IX. Завершение здания третьего рима введением патриаршества в росии.

В оглавление книги

Как мы упоминали, закончить здание Третьего Рима удалось только сыну Грозного Царю Феодору. Апостольское 34 правило гласит: «Епископом всякого народа подобает знать первого из них и признавать его, яко Главу, и ничего превышающего их власть не творить без его рассуждения: творить же каждому только то, что касается до его епархии и до мест к ней принадлежащих. Но и первый ничего да не творит без рассуждения всех. Ибо тако будет единомыслие и прославится Бог о Господе во Святом Духе, Отец и Сын и Святой Дух». Правило это является основой канонического строя каждой поместной православной Церкви. И до введения в XVI веке патриаршества в Москве был таким первосвятителем Московский митрополит, носивший своё звание не в качестве почётного титула (как в Петербургский период), а как ранг, связанный с рядом прав по высшему руководству русской Церковью.

Но для восполнения «священной двоицы» и возвышения русской Церкви на подобающее её действительному значению во Вселенской Церкви положение, недоставало сана патриарха. Только с установлением Патриаршества можно было считать законченным преемственную передачу Византийского наследия. И вот начались переговоры. Здесь не место подробно их описывать, но покажем только, с какой осторожностью и деликатностью подходит к этому вопросу самодержавный монарх, проникнутый сознанием своих обязанностей к Церкви. Мы восстановим событие по документам, изданным в 1858 г. Собственной Его Величества Канцелярией.

В июне 1586 г. царь воспользовался пребыванием в Москве Антиохийского патриарха Иоакима и собрал Совет Боярской Думы для рассуждения о том, чтобы возбудить вопрос перед приехавшим патриархом об устроении в России патриаршества. Боярин Годунов вступает по уполномочию Царя в переговоры с патриархом и просит, чтобы желание Царя было поставлено им на обсуждение со Вселенским и всеми остальными патриархами и Константинопольским патриаршим Синодом, и просит патриарха сообщить Царю о результатах этого совещания и о способе поставления патриарха. Согласившись лично за себя на установление патриаршества, патриарх заявляет, что такое великое дело можно учинить только по решению всех патриархов и Собора. В 1587 году в Москве узнали от некоего грека Николая, что оба патриарха Антиохийский и Константинопольский посылали за Александрийским и Иерусалимским, чтобы сообща обсудить в Константинополе Царское желание.

В июле 1588 года Константинопольский патриарх Иеремия приехал в Москву. Снова Царь собрал совет из супруги и бояр и возбудил вопрос о приглашении приехавшего вселенского патриарха остаться у нас и сделать свою кафедру во Владимире. После долгих переговоров патриарх наотрез отказался устанавливать патриаршество вдали от Царя; «ибо патриарх всегда бывает при Царе»; Государь тогда возбудил в Боярской Думе вопрос о том, чтобы просить Константинопольского патриарха поставить в патриархи Московского митрополита и дать чин поставления для руководства на все будущие времена. На это патриарх Иеремия согласился, и в январе 1589 года собрался Духовный Собор, которому Царь сообщил о согласии восточных патриархов установить в Москве патриаршество и о необходимости обсудить способ его ведения. Собор предложил Царю выработать порядок установления патриаршества, что Царь и сделал. Выработанный им чин избрания и наречения был одобрен Духовным Собором и представлен патриарху Иеремии, который его и утвердил. В назначенный день в Успенском Соборе собрался Духовный Собор во главе с Константинопольским патриархом. Этот Собор выбрал трёх кандидатов, из которых одного должен был окончательно выбрать Царь для поставления в патриархи.

В установленный день патриарх Иеремия вместе со всем Собором поставили избранного и нареченного Иова, повторив над ним весь чин архиерейского посвящения (для сообщения сугубой благодати). При поставлении патриарха участвовал по чину и Царь. Патриарх Иеремия вручил новопоставленному Иову посох, а Царь надевал на него золотую панагию и говорил речь, в которой указывал, что «Великий престол чудотворца Петра и патриаршества даются ему рукоположением и освящением патриарха и святых отец архиепископов и епископов нашего Самодержавного Царствия». Перед поставлением наречённый патриарх исповедал православную веру перед лицом патриарха и царя, сидящих на амвоне в полных облачениях своего сана.

