Субъективно-нормативная концепция П.И. Новгородцева и В.М. Хвостова

Павел Иванович Новгородцев (1866-1924) упорно пытался обосновать ценностную (нравственно-правовую) концепцию общественной жизни с позиции неокантианства. Уже первые шаги в позитивистской социологии, полагал он, «есть грубая гносеологическая ошибка, состоящая в наивно-реалистическом утверждении объективного характера изучаемых фактов и связей»[611]. В свою очередь он выдвигал тезис, по которому все главные социологические понятия — групповая дифференциация, статика, динамика и т.п. ‑ соотносятся не с исторической действительностью, а лишь с познавательными интересами субъекта. Поэтому логика социальных наук не фиксирует «ни социальный закон, ни объективное состояние социальных явлений, как думают позитивисты», она есть систематизация абстрактных гносеологических типологий, построений нашей мысли[612].

Вторая ошибка «позитивно-социологической методы», говорит Новгородцев, наглядно обнаруживается в генетико-эволюционном изучении элементов культуры — морали, права, нравов и т.п., которые рассматриваются только «как явления общественные и исторические, в связи со всем целым социальной жизни и в процессе их последовательного изменения, под влиянием изменений этого целого»[613]. При этом неизбежно игнорируется самостоятель­ность, автономность этих явлений в человеческой жизни, влияние уже сложившейся их структуры на дальнейший исторический процесс.

Следует отметить, что Новгородцев поднимает здесь весьма реальную проблему. По существу он справедливо возражает против позитивистского сведения культурной системы к системе социальной, а последней к биоприродным факторам[614]. Эта объясни-

265

 

тельная цепь, сводящая высшее к низшему, часто и объявлялась позитивизмом подлинным историзмом. Но решение проблемы, предлагаемое Новгородцевым, явно несостоятельно, ибо единственно сильным теоретическим оружием против позитивистского релятивизма и плоского социологизма он считает формализм и априоризм нормативно-ценностного рассмотрения социального мира.

Специфика социальных, явлений в человеческой жизни, утверждает Новгородцев, наличии «первоначальных задатков» всеобщего долженствования, т.е. нормах. Нас от животных отличает не то, что наши нормы меняются с ходом времени, а то, что они у нас есть. Это «безусловное долженствование» составляет нравственную основу структуры личности, являющейся в свою очередь главной творческой основой общества и культуры. Методология, предназначенная дать критерий для оценки этой цепи явлений, нe может черпать свои исходные начала из описания и объяснения «вторичного» бытия норм в рамках социокультурной реальности. Следует открыть их первичное трансцендентное бытие. «Здесь необходимо обратиться к априорным указаниям нравственного сознания, которое в своем независимом от всякого опыта существе содержит данные для оценки любого опытного материала»[615]. Сравнивая процесс образования норм, процессы следования нормам с естественно протекающими процессами природы, позитивисты забывают, что если нормы и «образуются закономерно, то через людей и при посредстве их воли»[616]. Поэтому если и уместно ставить вопрос о закономерности социальной деятельности, то лишь в смысле закономерности воли. Менее всего «социальные факты» можно мыслить «по Дюркгейму» как «вещи», их надо сопереживать как «ценность», как реализацию идеальных целей.

В свете этого и «становится понятной та формула, — писал Новгородцев, — которую мы противопоставляем позитивно-социологическому направлению: нравственность (как и право) может и должна изучаться не только как историческое и общественное явление, но также как внутреннее, психическое переживание, как норма или принцип личности. Рядом с социологическим изучением должно быть признано индивидуально-психологическое и нормативно-этическое: нравственность должна быть понята не только со стороны своей исторической изменчивости, но также как явление и закон личной жизни, как внутренняя абсолютная ценность»[617]. Сведение понятия должного (норм) к естественной не-

266

 

