета.

Лариса виновато потупилась. Ей стало совестно, что ради нее полубог подвергался таким опасностям.

— Давайте поднимемся, — согласилась она.

На эскалаторе Огурцов загадочно бледнел и молчал, провожая диким взглядом проплывающие желтые шары на тонких ножках.

“Нет, он не алкологик. Он ученый или мечтатель. Надо спросить, не пишет ли он стихи,” — подумала Лариса, склонная воображать себе невесть что и затем восхищаться производным.

Оказавшись наверху, герцог ватных палочек облегченно обмяк и, разжав пальцы, отпустил резиновый поручень. Они вышли в сквер и остановились между трех театров, подпитываясь высококультурными флюидами.

— Я люблю Москву, — сказала Лариса, любуясь Большим, заключенным в леса так основательно, что наружу торчала одна лишь любопытная голова Аполлона.

— А я терпеть ее не могу, — возмущенно сказал властелин антибактериальных трусов, начиная загибать пальцы. — Во-первых, выхлопные газы. Во-вторых, водители ездят как попало. В-третьих, вечные стройки наполняют воздух бетонным крошевом. В-четвертых, водопроводная вода такая, что не спасают даже фильтры. В-пятых, давка везде такая, что одним чихом можно заразить десять человек.

Чувствовалось, что Огурцову еще есть, на что пожаловаться, но пальцы на одной руке у него закончились, а на локоть другой ему доверчиво оперлась девушка-мотор.

— Как интересно! Вам бы статью написать! — проворковала Лариса.

— Что они понимают, авторы этих статей! Тьфу! — демонстрируя критический склад ума, откликнулся Венедикт и разразился длинной десятиминутной тирадой, в которой то и дело мелькали слова “тупость”, “недальновидность” и “бытовые инфекции”.

К концу этой тирады Лариса уяснила две вещи: первую, что ее поэт малый, мягко говоря, неординарный, а, второе, что она голодна.

— Я сегодня не обедала. Не перекусить ли нам? — громко сказала она.

Сотрудник инофирмы рассеянно воззрился на нее. Лариса ощутила, как его интеллект пробивается сквозь пелену гигиенических мыслей, спускаясь со звездных далей, где летают спиральные вирусы и парят мрачные кишечные палочки, на грешную землю.

— Перекусить, конечно, можно. Только вот где? — спросил он.

— Да вот хотя бы там!

Легкомысленно заигрывая с царящим на шипах споротрихозисом, девушка-мотор взмахнула розами в сторону ближайшего бистро.

Венедикт дико уставился на нее и паралично вздрогнул подрободком:

— Что вы, Лариса! Этим нельзя кормить даже свиней! Там же концерогенные консерванты, маргариновые жиры и искусственные углеводы! Как вам не стыдно!

Лариса послушно застыдилась, но при этом робко высказалась, что вся едва вредна и что же теперь, с голоду умирать?

Дрессировщик ватных палочек задумался, скрестив перед грудью руки и по-наполеоновски глядя на ползущее по крышам солнце.

Лариса затосковала. Ей грезился очередной гигиенический монолог. А слова уже низвергались могучей Ниагарой.

Далее следует конспект двадцатиминутного спича, данный по основным пунктам.