В мае же 1590 года в Москву была доставлена из Константинополя уложенная грамота за подписями патриархов Вселенского, Антиохийского, Иерусалимского и бывших на Соборе 42 митрополитов, 19 архиепископов и 20 епископов об установлении в России патриаршества. В этой грамоте было сказано между прочим: «И смирение наше собственными очами видело н радовалось благодати, величеству и распространению, данному от Бога сему царствию, ибо один только на земле Царь великий и православный, и не пристойно было бы не учинить воли его; мы же, приняв по разуму его, поставили на Москве патриарха Иова именем и благодатью Божьей, доли ему хриссовулу патриаршую и произволили, да он архиепископ Московский властвует, как пятый патриарх и будет достоинством и честью почитаться с иными патриархами во веки»..Затем говорится о соборном установлении патриаршества на все будущие времена по постановлению всех патриархов и всего Вселенского Собора.

Так Актами Восточных патриархов, стараниями и заслугами Царя Грозного и его сына Феодора теория III Рима нашла теперь осуществление в Москве, и рядом с единым царем православным стоял равноправный с прочими патриархами патриарх Московский и всея Руси.

Отношение царя и патриарха вплоть до Петра I были построены на основании воспринятом из Византии. Это было время расцвета церковных Соборов и совместной деятельности Царя с Церковью, в соответствии с Византийскими традициями. Соборы созывались многократно (в г. г. 1551, 1562, 1573, 1580, 1620, 1654, 1660, 1667, 1675 и пр.) либо с предварительного согласия Царя, либо по его непосредственной инициативе (1551 и 1667); Царь на них принимал живейшее участие, но акты соборные подписывались только членами Освящённого Собора. Государственная власть придавала им силу государственного закона либо привешиванием государственной печати (1503), либо просто в конце соборного постановления говорилось, что «Царь и Патриарх приговорили»; постановления Соборов назывались уложением Царским и Святительским или «Соборным уложением». Собор 1667 г. решал как полномочный правитель и судья в решении церковных вопросов с участием восточных патриархов и разбирал спорное дело между патриархом и царём.

С своей стороны Церковная власть принимала участие во всех важнейших и законодательных, и правительственных долах государства, а в смутное время в лице Патриарха Гермогена объединяла русскую землю, была оплотом против шатания умов и центром национального самосознан.

X. ВТОРЖЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-ПРАВОВЫХ И ПРОТЕСТАНТСКИХ ПРИНЦИПОВ В ОСНОВНЫЕ ЗАКОНЫ ГОСУДАРСТВА ПРИ ПЁТРЕ I. ЕГО ЦЕРКОВНАЯ РЕФОРМА. УКАЗ О ПРЕСТОЛОНСЛЕДИИ 5 ФЕВРАЛЯ 1722 г. ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ ДЛЯ ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЯ. БРАКИ С ИНОСТРАННЫМИ ПРИНЦЕССАМИ, и ст. 185 Основных Законов изд. 1906 г.

В оглавление книги

Патриаршество существовало вплоть до Петра Первого, когда он собственной государственной властью отменил это учреждение и учредил на его место Святейший Синод. Памятником этого события осталась в Своде Законов ст. 43 изд. 1857 г. (ст. 65 изд. 1906 г.), гласившая: «В управлении Церковном Самодержавная власть действует посредством Св. Синода, ею учреждённого». Ныне с восстановлением Московским Церковным Собором 1917-1918 г. канонического управления в Церкви на основе 34 апостольского правила,[ 13 ] статья 65-я утрачивает всякое значение. Даже с восстановлением Царской власти институт патриаршества, как установленный высшей Церковной властью Поместного Собора, является неприкосновенным для высшей государственной власти. Церковные каноны, как акты церковной законодательной власти, и церковные правила, лежащие в основе устройства Церковного общества, как общества, имеющего свои нормы, свыше данные, и свои органы законодательства в лице богоучреждённой священной иерархии,– являются той гранью, которая обязательна для самодержавного монарха в силу принципа его власти.

