Неопозитивизм в русской социологии

Каждый раз, когда в науке происходит основательная ломка понятий и логических принципов, встает вопрос об их связи с эмпирическими данными. И если неокантианство обратило внимание на логические основы социальной науки, то это неизбежно поставило на повестку дня вопрос об изучении соотношения логических конструкций с опытными данными[883]. Между тем открытия в физике и физиологии, успехи в экспериментальной психологии в начале XX столетия нанесли удар по замкнутым системам ранних позитивистов, которые ими самими рассматривались как вечное и бесспорное приобретение науки. Дальнейшее движение в рамках позитивизма требовало отказа от некоторых догматических издержек контовско-спенсеровской традиции. Е.В. Де Роберти, стоявший у истоков новых построений, назвал свой собственный вариант их неопозитивизмом[884]. Название прижилось и, по мере того как его теоретическое cодержание расширялось, стало синонимом социологического позитивизма XX в.

Новая волна в; русском позитивизме открыто усваивала отдельные уроки антинатуралистической критики классического позитивизма, пытаясь спасти старые редукционистские принципы на физиологическом, статистическом, эмпирическом материале. Философские позиции новой тенденции складывались благодаря усилиям ряда новейших направлений — прагматизма, махизма (и его русского варианта — эмпириокритицизма) и близкого к ним по духу энергетизма (Н.Г. Воронов., С.А. Суворов, Ф. Софронов)[885]. Прежде всего были сформулированы общие

346

 

методологические правила, указывающие на наиболее приемлемые принципы изучения социальной реальности, как она конструировалась онтологически.

Так называемый социальный мир образует, писал П.А. Сорокин, часть природы, и то, что называют разумом, составляет конечную трансформацию космической энергии, поэтому законы социальности и нормы культуры входят «в ряд законов вселенной» и нисколько не исключают и не изменяют их. «Задачей науки является не отражение, а разложение конкретного мира как совокупности отношений, взаимодействий, формулировка этих отношений и функциональных связей... Исходя из этих общих гносеологических положений, вполне понятно, что неопозитивизм не в индивидах может видеть социальную реальность... а в факте взаимодействия, взаимоотношения особей»[886].

Иными словами, здесь мы видим уже новое определение самого предмета социологии и, следовательно, ее методов. Ныне исходной единицей социального анализа являются не пресловутые «факторы», групповая психология или психология отдельного человека, но «социальные связи» (Звоницкая, «социальное общение» (Тахтарев), «взаимные услуги» (Теплов), «взаимодействие» (Сорокин) и т.п. Неопозитивизм предполагал изучать прежде всего социальное поведение, затем социальные структуры как постоянные (или повторяющиеся) формы взаимодействий и социальные процессы, т.е. изменение структур и поведения. Главное внимание социологи сосредоточивали на изучении социального поведения и общества, взятого преимущественно в аспекте статичности, организованности. Многие еще недавно общепризнанные работы по «генетической» социологии или социальной динамике (вроде работ Л. Уорда) дружно объявляются спекуляцией, дурной метафизикой. «Эволюционный» тип исследования социального целого был в значительной степени дискредитирован и заменен «функциональным». «Задачей социологии является описание социальных явлений и установление между ними функционально-коррелятивных связей. Объект социологии должен быть транссубъективным и вещественным; таковым является поведение людей»[887].

Позитивистское понимание факторов было вытеснено более адекватным понятием — функцией. При этом функционализм не просто говорил о связи двух явлений (допустим, невежества или грамотности и преступности), а дифференцировал их с помощью более широкого социологического критерия — по степени производности от социальной жизни в целом, говоря о каждом факторе как функции многих переменных (в нашем примере это

347

 

была бы общая зависимость грамотности и преступности от третьего ряда — индустриализации). Однако конкретных работ с таким содержательным подходом было очень мало. Подавляющее большинство неопозитивистов методологически трактовало функционализм очень широко, как объяснение социального целого исходя из любой «независимой переменной» — науки, религии, состояния производительных сил, войны, массового голода или мобильности населения. Что именно выбирается, якобы абсолютно безразлично, если мы будем помнить об условности избранной точки зрения. Подобный методологический релятивизм был в работах многих неопозитивистов сознательной (но не убедительной) реакцией на неокантианский априоризм, абсолютизацию нормативно-ценностной интерпретации общественной жизни и реакцией против диалектики и монизма исторического материализма и его установки на активное преобразование социальной действительности.

