Глава 34. Последний кусочек мозаики

Джулиан привык к жизни у МакГрегора быстрее, чем доктор предполагал. Вставать в шесть утра было за пределами возможностей Кестреля, но обычно к девяти он всё же поднимался. Он нашёл себе немало занятий, которым посвящал то время, что МакГрегор проводил у пациентов. Кестрель изучал книги по анатомии, сравнивал под микроскопом образцы волос и костей, слушал своё сердце через стетоскоп – деревянный цилиндр, один конец которого прикладывают к уху, а второй – располагают на груди.

По вечерам Кестрель играл на клавесине. Его очень удивило, что у МакГрегора есть такой утончённый инструмент. Он был столь изящен и украшен так тонко расписанными панелями, что мог принадлежать только женщине.

- Он был моей жены. – Объяснил доктор. – Давно стоило его продать – теперь он бесполезен – но я никак не мог решиться расстаться с ним. – Он помолчал и добавил. – Она любила музыку.

- Я не знал, что вы были женаты.

- Не было причин рассказывать. Она умерла больше двадцати лет назад. Её забрала лихорадка, её и нашего сына.

Больше они об этом не говорили. Но каждый вечер Джулиан садился на клавесин и играл час или два, а МакГрегор оставлял открытой дверь в ту комнату, где был, чтобы слышать музыку.

 

 

Дознание установило, что Изабель покончила с собой в помрачении рассудка. Присяжным понадобилось всего несколько минут, чтобы вынести это решение. Для Фонтклеров было тяжёлым и одно лишь признание в убийстве. Никто не хотел усугублять её вину и их позор осознанным самоубийством.

Остаток того дня Фонтклеры провели очень тихо. Мод прислушивалась к приглушённым разговорам остальных о том, как печально, что никто из них не был близок с Изабель. Они оплакивали не саму её смерть, но то, что почти не знали её и почти не подозревали о той тоске, что пожирала её.

На следующий день Мод вышла прогуляться по беллегардскому парку с одной из собак – энергичным бело-рыжим сеттером. С утра прошёл дождь, но сейчас через облака уже пробивались солнечные лучи. Игривый ветер трепал края её чепца и подол юбки.

- Ветрено сегодня, не так ли? – Спросил Хью.

Мод обернулась.

- О… мистер Фонтклер. Я не заметила вас.

- Вы бы хотели, чтобы я ушёл?

- Нет. – Она почувствовала робость и смятение. Собака бегала вокруг неё и радостно тёрлась о её ноги. У животных всё так просто.

Хью потрепал собаку по мягким ушам, одновременно пытаясь её успокоить.

- Я хотел поговорить с вами… – Начал было он. Но сеттер бросился к Фонтклеру, пылко виляя хвостом. – Успокойся, Беллона! – Он посмотрел на Мод, разрываясь между смехом и досадой. – Почему бы нам не прогуляться? Её что-нибудь отвлечёт.

Они зашагали вместе, но Беллона продолжала прыгать вокруг них.

- На самом деле, я тоже хотела поговорить с вами. – Произнесла Мод, глядя в землю.

- Хотели? О чём?

- Мне кажется, ваша мать не знает, что мы больше не обручены. На днях она показывала мне дом так, будто когда-то он станет моим. Я не знала, как сказать ей. Вы не сообщили, что я освободила вас от ваших обязательств?

- Я говорил и матери, и отцу, что был непростительно груб с вами, и вы очень правильно поступили, разорвав помолвку. Но ещё я говорил, что хочу вас переубедить.

Мод замерла.

- Пе… переубедить?

- Да. Я не знаю, сможете ли вы простить меня за то, что я тогда наговорил. И не знаю, захотите ли вы стать частью семьи, в которой есть убийца и предатель.

- Мой отец пытался шантажировать вас и вашу семью. Это почти так же плохо.

- Мод, можем мы забыть обо всём и начать сначала? Сейчас не нужно говорить, что вы согласны выйти замуж – будет достаточно сказать, что хоть немного любите меня.

- Я думаю, я могу это сказать. – Её губы сложились в улыбке.

- О, Мод! – Он схватил её руки и поцеловал, сначала одну, потов вторую. – Я хотел сказать о своих чувствах уже давно – но мне казалось, что вы влюблены в Кестреля.

- Бедный мистер Кестрель. Обычно я говорила с ним о вас.

- Мод, вы говорили… Может ли это быть… О, любовь моя! – Он снова поцеловал её руки.

Беллона, что с беспокойством наблюдала за парой, прыгнула между ними и попыталась запрыгнуть на Хью.

- О, чёрт побери! – Он поднял палку и швырнул её так далеко, как мог. Беллона рванулась за ней. Хью приложил два пальца к подбородку Мод, поднял её лицо и поцеловал в губы.

Беллона вернулась и бросила добычу прямо на ноги хозяина, но Хью не обратил бы внимания, даже если бы это был горящий факел.

- Мод, могу я сказать родителям, что мы с тобой вновь обручены?

- Если ты этого хочешь. – Прошептала она.