Если при Петре I могло произойти появление в законодательстве начал, чуждых православию, то это ненормальное явление объясняется заимствованием из лютеранского воззрения на Церковь, т. е. из того источника, который совершенно неприемлем с православной точки зрения. Неприемлемость эта ясна уже из того, что православная Церковь в неделю православия подвергает анафеме наряду с отрицающими бытие или духовное всесовершеннейшее Существо Божие, Троичность Лиц Божества, искупление человечества Сыном Божиим и рождение Его от Девы Марии, вместе с отвергающими бессмертие души, также и тех, которые, как лютеране, не признают семи таинств и священного предания.[ 14 ] Между православием – религией благодатного освящения через богоустановленную иерархию и стяжание благодати через подвиг смирения с одной стороны, и протестантизмом – религией деизма и индивидуалистического мистицизма, основанной на гордом восстании человеческого ума с другой стороны, лежит глубочайшая Пропасть.

На перемены, введенные Петром, повлияли также и те политико-философские предпосылки, которые лежали в основе его взглядов на государственную власть. Эти взгляды объясняют и тот переворот, который он произвёл в Церковном устройстве, и тот переворот, который он произвёл в основанном на обычае в Московский период порядке престолонаследия. Первая его революция в Церкви ликвидирована полностью лишь на наших глазах в 1917 г. восстановлением патриаршества; Акт же о престолонаследии 5 фев. 1722 г. был уничтожен Императором Павлом, который не только установил престолонаследие по закону, но и разработал его в подробную систему, по австрийскому образцу. К большому сожалению мы не имеем в распоряжении докторской диссертации проф. Верховского о Св. Синоде, защищённой им в Московском университете в 1917 году, где подробно изучена история учреждения Св. Синода и приведена масса выписок из лютеранских церковных уставов (Kirchenordnungenom) и из сочинений немецких философов школы естественного права (из Пуффендорфа и других), целиком внесенных в Духовный Регламент человеком не менее двух раз в жизни переменившим свое вероисповедание, не имевшим твердых православных убеждений и склонявшимся к лютеранству – Феофаном Прокоповичем.

Революцию в Церкви Пётр I произвёл из политических соображений, как он повествует в Духовном Регламенте. Ему казалось, что простой народ, «не ведает, как разнствует власть духовная от власти самодержавной, но удивляемый великой честью и славой Высочайшего пастыря, помышляет, что таковой правитель есть второй Государь, самодержцу равносильный или и больший, и что духовный чин есть другое и лучшее государство... Когда же народ увидит, что Соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах».

Фактически Пётр превратил Синод в Государственное учреждение, установленное монаршим указом и сенатским приговором. Учреждённый указом и пополняемый лицами, назначаемыми каждый раз по специальному повелению Государя на время, Синод становился высшим административным органом Государя по духовным делам. Наблюдательная сначала роль обер-прокурора уже в 1824 г. превратилась в управительную. В упомянутой книге проф. Верховского подробно описано, как был учреждён Св. Синод, как Пётр дал руководящую идею Феофану Прокоповичу для составления Регламента и для её теоретического оправдания, как затем этот Регламент был представлен всем архиереям по очереди и вынужден к принятию большинством их путём всяческих угроз и насилий и затем под видом самостоятельного постановления Русской Церкви, был послан на восток, где, считаясь с уже совершившимся фактом, Синод был признан (кажется) двумя патриархами в положении равночестного брата. Таким образом участие Церковных учреждений в деле установления Синода было одной формальностью.

Пётр своей властью нарушил каноническое устройство церковного организма, не позволил выбрать патриарха, и тем посягнул на 34-е апостольское правило – основу всякого поместного Церковного Устройства. В Регламенте Пётр объявил себя крайним судьёй высшего управления Церкви, каковым его должны были признавать по присяге все члены Синода. Эта присяга уничтожена была, помнится, лишь в 1906 году. В сущности она противоречила принципу подчинения самого монарха церковным правилам, лежащим в основе устройства всякой поместной церкви и существовавшим за много веков до появления на исторической сцене русского государства.