Отказ от позитивистского эволюционизма и сравнительно-исторического метода в свою очередь требовал расширения эмпиризма, более последовательного проведения идеала «описательной науки», объективизированного изучения внешних аспектов поведения. Наиболее серьезная теоретическая поддержка этим надеждам «исходила избиопсихологизма (В.А. Вагнер), фитосоциологии (Г. Морозов, и В.Н. Сукачев), социальной рефлексологии (В.М. Бехтерев, В. Данилевский), физиологической социологии (Г.П. Зеленый, В.В. Савич) и американского бихевиоризма (Д. Уотсон, С. Пармели), горячо поддержанного в России К.Н. Корниловым и П.П. Блонским[888].

Утверждалось, что интроспекция является крайне темным и подозрительным источником знания, а поэтому социология была нацелена на наблюдение объективного поведения, которое якобы покрывалось абстрактной формулой стимул (т.е. условия, в которых поведение имеет место) — реакция (содержание поведения: контакты, связи, отношения). А так как в каждом конкретном акте поведения материальное и духовное настолько переплетены и сливаются в единое, то отсюда делался вывод о бессмысленности их общего разграничения. Если индивидуальное сознание, культура и общественное сознание в рамках взаимодействия по своей природе социальны, то проводить различие между ними и общественным бытием — ненужный педантизм. Общественное бытие и общественное сознание в глубинной сущности

348

 

суть синонимы. Вместо этих понятий на передний план выдвигалось понятие социального поведения, которое подчинялось в целом к законам приспособления и стабильности (т законам «равновесия», «экономии сил», «социально-биологического подбора»), общим с природной сферой. В.И. Ленин считал, что подобные рассуждения содержат в себе главное внутреннее противоречие социологического неопозитивизма[889]. Действительно, с одной стороны, мы обнаруживаем: в их работах психологизацию общественного бытия (социальная жизнь во всех своих проявлениях есть социально-психическая — таково мнение Бехтерева, Сорокина, Звоницкой, Суворова, Богданова и мн. др.), с другой — игнорирование специфики общественного сознания, биологический редукционизм.

Культ «объективности» способствовал привлечению аппарата количественного анализа, что и подчеркивают в это время многие исследователи, особенно П.А. Сорокин, К.М. Тахтарев и Н.В. Первушин; последние принимали участие в некоторых специальных статистических исследованиях, работали в Центральном статистическом бюро. Не обошлось и без крайностей. Иногда появлялись утверждения, что только «статистика является самой точной и основной наукой об обществе». И право на это звание она якобы заслужила тем, что лишь «количественный анализ позволил обществоведению сформулировать естественнонаучную постановку своих проблем»[890]. Вот некоторые из наиболее характерных признаний: «Социология... должна быть пронизана естественнонаучным духом... духом научного реализма»,— пишет Тахтарев, для этого «общественные явления должны численно измеряться»[891]. Или призыв П.А. Сорокина: «Поменьше философствования, побольше наблюдения. Хорошо проведенная статистическая диаграмма стоит любого „социально-философского трактата”»[892].

Идея измерения как метода точного научного исследования в русскую социологию проникала двойным путем. Во-первых, при тщательном обсуждении, уточнении и пропаганде приемов и возможно, социальной статистики от А. Кетле до Э. Дюркгейма Ф. Гальтона и, наконец, К. Пирсона.В России эти взгляды усиленно защищали Р.М. Орженцкий, А.В. Леонтович, Е.Е. Слуцкий и др. И, во-вторых, в результате успешного применения статистических методов в социологии и антропологии («биометрии») ‑ ра6оты В.В. Берви, Л.И.Бахметьева,

349

 

Н.Л. Скалозуба, Ю.А. Филиппченко, сочувствующих идеям «объективной» психологии и бихевиоризма[893].