обходимости так же ошибочно, как и провозглашение человеческого сознания известным свойством материи. Между понятиями «сознание» и «материя», «должное» и «естественная необходимость» — непроходимая, бездна[618]. Оставаясь объективной наукой, раскрывающей закономерности и причинные связи, социология констатирует, что в определенных условиях следует ожидать победы демократического строя над режимом произвола, а в других — ограничения политического суверенитета масс в пользу какого-либо класса или группы, но, утверждал Новгородцев, в каком отношении эти результаты стоят к нравственным идеалам, этого социология сказать не может. Оба результата одинаково необходимы и поэтому правомерны с точки зрения объективной науки. Поэтому социология нуждается в дополнении и обогащении на путях обращения к «глубоким источникам философии идеализма». Для этого требуется переход к новой точке зрения, а именно к возрождению концепции «естественного права» с его априорной методой, идеальными стремлениями, с признанием самостоятельного значения за нравственным началом и нормативным его изучением[619].

Какова же картина общественной реальности, рисуемая «нормативно-формалистическим» методом? Реконструируем основные моменты.

Ее отличительная черта заключается в вычленении нормативной (морально-правовой) регуляции как особой универсальной проблемы[620]. Нормы должны быть при этом поняты «не только как факты социальной жизни», но также как внутренняя ценность и принцип личности. Неоценимую услугу социологии здесь оказывают, с одной стороны, априорные предписания нравственного сознания, с другой — теоретическое осмысление «естественности» норм-ценностей в философии права. Природа механизма регуляции может быть представлена как внутреннее психологическое переживание (анализ индивидуального познания, из глубин которого «черпают свою силу все нормы») и как самоцельное нормативное явление (анализ культурных систем). Каждая

267

 

норма «ты должен» порождает имманентно вопрос о нравственной основе этого долженствования, т.е. выступает как «принцип самоопределяющейся личности»[621].

Очевидно, что выступление Новгородцева направлено против биологически трактуемой психики человека, а отсюда — усиленное внимание к внутреннему миру личности, к нравственно-правовым императивам как посредникам в отношении «среда — личность»[622]. С другой стороны, он выступает против упрощенной интерпретации личности в виде пассивного продукта, рефлекса, части социальной среды (массы, группы) как «передаточной инстанции общего движения в замкнутой цепи исторической необходимости».

Так как личность — единственный источник сознательных решений, то все социальные явления получают свой смысл, реальность, ценность, утверждал Новгородцев, только как индивидуальные переживания личности. Социальное целое (общество) есть не что иное, как сознание отдельных лиц. «Так называемый общественный организм не имеет самостоятельного бытия; он существует только в лицах: это единственные реальности, через которые проявляется дух общения»[623].

Безуспешно пытаясь парализовать упрек в воскрешении старых «социальных робинзонад», Новгородцев отмечает, что его социологический индивидуализм главной целью имеет защиту прав личности», без которой нет нравственных основ самого коллектива и общества. Но это разные вопросы. Одно дело относительная автономность личности в системе объективных общественных отношений, другое — методологический субъективизм и номинализм в решении социологических проблем. Что же касается защиты прав личности, то подавляющее большинство неокантианских принципов («автономная моральная личность», «естественное право», «человек — самоцель» и т.п.) были настолько бессодержательными и абстрактными, что могли в равной степени обслужить одновременно и знаменитых щедринских генералов, и кормящего их на необитаемом острове мужика. Хотя неокантианство неоднократно претендовало на роль самого современного и наиболее истинного движения в России за «права человека вообще», на деле либеральная оппозиция царизму оплодотворялась острым желанием найти более цивилизованные формы классового господства. Как отмечал В.И. Ленин, подоб-

268

 

ные воззрения представляли «реакционную теорию реакционной буржуазии»[624].

Вызывает сомнение и нормативный принцип Новгородцева.