Такое отношение к церковным канонам было возможно только при принятии абсолютистской теории, в силу которой монарх является не представителем нравственного идеала православного народа, связанным с ним единством миросозерцания, а представителем его воли, ничем неограниченной.

Согласно этой теории, составленной по английскому философу Гоббсу, в вымышленном (фигурируемом) договоре между российскими подданными они отреклись вполне от своей власти и в государственных, и церковных делах и передали её монарху. В «Правде воли монаршей» – сочинение Феофана – Прокоповича утверждается, что российские подданные должны были вначале заключить договор между собой, а затем народ воли своей отрёкся и отдал её монарху. После этого государь может повелеть законом не только то, что до пользы народа относится, но и всё то, что ему нравится; согласно учения западных легистов: quod principi placuit, legis habel vigorem. Это толкование нашей власти вошло в официальный акт, в Полное Собрание Законов в т. VII за №4880; но, согласно общим принципам права, для нас имеют обязательное значение лишь нормы закона, а не теории законодателя, которые могут давать и совершенно ошибочные конструкции. Приводим эту ссылку только как лишнее доказательство того источника, которым вдохновлялся Пётр при своем законодательстве.

В этом понимании государственной власти, государство, как в античную эпоху, не знает над собой никакой высшей силы, кроме воли своих верховных органов, каковые могут быть построены и на демократической основе и на единоличной, если народ делегировал всю власть одному человеку. Из этой идеи выросла Римская Императорская власть, объединившая в себе полномочия всех республиканских магистратов; на то же понятие безусловности власти опирался европейский абсолютизм 17 века; созданная им бюрократическая организация захватывала все жизненные функции народа; опору же эта власть почерпала в самой себе, как и современная демократия. Гоббс считал, что народ, создавший такую власть, может отречься от неё и за все будущие поколения; хотя власть монарха в теории Гоббса – власть делегированная но, подобно власти народа, передавшего её целиком монарху, неограничена. Когда такой строй называют монархическим, то здесь возможно смешение понятий, ибо власть монархическая – власть не делегированная, а верховная.

В понятиях Петра I представление об ограничении власти высшими нормами не укладывалось. С одной стороны он признавал основные исторические начала русской верховной власти, признавая обязанности верховного защитника веры в Духовном Регламенте, по примеру державных предков венчался на царство, но в то же время, в смысле понимания пространства своей власти, он перешагнул те границы, которые вытекают из самого принципа власти православного монарха. Не сознавая этих границ, он совершил самочинную реформу Церкви, опираясь с одной стороны на абсолютистскую теорию власти, а с другой стороны, заимствуя из лютеранских стран и понятие о Церкви, и порядок церковного устройства.

Эго было возможно, раз Государь сознавал себя не монархом – носителем религиозного идеала народа,– а лишь «самовластным властителем», как он выражался в Воинских Артикулах, единственным и независимым источником правотворчества; его не стесняло и то подчинение обычаю дедов и отцов, которым проникнута была Московская эпоха. Принятие Императорского титула само по себе не вносило никаких новых идей в понятие царской власти, но возвышало международный ранг государства, ставя русского царя в международных сношениях наравне с Императором Священной Римской Империи. В глазах Петра I Церковь не была самодовлеющим обществом, живущим по своим правилам, свыше данным и имеющим свои органы правления в лице иерархии; по характеристике Ю. Самарина, он в факте Церкви видел несколько различных явлений, никак не неразрывных между собой: доктрину, к которой он был равнодушен, и духовенство, которое он понимал, как особый класс государственных чиновников, которым государство поручило нравственное воспитание народа.

Нетрудно видеть в этом влияние протестантизма. По учению Лютера, церковь есть общество духовное, обнаруживающееся во вне только в собраниях для проповеди и совершения богослужений, не имеющее никакой своей правовой организации; этому обществу не нужен видимый глава и видимое начальство; в нём нет учительного сана, полученного по преемству с правом учительства и руководства; каждый в меру своей веры может проповедовать, но и эта единственная должность не связывается ни с какими церковно-правительственными правами. Когда же с уничтожением епископской власти почувствовалась необходимость в правовых нормах для такого общества, то их нашли в общем источнике (по мнению многих) всех правомочий, – в государственной власти.