Но претензии неопозитивизма на роль единственного социологического направления, учитывающего роль измерения, были фактически неверными. Методология социально-статистических исследований может быть разработана с различных философских позиций. Примером может служить книга махрового идеалиста П.А. Некрасова, вызвавшая бурную полемику в печати[894]. Подлинное решение вопроса о соотношении и взаимовлиянии естествознания и обществоведения дал марксизм, показавший, что гуманитарные науки неизбежно используют количественные процедуры, вооружаются математически, а естественные науки все шире используют диалектический подход. Таким образом, происходит то, что К. Маркс и В.И. Ленин называли увеличением «естественноисторической точности» науки. Замечательные образцы использования статистики в социологии дают многие работы В.И. Ленина, например «Развитие капитализма в России», «Статистика и социология», «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни» и др.[895]

Итак, наблюдение вместо априоризма, индукция вместо ценностно-значимой интерпретации, функциональное объяснение вместо историко-генетического, сциентизм вместо метафизики — вот методологическая программа неопозитивистской науки о социальном поведении. Совершенно несложно подобрать внушительную коллекцию цитат из самых различных работ, иллюстрирующих ее. Однако исследовательская практика русских неопозитивистов резко противоречила их методологической программе. В комментаторской и критической литературе тех лет указывалось, что их работы часто демонстрировали «не анализ, а декларации». Вот некоторые из противоречий. 1) Зачеркивая методологическое значение философии для социологии, неопозитивисты на деле стояли на эклектических философских позициях. У одних и тех же лиц можно найти высказывания о том, что бихевиоризм «гораздо материалистичнее исторического материализма» и одновременно что он есть последовательный идеализм. 2) Неопозитивисты ставили под сомнение содержательность социологических терминов «общество», «личность», «групповое сознание», «ценность» и т.п. и фактически использовали эти понятия.

350

 

3) Они постоянно отрицали партийность социологии, выступали против классового подхода в социологическом анализе[896]. Отчетливее всего это сформулировал П.А. Сорокин. Ратуя за предельную объективность, он настаивает: «всякий нормативизм из теоретической социологии должен быть изгнан», а научный подход освобожден от связи с идеологией, с классовым интересом. В этом единственная возможность для социологии стать «чистой» общественной наукой эмпирического характера. Однако, разъясняя сущность «социального контроля», он его определяет как «совокупность способов, которые имеются в любом обществе для поддержания порядка, необходимого для здоровой общественной жизни и для направления поведения членов общества в желательную сторону»[897]. Желательную — в интересах кого именно? Здоровая общественная жизнь — в чьих глазах? Это ли не оценочные понятия? Функционализм в социологии, если он выступает антиподом диалектики, в политическом отношении означает консервативную защиту существующей социальной системы.

Идеологическая беспристрастность социологии, разумеется, полнейшая иллюзия, но неопозитивисты упорно стояли на почве объективизма, являвшегося формой буржуазной партийности. В объяснительных моделях русских неопозитивистов отмечалось, что заветная мечта каждого социолога не конфликт с властью и не критика ее, а установление с помощью «массового наблюдения и точного математического метода закономерности явлений общественной жизни» и служение чисто практическим задачам по установлению прочной социальной гармонии[898]. Этим же объясняется настойчивый интерес к технократизму, как теоретический (изучение и пропаганда идей Ф. Тейлора), так и практический (например, нововведения Сытина). Кстати, П.П. Сойкин и И.Д. Сытин были весьма заинтересованы в институализации социологии и поощряли этот процесс.