Природа социальных норм может быть научно объяснена лишь на основе представлений об обществе как исторически развивающейся целостной системе. Точка зрения же Новгородцева фиксирует лишь некоторые внешние проявления образования, закрепления и наследования норм. Не случайно норма в его теории выглядит как нечто чисто идеальное, как вечное предписание, находящееся над жизнедеятельностью индивида, группы и общества[625]. Но, может быть, «чистое долженствование» систематизируется им с помощью понятия культуры? Может быть, здесь идеальное и «должное» оказываются историческим «сущим» в деятельности людей?

С позиции социологического номинализма Новгородцев определяет и культуру. Его не устраивают позитивистские формулы: «коллективные представления», «сознание рода»; и социальные системы (общество), и культурные системы получают реальность только как индивидуальные переживания исторических субъектов. При этом историческая действительность объявляется принципиальным несовершенством, отражающим противоречия между абсолютным идеалом, предполагающим бесконечное совершенствование индивида, и конечными социальными условиями эпохи. Поэтому совершенное социальное устройство — бессмыслица, ибо это и есть сам идеал, а социальные теории, провозглашающие подобные реорганизации (особенно научный социализм), — утопии. Осознание этого момента якобы привело к глубочайшему кризису правосознание и социальные науки[626]. Разочарование можно компенсировать только развитием спекулятивного синтеза идеала и действительности, подчеркивал Новгородцев в последние годы своей жизни.

Вопрос об осуществимости идеалов получает смысл только при убеждении в строгой закономерности процессов общественной жизни. Подобное убеждение было теоретически аргументировано марксизмом. Именно против него и были направлены выводы Новгородцева, поддержанные Бердяевым и Булгаковым, которые считали, что такой синтез выводит нас за границы положительной науки и философии, где бытие и долженствование, абсолютные начала и конечные цели сочетаются высшей связью.

«Нормативистский» вариант неокантианства поддерживал Вениамин Михайлович Хвостов (1868-1920). Он отличался широтой исследовательских интересов и кроме целого ряда работ

269

 

по своей специальности (общая теория права), которые получила широкое распространение, энергично занимался вопросами этики, философии, исторической методологии и особенно психологии, так или иначе связывая их с проблемами социологии.

Несмотря на частные оговорки, Хвостов настоятельно подчеркивал заслуги Виндельбанда и Риккерта в различении номотетического и идеографического знания, отмечая теоретическую близость своих воззрений с позицией А.С. Лаппо-Данилевского, П.И. Новгородцева, А.А. Чупрова и др.[627] Но особенно сильное влияние он испытал со стороны Вундта.

Собственно социологические воззрения Хвостов попытался изложить в большой специальной работе. В первом томе ее, задуманном в виде развернутого исторического введения в «систематическую» социологию, он поднимает целый ряд социологических проблем[628].

Критический интерес русских неокантианцев к истории социологии здесь получает предельно систематизированное воплощение. Практически весь первый том посвящен изложению истории социологии. В отличие от позитивистов (например, Кареева) Хвостов начинает не с О. Конта, а с античности, включая в список социологов многих последующих социальных мыслителей, философов этики, права, истории. Правда, изучая различные формы социального знания, он приходит к выводу, что «выделение социологии в особую научную дисциплину произошло лишь в 19 веке» и именно Конта следует признать ее автором. Он считает, что невозможно априорно определить предмет и задачи социологии и поэтому, вслед за Лаппо-Данилевским, всячески стремится историзировать проблему, рассматривая Конта в широкой идейной матрице — Де-Бональд, Де-Местр, Сен-Симон и др. Что же касается социологии новейшей (XIX—начало ХХ в.), то она классифицируется на восемь школ в соответствии с редукционистской ориентацией на некую систему сложившихся научных знаний (механистическая, географическая, этнографическая, биологическая, психологическая, экономическая, этическая школы) и ориентацией на специфический самостоятельный объект социологии[629].