Своей государственной властью по этой теории Государь восполняет недостаток правительственных полномочий проповедников: светский представитель страны оказывается преемником и представителем уничтоженной епископской власти; власть его – светская, но примененная в области церковных отношений; как praecipium membrum ecclesiae государь занимает привилегированное положение в общине; орган светской власти совместно с представителями пастырских полномочий управляет протестантской общиной. Эта теория господствовала до конца 17 века.

В 18 веке была установлена территориальная система отношений государства к религиозным обществам, развившаяся из начал естественного права. На государя как выразителя воли государства, договором переносились все права власти, в том числе и церковная власть. В этой теории власть управлять церковными делами принадлежит главе государства, даже независимо от его вероисповедания; он управляет здесь общиной не в силу принадлежности к ней, как в епископальной теории, а просто как представитель государства. Здесь исчезает даже различие между управлением духовным и светским, которое ещё наблюдается в епископальной теории; государство полновластно в делах общины: соответственно этому и члены Синода приносят клятву, признавая Государя крайним судией. На практике во всех протестантских странах Государи управляют делами общины, что вполне соответствует протестантскому учению о Церкви, как обществе чисто духовном, не нуждающемся в правовой организации, противной, по Лютеру, самому существу Церкви.

Если протестантское учение предоставляет правотворчество в Церкви Монарху, то оно делает это по неимению епископской власти; там же, где она в силу церковного устройства существует, Государь не может становиться на её место. Между тем уже при самом учреждении Синода Государственная власть совершила самочинное устранение высшего церковного органа – патриарха и создавала новое учреждение, заимствуя его организацию в значительной мере из инославных источников. Синоду правда, было предоставлено право в меру надобности дополнить Духовный Регламент с царского соизволения, так что мысль о Синоде, как органе церковного законодательства не была вовсе утеряна; не была утеряна и мысль о Церкви как особом обществе, ибо Правила Церкви признавались; тем не менее по сравнению с Московским периодом произошла огромная перемена. Если и в патриарший период соборные постановления утверждались государственной властью, то это делалось для сообщения им лишь санкции и защиты со стороны государственного закона: теперь же Синод составлял только проекты постановлений, которые получали силу лишь после утверждения их в порядке обычном для светских законов.

Государственные постановления теперь вторгались в церковную сферу, не считаясь с правом церковным. Разве можно было представить в Византии или в до Петровской Руси, чтобы государственные учреждения, имевшие в своем составе лиц других исповеданий, участвовали в издании православных церковных законов. А в после Петровской России это было, например, при подчинении Синода Верховному Тайному Совету.[ 15 ] По логике территориальной теории Синод был приравнен к государственным учреждениям, ведал при Петре всеми инославными исповеданиями не только христианскими, как католическое и протестантское, но и еврейским, и не только в порядке надзора, но и управления, ведал постройками храмов, назначал пасторов, ксендзов и проч. Индифферентизм религиозный шёл дальше; 18 авг. 1721 г.[ 16 ] было разрешено членам Царской фамилии вступать в брак с иноверными, и не было принято никаких мер против того, чтобы в самые недра Царской семьи, в среду лиц, призываемых к престолонаследию, вносилась культура и не русская и неправославная; при таких обстоятельствах монархия могла бы постепенно утратить те черты, которые её делали национальным учреждением, и сделаться достоянием лиц, не соответствовавших своему назначению – быть выразителями народного миросозерцания и религиозного верования, как то в действительности и бывало после Петра вплоть до того времени, когда Императора Павел реставрировал православный Самодержавный монархический принцип установлением наследования по закону и установлением православия, как господствующей религии (Акт 18 мар. 1797 г.[ 17 ]