В целом бихевиоризм довольно быстро обнаружил свои методологические пределы. Центральное его положение — «человеческое поведение основано на механизмах условного и безусловного рефлекторного типа» — было ущербно по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, эта трактовка, особенно на первых порах, не учитывала ценностные факторы, опосредующие стимул, и факторы, вызывающие особого рода предрасположенность к определенному типу реакции (установки, символы и

351

 

т.п.). Специфика человеческого поведения в расчет серьезно не принималась. Различие менаду поведением животного и человека признавалось лишь в степени. Во-вторых, формула стимул — реакция не только резко сужала совокупность эмпирического материала, включенного в построение теории, но более того — даже включенный материал часто было трудно интерпретировать в бихевиористских понятийных рамках. Недаром практически нет ни одной серьезной и глубокой работы, построенной на методологических нормативах бихевиоризма, в области индивидуальных и особенно социальных контекстов поведения. Позднее это был вынужден признать и сам Сорокин.

Если антипозитивисты в России в основном шли за немецкой традицией социальных наук, то неопозитивисты — за американской. Обычно ими подчеркивались три качества американских социологических работ: «сжатость, точность и ясность... отсутствие метафизических проблем, игнорирование псевдопроблем (столь частых в работах немцев и русских), и наконец, стремление вывести из теории ее практические приложения»[899]. Раньше в России из американских социологов хорошо знали лишь Уорда и Гиддингса. Неопозитивисты же стали активно пропагандировать взгляды Росса, Хейса, Смолла, Болдуина, Эллвуда и др.

Признавая в целом программу социологии как науки о поведении, неопозитивисты, конечно, весьма широко расходились в средствах и способах реализации этой программы. Отсюда не­избежное обилие оттенков, второстепенных различий и «критическое» отношение друг к другу. Но если указанные выше общие черты их считать главными для коллективного портрета социологического неопозитивизма, то наиболее наглядно они отражены в концепциях трех социологов — А.С. Звоницкой, К.М. Тахтарева и П.А. Сорокина. Это делает понятным дальнейший выбор этих имен для более подробного и доказательного рассмотрения вопроса.

 

А.С. Звоницкая

Агнесса Соломоновна Звоницкая (1897-1942) первая женщина, выступившая на русском социологическом поприще. Ее работа «Опыт теоретической социологии» (1914) написана под сильнейшим влиянием Тарда, Гиддингса, Болдуина и Де Роберти[900]. Книга была задумана в виде четырехтомного трактата, но свет увидел только первый том, где она изложила свое понимание «социальной связи». Другие тома, в которых она надеялась осветить историко-методологические и логические аспекты

352

 

социологической теории и вопросы личности, так и не были напечатаны, как и многие другие работы по социологии, запланированные до первой мировой войны.

Претенциозные методологические предложения неокантианцев, пишет Звоницкая, оказались для социологии «обходными путями». Подлинная задача социологии сводится к разработке «классификационного видового признака» общества, который может служить методологически адекватной основой рассмотрения любых общественных явлений. Таковой она считает явление социальной связи, изучение которой составляет «краеугольный камень всякой теоретической социологии»[901].

Между индивидами в процессе общения возникают специфические отношения в виде «общности сознания и деятельности». Вслед за Тардом и Болдуином она определяет это общение как передачу «содержания одного сознания другому сознанию», т.е. подражание[902].

Сам по себе феномен подражания универсален, полагает Звоницкая, он встречается как в природе, так и в обществе. Более того, социопсихическое подражание, или социальная связь, имеет естественные предпосылки в виде биологического подражания. В рассмотрении этого вопроса Звоницкая следует за авторитетом бихевиористов (типа Г. Дженнинга), но несколько видоизменяет их обычные рассуждения в духе «коллективной рефлексологии» В.М. Бехтерева[903].

Приспособительные реакции у биологически сходных по структуре и функциям организмов, пишет она, совершаются под действием двух импульсов: основного раздражителя, вызывающего сходную реакцию у всех этих организмов, и особого раздражителя — реакции на чужие движения, усиливающего моторную реакцию в том же направлении. Таким образом, к формуле стимул — реакция необходимо добавить некий эффект от усвоения коллективного направления реакции, на которой постепенно вырастает и закрепляется динамическое сходство и «совместная жизнь вида»[904]. Эта тенденция развивается и приходит к апогею в человеческом обществе — высшем типе общения и подражания, так как здесь появляется даже форма, специфическим образом фиксирующая сходство, — самосознание. Звоницкая на этом основании выступала против включения в область социологии изучение «животных стад», что защищали многие социологи (Гроппали, Вагнер, Эспинас, Филиппов, Ковалевский

353

 

и др.). В последнем случае игнорируется специфика человеческого общения и подражания[905].