Хотя автор обнаружил большую эрудицию в описании современных школ, четко сказались его идеологические пристрастия. Здесь совершенно снята проблема коренной противоположности между буржуазной и марксистской социологией, а последняя рас-

270

 

сматривается как одна из школ позитивистско-редукционистической социологии. Не случайно, замечает Кареев, менее всего внимания автор обратил на «экономическую социологию», в которой бегло рассмотрен исторический материализм[630].

Эта общая схема конкретизируется на материале мировой социологии, в том числе и русской. Хвостов разбирает подходы отечественных школ — биологической (Лилиенфельд), психологической (Де Роберти), этической (Лавров, Михайловский, Кареев) и др. Общий вывод из этого анализа гласит: неутихающая борьба и соперничество между всеми школами, кроме биологической, которая окончательно зашла в тупик, — свидетельство незрелости социологии[631]. Поэтому новая фаза в ее развитии должна заключаться в вычленении ее очевидных основных вопросов, их систематизаций на адекватной методологической основе.

Эту задачу в какой-то мере Хвостов намеревался разрешить во втором томе, который так и не появился в свет, хотя и был готов в рукописи. Точнее, была опубликована лишь первая глава из него[632] и отчасти использованы некоторые материалы в брошюре «Основы социологии», 1920) с подзаголовком «Учение о закономерности общественных явлений». Вслед за всеми неокантианцами Хвостов полагает, что в основе общественной жизни лежит своеобразный онтологический дуализм сил или закономерностей — естественно-стихийной и свободно-целеполагающей, психической. «Теория психической причинности, которая содержит в себе ключ для уразумения истинной природы человеческого общества, — считал он, — одна из важнейших заслуг Канта для современной социологии, именно она указала на деление между царством природной необходимости и царством человеческой активности». Отпечаток этого дуализма сказывается на всех социальных явлениях, в частности на социальной структуре общества и общественном сознании[633].

Взятая по линии естественно-стихийной обусловленности, социальная структура выступает как совокупность союзов людей по территориальному, расово-половому, возрастному и т.п. признакам. Но когда возникает коллективное сознание, осмысление мира с позиций данной группы, то появляется новый элемент структуры — организация. Сочетание союзов, групп и организации при доминирующей роли последних и создает конкретную форму

271

 

социальной структуры общества. В противовес позитивистам, которые в первую очередь призывали изучать солидарность, гармонию, «консенсус» и т.п., Хвостов писал: «Наиболее важным для социологии я считаю то обстоятельство, что Кант рисует человеческое общество как активный процесс деятельности, что он отмечает здесь чрезвычайно важное значение борьбы и внутреннего антагонизма, который присущ обществу по самой его природе»[634]. Между стихийным и лично-сознательным: в социальном мире идет бесконечная борьба, и как снятие этой борьбы возникает коллективная человеческая культура. В связи с этим он разбирает традиции, культурные нововведения (идеи и изобретения), культурный интегральный принцип — «дух времени» и пытается проследить, как они способствуют образованию устойчивых духовных общений между индивидами. Последняя задача провозглашается им целью социологии, так как «духовное взаимодействие между людьми» его продукты составляет сущность того, что следует называть общественной жизнью, обладающей собственными специфическими законами, несводимыми ни к естественнонаучным, ни к индивидуально-психологическим законам[635].

Единственно правильная постановка «основных вопросов социологии» (о природе общества, культуры, о личности и группах и т.п.) возможна «только на психологической почве», утверждает Хвостов, т.е. на почве представлений об активном непространственном процессе духовного общения, составляющего сущность общественной жизни с присущей ей самостоятельными закономерностями. Данные закономерности «суть общие схемы о порядке, в котором протекает процесс межиндивидуального духовного общения. Это законы социальной психики», результатом деятельности которой является «творчество культурных ценностей — логических, правовых, моральных, эстетических. Ценности эти ни в коем случае не следует противопоставлять бытию, как делает это Риккерт, а, наоборот, их следует растворить в бытии». Хвостов далее отмечает, что сходные идеи сам Риккерт называл «вредным психологизмом», и разъясняет: «Но свобода от психологизма была бы освобождением от всего человеческого». Ценности — важнейший фактор общественного развития и жизнедеятельности, который не может быть оторван от породившей его психологической основы — предыдущего духовного общения[636]. Хвостов упорно пытается обосновать социологический идеализм на посылках формального, абстрактного психологизма.