Только полным забвением царского сана не только как высшей государственной власти, но и как церковного чина, можно объяснить невероятный с русской православной точки зрения факт, что по приказу самого Петра I от 19 апр. 1711 г. царевич Алексй Петрович, единственный преемник по мужской линии, вступил в брак с принцессой Шарлоттой Брауншвейг Люнебургь Вольфенбюттельской евангелического вероисповедания 14 окт. 1711 г., причём она сохранила его и в браке по особому договору. Сын от этого брака, правда, согласно договора, воспитанный в православии, Петр Алексеевич II, – опять единственный представитель рода по мужской линии, оказался на престоле, несмотря, на происхождение от матери-лютеранки. Та-Ким образом оказывалось, что он, как царь, носил. священный чин в Церкви, а исповедание его матери, подвергалось ежегодной анафеме со стороны Церкви в неделю православия!

Этим недопустимым по отношению к столько же государственному, сколько и церковному учреждению, религиозным индифферентизмом и объясняется то, что в ту эпоху не принималось решительно никаких мер к тому, чтобы кандидаты на престол могли отвечать своему главному назначению – быть истинными выразителями народного верования и совершителями подвига веры православной.

Мировоззрение Петра, заимствованное из немецкой школы естественного права через Феофана Прокоповича, не замедлило сказаться не только в колебании первого основного устоя самодержавной монархии – её органической связанности с Церковью, но и на потрясении второго её устоя — правилах престолонаследия, в основу которых положен был не обычай и не писаный закон, а усмотрение царствующего Государя. Раз воспринято было воззрение, что вся полнота власти передана народом монарху, и последний не знает никаких обязательных для себя правил, и только его воля создаёт закон, то можно было сделать вывод, что и в вопросах престолонаследия главную роль может играть царствующий Государь.

Феофан Прокопович выводит в «Правде воли монаршей» завещательное право Государя из обязанности монарха по отношению к подданным. «Царь должен содержать своих подданных в безпечалии и промышлять им всякое лучшее наставление, как к благости, так и к честному жительству. А если о добре общем народа себе подданного толико пещись должен самодержец, то како не должен есть прилежно смотреть, дабы по нём наследник был добрый, бодрый, искусный и толковый, который бы паче доброе отечества состояние не только сохранил в целости, но и паче бы утвердил и укрепил». А в уставе о престолонаследии 5 февр. 1722 года «наследство старшим сыном», которое было в Московскую эпоху названо «недобрым обычаем» и постановлено, «дабы сие всегда было в воле правительствующего Государя, кому оный хочет, тому и определит наследство, и определённому, видя какое непотребство, паки отменить, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея узду на себе».

Известно, что с установлением новой династии после Михаила Феодоровича вступил его единственный в момент смерти сын Алексей при поддержке Земского Собора, утвердившего его власть, перешедшую соответственно давнему Московскому обычаю к нисходящему потомку мужского пола; после Алексея Михайловича вступил его старший сын Феодор по праву первородства, а после него, в силу того же права, за его бездетностью, должен был вступить следующий за ним брат Иоанн. Однако ввиду его болезненности и явных дарований младшего брата Петра, патриарх, духовенство и Дума решили отступить от обычного порядка престолонаследия и выбрать Петра. В виду же возможных волнений решено было потом привлечь и Иоанна к совместному царствованию с предоставлением правительства их сестре Софии. Она и оставалась в управлении до 1689 г., после же смерти в 1696 г. Иоанна Пётр остался единодержавным. Таким образом при сомнении в пригодности кандидата по праву первородства решили прибегнуть к опросу всех чинов Московского государства, не видя в принципе первородства принципа абсолютной безусловности. Пётр своим указом 5 фев. 1722 г. поставил престолонаследие на усмотрение Царствующего Государя и вовсе не предусматривал случая, когда почему-либо такого распоряжения не окажется.

Плоды его понимания власти, заимствованной от Гоббса и Пуффендорфа сказались в полной неопределенности и случайности в преемстве престола, продолжавшейся вплоть до воцарения Императора Павла, и в полной беспринципности относительно вероисповедных требований, которым должны удовлетворять лица, могущие наследовать престол. Отсутствие мужских линий (со смертью Петра II мужские линии Дома Романовых кончились) содействовало ещё более тому, что престол оказался игрушкой в руках партий оставшегося женского поколения Петра и Иоанна и их потомков и жён государей, когда наряду с волей предшествовавшего Государя конкурирующим началом, при занятии престола явилась и наличность ловкости в составлении при помощи гвардии дворцовых переворотов.