При этом Звоницкая полагает, что старые концепции «социального подражания» (Тард, Болдуин) были лишь первой заявкой на проблему, но далеко не окончательное ее решение. Оба исследователя игнорировали факты биологического подражания, не сумели строго дифференцировать виды социального подражания. В частности, по ее мнению, они оказались бессильны объяснить подражание, которое совершается без всякого непосредственного контакта между индивидами. Их теории требовали априорных понятий общества, группы, коллективного сознания, т.е. последние брались как данные без всяких объяснений. Из их рассуждений вытекало, что когда мысль появлялась в голове одного индивида, она еще не обладала характеристикой социальности, но стоило ее же воспроизвести в голове других людей, как она становилась пресловутым «социальным фактором». Что же к ней при этом прибавлялось и делало ее социальной? Ответы на эти вопросы должны, по замыслу Звоницкой, помочь найти такую форму общения или подражания, в которой будет появляться и воспроизводиться феномен социальности.

Основное положение ее концепции состоит в том, что нельзя понять формирование личности в отрыве от социальной группы (или групп), наше «я» всегда есть «я» социальное, ибо, мысля себя, мы вольно или невольно непременно мыслим и других[906]. Поэтому абстрактное противопоставление «я» и общества порочно, они неразделимы, и их единство имеет психологическое основание. Это одновременно означает, неоднократно указывает Звоницкая, что психическое не есть просто фактор общественной жизни — все общественные отношения, все человеческие взаимоотношения, все социальные связи имеют психическую природу. Совершенно очевидно, что здесь ею спутаны разные выводы. Звоницкая подчеркивает социальную природу личности и самосознания, но она при этом идеалистически отождествляет личность с ее самосознанием, социальную связь (отношение) с межиндивидуальными отношениями. В развитии личности и в развитии общества она видит глубокую аналогию, подчеркивая, что следует иметь при этом в виду не биологический рост индивида, а рост его сознания, в котором она предлагает различать три существенных момента. Первый — «проективный момент» — характеризуется приобретением личностью «знания о других», об окружающей среде. Второй — «субъективный момент» — характеризуется синтезом предыдущих знаний, или самосознанием, которое противопоставляется внешнему миру. И, наконец, третий —

354

 

«эективный момент» — связан с неизбежным предположением о наличии подобных синтезов у других, сознательным соотношением «я — они» на базе сходства. Здесь появляется более углубленное представление о других как о сочленах общества, мотивах их деятельности. Таким образом, мы настолько социальны, что ожидаем; для каждого акта мысли его публичного признания от окружающих, а принятых нами норм поведения всегда ожидаем от всех других. Следовательно, рост личности состоит в том, что личность постоянно воспринимает от общества «социальное наследство», перерабатывает его по-своему и обратно «эективирует» на окружающих людей. Человек живет в обществе не столько неподвижными биологическими инстинктами, сколько пластической психикой социального характера. При этом «проективный» и «эективный» моменты «составляют как бы два полюса личного самосознания», беспрестанное обращение к ним, повторение их и переход «я» от одного к другому составляют общий закон развития личности[907].

«Эективный момент», или «эективация» (термин этот заимствован у Болдуина), и характеризует социальное, так как здесь «есть активная реакция, а не пассивное усвоение и самозамыкание», как в двух других моментах. Наконец, «эективация», по ее мнению, составляет необходимую основу всякой совместной согласованной деятельности, ибо предполагает правильный расчет в отношении друг друга. Согласованная деятельность и есть «организованное отношение», или отношение социальное.