В заключительной главе он ставит давно его интересующий вопрос о специфике социального метода. Таковым ему кажется

272

 

метод «социальной типологии», создающей особые мыслительные конструкции, в логическом содержании «менее широкие», чем законы, и помещенные в структуре научного объяснения между описанием фактов и теорий. При этом он указывал, что «социальная типология» еще не есть самая социология, а некая «промежуточная область между социологией как наукой о неизменных законах социальной жизни и историей как наукой об отдельных и неповторяющихся событиях и состояниях исторической действительности, порожденных сплетением социологических факторов»[637]. Таким образом, эта особая методологическая процедура исследования социального мира, снимающая односторонность чисто идеографического или номотетического подходов. Еще раньше он подчеркивал, что идеальный «тип есть обобщение, которое не достигает, однако, значения научного или даже эмпирического закона». «Закон имеет характер положения всеобщего н необходимого, он не допускает исключений». Тип есть такое общее понятие, которое вполне допускает исключения. Изучая тип, мы изучаем, таким образом, и встречающиеся в истории отклонения от него[638]. Но сколько-нибудь развернутого пояснения этим рассуждениям он не дает. Вообще ни один из русских неокантианцев, упоминавших метод «социологической типологии», не пытался выяснить сколько-нибудь точно и подробно его специфику и отношение к другим методам социологам.

Итак, в лице Новгородцева и Хвостова русское неокантианство от критики и обоснования методологического стиля социальной науки перешло к выяснению позитивных возможностей нового понимания социологии, формально расширяя круг социальных проблем и фактическую базу ее обобщений. Они строили свои схемы в духе социологии культуры, настойчиво подчеркивая важность ценностной детерминации человеческого поведения. Но ценность они объясняли только в терминах индивидуальной мотивировки и таким образом способствовали дальнейшей субъективизации социологии. Глубже, чем предыдущие исследователи, они прояснили объективный смысл всего неокантианства, а именно усиление идеалистических мотивов буржуазной социологии, усиление ее реакционности.

 

Психологически-эмоциональный вариант неокантианства Л.И. Петражицкого

Особое место в русском неокантианстве занимал Лев Иосифович Петражицкий (1867-1931). Анализируя это обстоятельство, Новгородцев указывал на два главных отличия позиции Петра-

273

 

жицкого: 1) последовательный упор на психологизацию норм и всего социального целого; 2) известная близость к позитивизму[639].

Петражицкий — фигура переходного плана; с одной стороны, его не удовлетворяет грубый натурализм позитивистской социологии, с другой — очевидная ненаучность претензий критического идеализма. В отличие от всех других неокантианцев он хорошо усвоил правило — критический дух исследования важен не только при анализе идей противников, но и для уточнения собственных. Поэтому в его работах неоднократно сталкиваешься с кощунственными, с точки зрения правоверного неокантианства, замечаниями типа «научной идеалистической философии не существует» или «не следует думать, будто учения неокантианцев отличаются особенной научностью, осторожностью, критицизмом» и т.п.

Петражицкий был в резкой оппозиции к тем, кто видит в обществе игру сверхчеловеческих сил. На этом основании он определяет социологию как науку, призванную изучать именно человеческое участие в процессах социальной жизни[640]. мыслилось ему как особого рода психическая деятельность индивидуального характера. В изучении ее социология должна опираться на субъективную психологию человеческих мотивов, принцип «интроспекции», теорию «естественного права». Именно Петражицкий первый выступил с идеей гальванизации теории «естественного права», которую позднее активно поддержали Струве, Новгородцев и др.