Ждать соблюдения вообще каких бы то ни было принципов при таких обстоятельствах довольно трудно, а, раз воля царствующего Государя вообще была признана за единственный, ничем неограниченный источник полномочий его преемника, то могла утратиться всякая преемственность идей особенно при неоставлении им завещательного распоряжения. Печальным последствием указа 5 фев. 1722 г. являются постоянные замешательства при открытии престолонаследия.

Иллюстраций полной беспринципности в преемстве престола, а также полной беспринципности а отношении лиц его занимающих, особенно, усугублявшейся отсутствием мужских линий, является история преемства престола от Петра до воцарения Павла.

Сам Пётр не назначил себе преемника, но при жизни им была коронована его жена Екатерина Алексеевна. Этим воспользовались Синод, Сенат и Генералитет и выбрали её на престол, минуя сына Алексея Петровича Петра, который, по прежнему обычаю, как единственный мужской потомок, через отца связанный с предшественником, и должен был занять престол. Но он вступил на престол позже в силу завещания Екатерины I, которая назначила, в случае его бездетной кончины, наследницей дочь Анну Петровну с потомством, а, в случае отсутствия такого потомства, вторую дочь Елисавету Петровну. Но Всемогущий Верховный Тайный Совет решил иначе и выбрал на царство герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, дочь Иоанна, как будто никакого завещания Екатерины I и не было. После её смерти престол перешёл по завещанию Анны Иоанновны к Иоанну Антоновичу, сыну её племянницы Анны Леопольдовны, дочери Екатерины Иоанновны (дочери Иоанна брата Петра) Мекленбург-Шверинской, и бывшей замужем за герцогом Брауншвейг Люнебургским; вследствие малолетства Императора регентами были сначала Бирон, а потом мать Императора Анна Леопольдовна. Затем дочь Петра I Елисавета арестовала Императора и его родителей и заняла престол. В своём манифесте она ссылалась на завещание Екатерины I и кроме того, говорила о своём законном праве на престол, «как ближней по крови к нашим вседражайшим родителям»; в том же манифесте она объявила наследником престола своего племянника Петра, сына Анны Петровны Голштинской, «яко по крови ближайшего к Императрице» и Пётр III, вступая на престол, объявлял, что вступает на «престол, ему, как сущему наследнику по правам, преимуществам и узаконением принадлежащий».

Мысль о том, что основание к престолу даёт кровь, не вполне исчезла и в это время, но не она была действенным юридическим принципом. В присяге Петру III подчёркивалось не его законное по крови право, а принцип завещательный: присягали Императору Петру Феодоровичу и по нём «по Высочайшей его воле избираемым и определяемым наследникам». Екатерина II вступила на престол посредством переворота. Таким образом, если в силу завещания вступали на престол Екатерина I (это можно признать с натяжкой, ибо коронование не есть распоряжение на случай смерти), Пётр II, Иоанн Антонович, Пётр III, то Анна Иоанновна, Елисавета Петровна и Екатерина II вступали в силу переворота. Хотя Елисавета Петровна была указана в завещании Екатерины I, но для неё Екатерина I не была последнецарствовавшей Государыней; и наконец, по тому же завещанию раньше её следовать должны были Анна Петровна с потомством. Сама Екатерина II, хотя назначила сначала наследником сына Павла, но потом хотела отменить это распоряжение в пользу внука Александра, но не успела этого привести в исполнение.