Таким образом, социальная связь, по Звоницкой, прежде всего характеризует не пространственно-временной аспект взаимодействия и не материальную или духовную ценность, ради которой оно имеет место, а изменения в сознании людей, вступающих в контакты. Далее у нее следует откровенно идеалистический вывод — только взаимное подражание, которое делает самосознание различных людей в главных чертах сходным и обеспечивает правильную взаимную ориентировку, является точкой опоры для прочных и длительных социальных отношений[908]. Иными словами, «эективация», или социальная связь, объявляется центральным элементом социальной действительности, а все остальные образования — группы, нормы, институты и социальная структура в целом — рассматриваются как функционирование социальной связи. Что же представляет собой структура общества в свете этого идеалистического принципа?

Все устойчивые и длительные типы «эективации», полагает Звоницкая, создают особые «линии социальности», или формы социального общения. Если взаимной «эективации» достаточно Для появления социальной связи, то очевидно, что каждый человек в общении представляет собой средоточие различных «со-

365

 

циальных связей. Поэтому «какое бы подражание мы не взяли, ему всегда находится соответствующая его эективация социальная группа... вся внутренняя структура общества раскрывается перед нами из закона эективации»[909].

Когда «эективация» связана с одним главным моментом и носит односторонний характер, она оформляется в широкие «социальные круги» — экономические, политические, религиозные и т.п. Многосторонняя «эективация» невольно сужает состав в количественном отношении и демонстрирует нам мелкие социальные группы — секты, учреждения, профессиональные союзы и т.п. Эти группы отличаются от первых кругов большой однородностью, сплоченностью. Социальная связь здесь наиболее тесная и адекватная. Следовательно, делает вывод Звоницкая, пересечение и функционирование социальных связей и создает структуру общества, а сознание индивидов «является логически неизбежной предпосылкой закона социальной структуры». Когда наши ожидания оправдываются, т.е. «эективация» оказывается, как пишет Звоницкая, «уверенной», то это подтверждение особым образом влияет на индивидуальное сознание. Подобное влияние социологии уже давно подметили в понятиях типа «сознание рода», «психология толпы», «сознание публичности» и т.п. Но удовлетворительного объяснения этого явления, как она считает, еще не было сделано.

Несостоятельность построения Звоницкой — следствие психологического редукционизма в социологии. Но специфические черты его связаны с особым рационалистическим пониманием психологического фундамента общества. Для нее фактически социальное равнялось психологическому, а последнее рациональному. Субстрат общества — мысль, которая может стать предметом подражания, общения. Здесь она невольно вступала в противоречие с новейшими направлениями в психологии, интересующимися бессознательным, рефлекторным, эмоциональным и его «выходом» в социальную среду.

В последующих главах своей работы она вынуждена была рассмотреть формы разрыва преемственности, социальной связи и общения в виде социальных конфликтов и кризисов. В русской, как и в западной, социологии этот вопрос усиленно обсуждался. Каким же образом Звоницкая решает его?

По Тарду и Гиддингсу, пишет она, социальный конфликт есть столкновение двух противоречивых подражаний, глубоко воспринятых различными личностями. Но в подобном объяснении речь в лучшем случае идет о конфликте двух людей, но не групп и социальных кругов. Когда новое изобретение или группа нововведений изменяют существенное свойство личности, то в старой социальной связи возникает некоторый механический разрыв, который отражается на содержании императивных норм,

356

 

обращенных к каждому члену общения, группы, общества. Если носитель неподтвержденных ожиданий — индивид, то перед нами явление «конфликта», если же группа, то мы имеем дело с «социальным кризисом»[910]. Звоницкая описывает несколько вариантов конфликта и его возможных социопсихических последствий. Но последняя часть работы очень абстрактна, и две-три исторические иллюстрации не меняют картины в целом. Это и понятно — ее больше должны интересовать пути восстановления разрушенной социальной связи, и здесь она опять обращается к испытанному позитивистскому рецепту — учению о «консенсусе». Интерпретация этого понятия от О. Конта до наших дней имела несколько форм в зависимости от общей эволюции социологической теории. Звоницкая предложила субъективно-психологическое понимание «консенсуса» как взаимной «эективации» чувства симпатии. Чувство симпатии вырастает на сходстве организмов, оно есть и в биологическом мире. Но человеческое чувство симпатии, во-первых, интенсивнее, так как здесь есть высшая форма сходства — осознание общности, во-вторых, это чувство деятельное, так как оно выступает дополнительным мотивом деятельности (в виде императива — «любовь к ближнему»), и, наконец, оно служит средством восстановления прерванной социальной связи[911].