Свои основные положения Петражицкий защищал с редкой последовательностью и цельностью, что и снискало ему немало адептов. Так, в Германии многие его идеи использовал Р. Штаммлер, в России его широко поддерживали Г. Иванов, А.Н. Круглевский, К.Н. Соколов, П.И. Люблинский, Г.Д. Гурвич, М.Я. Лазерсон. Американский социолог Роучек, имея в виду факты этого влияния, сравнивал Петражицкого с Дюркгеймом[641]. И действительно, среди всех других представителей русского неокантианства взгляды Петражицкого больше всего обсуждались в печати с различных философских позиций[642].

274

 

Для успешного построения социальных или «гуманитарно-психологических наук», полагал Петражицкий, требуется: 1) методологическая критика способов образования общих гуманитарных понятий, построение «сознательно научной социальной гносеологии»; 2) перестройка существующей психологической теории. Рассмотрим обе посылки его концепции.

Методологическая критика, которой он подвергает социологию, является традиционно неокантианской в своих главных установках.

Все основные социологические понятия, пишет Петражицкий, — хозяйство, общество, государство, культура, ценность и мн. др. — образованы далеко не научно, метафоричны, многозначны. Их использование поэтому приводит социологию к ложным обобщениям и классификациям, «систематическому нарушению правил логики». Главная заслуга критицизма, полагает Петражицкий, заключается в его попытке бороться против «научно-методологической спячки» натурализма. Источником темного социологического словоупотребления служит практика обыденного сознания и жаргонов — профессионального, регионального и т.п. Все это напоминает ситуацию, пишет Петражицкий, когда объединенные в одну группу с кулинарной точки зрения растения — «зелень» механически переводятся в ранг научных ботанических понятий. Очевидная нелепость, но в гуманитарных науках, в области изучения человеческого поведения чаще всего дело обстоит подобным образом[643].

Выход ему видится в построении только таких понятий, которые будут являться элементами в системе знания с четко очерченной спецификой объектов. Анализируя структуры различных понятий, Петражицкий с особой силой подчеркнул необходимость адекватной систематизации обобщений и семантического единства между исходными понятиями. Если взять особый класс явлений— «сигары определенного веса», то о них можно высказать массу истин механического характера (допустим, их подверженность земному притяжению), а также биологического, химического, экономического и т.п. Все это могло бы составить толстые томы и было бы абсолютно справедливым и все же было бы пародией на науку, так как здесь не выдержан принцип адекватности теорий. Содержание высказываемого в них истинно и по отношению к более обширным классам и неспецифично для данного класса. Теории, в которых сказуемое отнесено к слишком узко

275

 

очерченным классам объектов, он называет «хромыми»[644]. Подобные теории — неизбежное следствие натуралистического редукционизма. Помимо «хромающих» теорий в области общественных наук существует противоположная их крайность — теории в логическом отношении «прыгающие», т.е. распространяющие выводы далеко за границей класса объектов, в отношении которого они правильны. «Здесь мы имеем перед собой картину все возрастающего множества конкурирующих теорий, из которых каждая возводит какой-либо особый фактор или элемент человеческой жизни в „основу” всей общественной жизни и его истории, всех общественных процессов». И далее: «...социология представляет своего рода музей научной патологии, а именно обильную коллекцию разных прыгающих теорий»[645].

В чем заключается специфика социального класса явлений и их познания? Что же следует считать «центральным научным термином социологии»? Традиционно таким понятием было «общество», затем было выдвинуто новое понятие — «ценность». Но ни то, ни другое не было методологически основательным[646]. Оба понятия не выясняют «мотивационной силы» нормативных переживаний, их «давления на поведение» индивида. Подлинно центральным понятием Петражицкий считает «социальное поведение» и его «мотивы» (импульсы). Причем социологическое понятие «мотив» имеет научный психологический синоним «эмоции», которые являются прототипом психической жизни вообще.