Прекращение агнатов (мужчин через мужчин связанных по крови с родоначальмиком) в доме Романовых со смертью Петра II было причиной того, что престол, перейдя в женские поколения, оказывался попеременно во власти разных фамилий, чем уничтожалась всякая преемственность идей в управлении государством. Помимо дочери Петра Елисаветы и дочери Иоанна Анны, Герцогини Курляндской, на престоле была фамилия Брауншвейг Люнебургская при управлении герцогини Мекленбург-Шверинской, затем фамилия Ангальт Цербская в лице Екатерины II, пока, наконец, представитель Голштинской линии Павел I, связанный по женской линии через мать своего отца Анну Петровну с династией Романовых, не установил порядок престолонаследия, во-первых поставленный выше воли царствующего Государя, а во-вторых устраняющий из основного порядка престолонаследия женщин и потомство, через женщин связанное по крови с родоначальником (когнатов). Согласно австрийскому образцу, он отнёс когнатское престолонаследие в субсидиарный порядок, который наступает лишь за отсутствием наличности агнатов (мужского поколения сыновей Императора).

Когда г. Корево (на стр. 75) приводит в доказательство того, что происхождение от родителей иноверцев не мешает занимать престола, факты царствования Иоанна Антоновича (его отец был протестант) и Петра III (он в качестве наследника Шведского престола был воспитан в лютеранстве и перешёл в православие в день объявления его Императрицей Елисаветой наследником престола), то его примеры недоказательны. Именно в устранение всех тех нежелательных явлений и произвёл реформу Император Павел. Неопределенность в преемстве престола при определении его волей каждого царствующего Государя побудила его установить преемство по системе, законом разработанной, а невозможность сохранить необходимую для династии культурную преемственность при наследовании женских поколений побудила его издать закон о допущении женских поколений лишь при пресечении всего мужского поколения сыновей Императора, то есть агнатов, с тем однако, чтобы наследование, перейдя к женскому лицу, снова происходило с предпочтением лица мужского женскому и при непременном условии принятия православия как самим лицом, до которого дошёл престол, так и следующим за ним наследником престола.

И в то беспринципное в вероисповедном отношении время установленным началом считалось не только, что Император может исповедовать только православную веру, но, при предполагавшихся бракосочетаниях лиц мужского пола Императорского Дома с иностранными принцессами, последние обычно принимали православие до бракосочетания. Так поступили и до введения Императором Павлом Учреждения Императорской Фамилии первые представители мужского поколения нового Голшгинского Дома царевичи Пётр III и Павел, вступавшие в брак до открытия престолонаследия. И принцесса Ангальт Цербтская приняла православие 25 авг. 1745 г. до брака с цесаревичем Петром Феодоровичем с наречением Екатериной Алексеевной. Также поступила и первая невеста Цесаревича Павла принцесса Вильгельмина Гессен Дармштадтская, в православии Наталья Алексеевна, повенчанная с ним 29 сент. 1773 г., и вторая его невеста принцесса Вюртембергская София Доротея, в православии Мария Феодоровна, повенчанная 26 сент. 1776 года.

Также Великий Князь Александр Павлович женился на принцессе Баденской, в православии Елисавете Алексеевне, после принятия ею православия, как значится в манифесте Екатерины II от 10 мая 179З г.; о том же свидетельствует её манифест об обручении 3 февраля 1796 г. Великого Князя Константина Павловича с принцессой Саксен Зальфельд Кобургской. Правило о необходимости принятия православия до бракосочетания с русскими князьями Императорского Дома настолько было общим правосознанием, что во время путешествий Великого Князя Павла по немецким дворам перед женитьбой, никому из возможных его невест и родителей их при семейных обсуждениях и в голову не приходила мысль о возможности оставаться при своём вероисповедании при выходе замуж за него.[ 18 ]

Учреждение об Императорской Фамилии ничего об этом правиле не говорит; это правило тогда не было основано на писаном законе, но его почти можно было считать нормой обычного права. Также перед бракосочетанием вел. кн. Николая Павловича его невеста, принцесса Прусская Шарлотта, согласно определенному требованию Императора Александра 1, приняла православие до брака и была наречена Александрой Феодоровной; Вюртембергская принцесса Шарлотта, в православии Елена Павловна, принимала православие до брака с Великим Князем Михаилом Павловичем. Первым неисполнением этого обычая со времени воцарения Голштинского Дома и даже со времён Петра I (цесаревич Алексей Петрович) был второй брак Великого Князя Константина Павловича с польской графиней Иоанной Грудзинской 13 мая 1820 года.