Иными словами, симпатия присутствует в любой социальной связи в качестве органической части ее, поскольку в ней наличествует переживание сходства. Когда социальная связь разрывается в конфликте, императивы симпатии принимают совершенно абстрактный, общечеловеческий вид, но когда конфликт исчерпан, механизм симпатии вступает в действие, вызывая в группах и людях ряд психических состояний — «раскаяния», «покаяния» и т.п. Эти состояния усиливают реальное сходство людей, возникает соответственно новая социальная связь и более обоюдная, тесная симпатия. Социальный порядок, согласие, стабильность постепенно восстанавливаются.

Здесь вновь отчетливо сказались недостатки идеалистического понимания социальных связей, взятых только по их психической природе. Звоницкая просто не замечает социальной связи через механизм антагонизма, конфликта и взаимной борьбы[912]. Она считает правилом: «там, где есть социальная связь, т.е. переживания сходства, есть и симпатия», не понимая, что это правило затушевывает сущность классовой борьбы, выдвигает на передний план иллюзорную надклассовую солидарность. Ее социологические идеи абстрактны, идеалистичны, объективно направ-

357

 

лены против признания прогрессивной роли социальных конфликтов и революций в обществе. Позитивным моментом её социологических идей является подчеркивание социальности в отношениях и действиях людей.

 

К.М. Тахтарев

Константин Михайлович Тахтарев (1871-1925) — автор целого ряда социологических работ. Посетив с образовательной целью заграницу, он стал слушать лекции по социальным наукам в Брюссельском университете и близко познакомился с П.Л. Лавровым, Г.В. Плехановым, Г. Де Греефом и особенно Е.В. Де Роберти и М.М. Ковалевским. Благодаря содействию последних он решает сделать предметом своей научной работы социологию.

Первая большая работа Тахтарева по социологии вышла в начале века. В ней, как и в ряде последующих работ[913], он выступил сторонником «эволюционного плюрализма» М.М. Ковалевского, который, как правило, писал к ним похвальные введения.

Однако начиная с 1910 г. теоретические симпатии Тахтарева постепенно меняются, он несколько критически относится к старым авторитетам, и новые работы носят более самостоятельный характер. В журнале «Современный мир» (№№8, 10, 12 за 1910 г.) появляются его социологические очерки под общим заглавием «Главнейшие направления в развитии социологии», которые венчались важной статьей «Чем должна быть социология» (№9 за 1911 г.). Научные средства для выяснения вопроса о закономерности социальных явлений, полагал он, даются, с одной стороны, сравнительной историей общества, с другой — сравнительной статистикой. Во всяком случае наряду с эволюционным методом он начинает защищать метод «численного измерения». Вся дальнейшая исследовательская деятельность Тахтарева была в целом посвящена пересмотру основных вопросов социологической теории на этой посылке. Тахтарев неоднократно указывал в печати на необходимость профессионального преподавания социологии в России в высших учебных заведениях и в связи с этим считал одной из важнейших задач систематизацию социологических знаний тех лет. В 1911 г. по предложению Ковалевского совет Лесгафтовских курсов избирает Тахтарева преподавателем социологии, и он начинает читать общий курс социологии и спец-

358

 

курс по истории общественных институтов. После революции он в качестве профессора в течение ряда лет читал курсы по социологии в Петроградском университете[914].

Специфика любой социальной науки, в том числе и социологии, полагал Тахтарев, определяется двояко ‑ через ее предмет и через ее историю. Изучение и систематизация современных проблем социологии немыслима без предварительного знакомства с их эволюцией. Поэтому с 1910 по 1916 г. он интенсивно занимается историей социологии[915].