Рассматривая эмоции как самый содержательный причинный компонент социального поведения, он провозглашает предметом социологии понимание социального действия. Поэтому основной метод в области социальных явлений — интроспекция в лучшем случае дополненный наблюдением «внешних проявлений психического переживания в поведении».

Теоретической союзницей такой социологии и должна стать новая психология — «эмоциональная», т.е. теория мотивов поведения. Содержание последней было обосновано и изложено Петражицким в ряде работ с помощью «своеобразной, трудно перевариваемой варварской терминологии»[647].

Существенный порок традиционной психологии, по Петражицкому, состоит в неумении найти элементарные формы психических процессов, из которых конструируются основные формы духовной жизни. Благодаря Канту сложилось и стало общепринятым одностороннее деление психической жизни на элементы: познание, чувство, волю. Два первых носят пассивный характер,

276

 

последний — активный. Подобное слишком рационализированное деление как бы повисает в воздухе, ибо никак не связано с биологическим основанием и функциями психики. Произошло это из-за того, что был якобы упущен из виду подлинный хозяин психики, передаточное звено между первым физиологическим этажом поведения и его высшим этажом (чувство — воля), а именно — эмоции, носящие двусторонний, пассивно-активный характер. Эмоции —истинный двигатель, мотив поведения человека[648].

«С историко-эволюционной точки зрения, — продолжает Петражицкий, — представляется весьма вероятным, что первоначальною основою развития психики были именно эмоции и что воля и чувства представляют собой продукты эволюции и дифференциации эмоций. Но с их появлением изменился и старый аппарат эмоций — появились в итоге наши теперешние эмоции»[649].

Однако построить предмет социологии на одной априорной предпосылке об определяющей роли эмоций в психической жизни, а последней в социальной — нельзя[650]. В таком случае Петражицкий выделял бы лишь один уровень социальной онтологии — поведение и не имел бы выход в более широкую систему отношений. И он вынужден ввести в свои конструкции понятие групповой, народной психики, интерпретируемой откровенно-идеалистически.

Посредником между «народной психикой и конкретным поведением являются социальные нормы или «нормы — законы», как их называл Петражицкий.

Вот как он понимает теперь любую социальную систему, допустим хозяйство. Хозяйство — это индивидуальное и коллективное поведение, людей, определяемое типической мотивацией, исходящее из институтов гражданского права[651].

Получается, что подлинной детерминантов общественных институтов и отношений является метафизическая «народная психика», эманирующая из себя таинственным образом универсальные, сверхгрупповые, общеклассовые нормы (право и мораль).

277

 

ступают в двоякой функции: импульсивной (когда они препятствуют либо способствуют действию мотива) и педагогической (когда нормы способствуют развитию или ускорению определенных психических склонностей[652].

Любая социальная система, рассматриваемая нормативно, по Петражицкому, является преходящей ступенью социального поведения и социального воспитания. По мере выполнения своих функций она неизбежно заменяется новой, более соответствующей достигнутому уровню в эволюции народной психики. По отношению к этому уровню каждая последующая система норм выступает в виде идеала. Общим идеалом является достижение «совершенного социального характера, совершенное господство действенной любви в человечестве»[653].

С этой позиции история человечества есть постоянный рост разумности норм и учреждений, увеличения гуманности средств реализации норм и ускорения социального действия. Поздние системы «играют свой психический концерт на лучших, более социальных человеческих душах»[654]. Но если раньше это историческое взаимодействие норм, институтов и поведения людей осуществлялось путем «бессознательно-эмпирического приспособления», то цель практической социальной науки (Петражицкий называет ее «политикой права») — сознательно вести человечество в направлении к общему благу.

Несостоятельность социологических представлений Петражиц-кого обусловлена рядом взаимосвязанных моментов.

1. Необоснованное противопоставление эмоционально-чувственных детерминант социального поведения рациональным (сходные идеи настойчиво развивал В. Парето). Отсюда абсолютизация и чрезмерно широкая интерпретация системы эмоции — мотивы. Многие реальные мотивы поведения (например, интересы, потребности) при этом просто не учитываются. Кроме того, сфера эмоций неправомерно расширяется, захватывая даже нормативное сознание, моральное, правовое.

2. Связь между субъективно-эмоциональной ориентацией и объективной социальной системой стирается. Более того, субъек-

278

 

тивизм и идеализм Петражицкого идут еще глубже. Он начинает отрицать вообще наличие объективного, естественноисторического характера общественных отношений и их развития. Крайности его номинализма просто бросаются в глаза. Содержание любого социального явления — правового, морального, эстетического, хозяйственного, пишет он, состоит не в объективном отношении, связи двух (или более) людей, внешних по отношению к переживающему это явление субъекту. «Принципиально ошибочно думать, что оно является реальным феноменом, онтологическим модусом среды или людей, которым приписывается. На деле оно существует реально в психике того, кто изучает его, переживает в данную минуту»[655].

3. Когда же Петражицкий обращается к конкретным вопросам — природе экономических кризисов, классовой структуре общества, природе власти, государства и идеологии, трудности его позиции обнаруживаются еще острее[656]. Будучи открытым для методологической критики в рамках теоретической конструкции, его субъективизм в решении этих конкретных задач требует введения малосодержательного понятия — «любви», т.е. идеальной цели к благу как таковому. По справедливым словам Кистяковского, «любовь в качестве начала социального строительства» есть не научный, а «религиозный принцип».

В заключение отметим, что неокантианство в истории буржуазной общественной мысли оформилось в виде умозрительно-критической, идеалистической традиции, которая надеялась парализовать и заменить натуралистические модели. Но лишить позитивизм интеллектуального доверия полностью в России оказалось невозможным. Хотя антиспекулятивный ореол позитивизма заметно потускнел, перед лицом откровенно идеалистической критики он часто объявлял себя наследником линии Фейербаха, Белинского и Чернышевского[657]. А легко справиться с этой традицией в русской философии идеализм не мог. Неокантианское противопоставление «естественного права» естественноисторическому закону означало особого рода «боязнь науки». В.И. Ленин отмечал, что, несмотря на эти вылазки, «идея естественного закона в функционировании и развитии общества не приходит в упадок, а крепнет все более и более»[658]. При знакомстве с социологиче­скими работами русских неокантианцев бросается в глаза одно обстоятельство: будучи столь богатыми остроумными деталями и

279

 

мелочами, работы эти не могут похвастаться сколько-нибудь существенными результатами. Критицизм не позаботился подвергнуть философской критике собственные принципы. В этом отношении он догматичен в большей степени, чем неоднократно обруганный им позитивизм. Действительно, если неокантианцы не могли удовлетвориться тезисом — «в основе общественного бытия лежит необходимость» (механистическая или диалектическая — сейчас это безразлично), то в любом случае они должны были подвергнуть троякой критике свой «нормативный» принцип: 1) исторической, как это делали Г. Спенсер, М.М. Ковалевский и др.; 2) психологической в духе Г. Тарда, Н.К. Михайловского; 3) социологической в стиле Э. Дюркгейма, Е.В. Де Роберти. У любого из русских последователей Канта напрасно искать подобные исследования.

Хотя неокантианство считало себя в числе самых энергичных противников эклектизма, оно остается наперекор собственным декларациям, как подчеркивал В.И. Ленин, типичным эклектизмом[659]. Не случайно различные философско-социологические напластования и мотивы встречаются здесь на одной и той же почве.

Поэтому и дальнейшее влияние неокантианства пошло по двум направлениям. Во-первых, оно стимулировало новый взлет философии идеализма в так называемом русском «духовном ренессансе XX в.» (Бердяев, Булгаков и др.). Во-вторых, оно, будучи не в силах уничтожить позитивизм в период его кризиса, подтолкнуло последний к дальнейшей эволюции.