Тахтарев выделяет шесть основных теоретических школ в новейшей социологии по их роли в развитии этой дисциплины. Пять из них ранний позитивизм О. Конта, социальный дарвинизм, органицизм, «исторический экономизм» Маркса и психологическое направление) довольно подробно описывались и другими социологами — М.М. Ковалевским, В.М. Хвостовым, С.И. Гальпериным. Главное, что отличает позицию Тахтарева, так это интерес к шестой статистико-социологической школе А. Кетле, Ф. Ле-Пле и др. Наиболее обширное в сравнении с другими школами описание этой школы у него вышло и наиболее интересным. Вообще «исторический обзор, а также защита объективной закономерности в социологии при помощи анализа сущности закона в естествознании, — писала Л.И. Аксельрод, — сделаны им с большой ясностью и живостью, без той мнимой научности, которая обычно встречается в большинстве книжек по социологии»[916]. К положительным чертам исследований Тахтарева критик

относит его аргументацию в пользу и необходимость социологического эксперимента. Через эксперименты, по Тахтареву, можно добиться желаемой унификации социологической теории и сделать реальной ее связь с общественной практикой страны. Несмотря на бесконечные различия и противоречия в новейших социологических теориях, считал он, все их толкования можно уже теперь свести к одному общему пониманию социологии как науки о «естественно сложившемся и органически развивающемся сожитии людей, необходимых участников всевозможных видов общения». Причем «эти явления социология изучает с точки зрения их общей и взаимной зависимости, объективного функцио-

359

 

нального соотношения, свойственного общественным явлениям, как и явлениям природы.

Все работы Тахтарева по истории социологии можно рассматривать как «подготовительные этюды», введение к более обширному, систематическому и главному труду, который был им издан в 1919 г.[917]

Изложение своей системы социологии Тахтарев начинает с методологических вопросов. «Без естествознания... правильное понимание общественной жизни вряд ли возможно», их объединяет и характер протекания изучаемых вопросов, и характер «точных приемов исследования явления»[918]. Речь идет не о превращении социологии в физику, биологию или психологию, а о методологическом сходстве, ибо социология призвана быть особой естественной наукой об общественной жизни, изучающей особый класс социальных явлений, впрочем, таких же естественных явлений, как и все другие явления мировой жизни. Сходные суждения в это же время и несколько раньше высказывали и другие социологи: П.А. Сорокин, В. Парето и В. Томас.

Если понятия «совместное сотрудничество», «сожитие» выражают сущность общественной жизни, то последняя, писал Тахтарев, совершается в формах «общения», особенно «трудового общения»[919]. Общество есть самодостаточное сожитие людей, находящихся во всевозможных формах общения друг с другом с целью всестороннего обеспечения жизни и сознающих свое общественное единство»[920]. Совершенно очевидно, что здесь различие между обществом и межличностным общением прежде всего в наборе прилагательных «самодостаточное», «всевозможные», «всестороннее». Так как абстрактная сила его понимания общества в последних словах, то подробная расшифровка их и со­ставила содержание книги.

Термин «самодостаточность», заимствованный у Аристотеля, был довольно неопределенным. У Тахтарева он означал «сотрудничество индивидов... достаточное для обеспечения всех их жизненных потребностей и стремлений к более совершенной жизни». Но что такое потребности и «стремления к более совершенной жизни»? И разве их качество и количество являются величиной постоянной? Кстати, чьи именно стремления принимаются во внимание в указанном определении? Ответа в его концепции мы не обнаруживаем.

Больше оригинальности Тахтарев проявил в вопросах расслоения общества и его строения. Общение, пишет он, неизбежно объединяет людей в каких-либо отношениях и этим противопоставляет другим, т.е. разъединяет. Оба эффекта, считал он, под-

360

 

крепляются фактическим биопсихическим неравенством людей и на их совместном действии вырастает вся групповая дифференциация общества. Социальному различию, антагонизму и борьбе противостоят сходство, соглашение, солидарность, которые лежат в основе любого социального института, учреждения.

В толковании проблем структуры общественной жизни Тахтарев в целом следовал за современными ему американскими социологами. Он различал группы, стабильные, действующие долгое время в рамках одного или даже, нескольких типов социальных структур, и группы временные, преходящие. Особое внимание он уделяет на этом основа