Позже, когда они рука об руку возвращались в дом, он сказал.

- Я думал, когда ты не захотела, чтобы я поехал в Лондон с тобой…

- Я хотела, очень хотела. Но боялась, что отец поймёт, что я попытаюсь украсть письма, а если ты поедешь со мной, он может подумать, что ты тоже в этом замешан и навредить тебе.

- Я об этом не беспокоился.

- Я беспокоилась.

Хью вновь остановился и взял её руки в свои. Беллона дёрнула хвостом в знак отвращения и убежала.

Намного позже Хью спросил:

- Ты будешь сильно по нему скучать? Твоему отцу, я имею в виду.

- Иногда. Я была бы несчастна, если бы действительно верила, что больше никогда его увижу. Но я знаю, кто когда-нибудь он меня простит. Больше у него никого нет.

Хью улыбнулся и взял её под руку.

- Быть может, когда у него появится внук.

 

 

После того как дознание закончилось, Джулиана уже ничто не держало в Олдертоне. Он хотел сохранить дружбу с МакГрегором, но теперь ему стоило уехать подальше от Беллегарда.

Он слышал (от Брокера, который как-то ухитрялся видеться с Молли Дейл), что Мод и Хью воссоединились, но о том, чтобы он стал шафером на их свадьбе уже не было и речи. Его единственная связь с Беллегардом оборвалась, когда сэр Роберт прислал вознаграждение за раскрытое убийство. Для Джулина эти сто фунтов больше походили на тридцать сребреников. Он анонимно выслал половину Луизе Хоуленд, а вторую половину отдал на нужды приходских бедняков.

В свой последний вечер в Олдертоне Кестрель вышел прогуляться. Было почти девять часов, но дни стояли длинные, и солнце садилось поздно. Небо было фиолетовым и полупрозрачным, как перламутр. Восходила луна, появлялись самые яркие звёзды. Сперва Джулиан бродил бесцельно, но вскоре зашагал более уверенно, пытаясь убедить себя, что не знает, куда направляется.

Никто не помешал ему войти в беллегардский парк. Конечно, здесь должны быть егеря, но если бы столь большие имения можно было успешно охранять, никто бы не промышлял браконьерством. Он прошёл в дальний конец сада, где цветущие деревья росли в беспорядке, а правильные дорожки сменялись извилистыми тропинками. Пройдя через калитку, он увидел розовую беседку, что чуть выделялась на фоне неба.

Кажется, всего десять дней назад он видел, как в этой залитой солнцем беседке, среди распустившихся роз сидела прекрасная женщина. Сейчас розы закрылись, лунный свет обесцветил их, а эта женщина больше никогда здесь не появится.

Он остановился. Там была женщина, в сумерках он видел её силуэт. Высокая, худая, осанистая – как Изабель. На мгновение его разум помутился. Он не верил в призраков. Но он там был.

Женщина услышала его. Она обернулась, и Кестрель узнал леди Тарлтон. Сердце упало. Леди Тарлтон была последним человеком на земле, которого он был хотел сегодня видеть. Но отступать было поздно – она смотрела на него, явно желая, чтобы он подошёл. Джулиан так и сделал. Он полагал, что она имеет право высказаться. Кроме того, упрёки и укоры одного из Фонтклеров стали бы облегчением. Остальные были к нему так мучительно справедливы и терпеливы! По крайней мере, он мог быть уверен, что леди Тарлтон не выкажет милосердия.

Она сидела среди роз как королева, гордо откинув голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Даже сейчас, при свете луны, он выглядела постаревшей на годы. Рыжие волосы почти целиком поседели. Лицо стало худым и резким. Но глаза остались теми же – полными сверкания и яда, пылающие лихорадочным сиянием – иногда огонь становится таким перед тем как потухнуть.

- Что вы здесь делаете? – Прошипела она.

- Я однажды разговаривал с мисс Фонтклер в этой беседке. Я пришёл сюда подумать о ней.

- Вы были влюблены в неё? Надеюсь, что были! Надеюсь, что вы перенесли все муки ада, зная, что погубили её!

- Мисс Фонтклер была более великодушна ко мне, чем вы предполагаете.

- Вы ищете милосердия, мистер Кестрель? Но оказали ли вы его нам? О, какая ирония – горькая ирония – я ненавижу вас за то, что вы сделали, я буду ненавидеть вас всю жизнь, но вы – единственный человек во всём мире, с которым я могу поговорить. Я совершенно одинока! Я никогда не была так одинока прежде. Лучше быть в компании врага, чем совсем одной.

- Я не понимаю.

- Вы никогда не понимали. Вы пытались, конечно. Как ловко вы выдумали, что та маленькая французская вертихвостка – моя дочь! Вы можете себе представить, чтобы кто-то из моих детей жил и умер столь жалким образом? Моя дочь умерла как римлянка – как римлянка, мистер Кестрель!

- Что… О чём вы говорите?

- Вы были так близки к правде – так близки, но никогда её не нашли. Я уверена в этом. Я бросила вам кость, рассказав о письмах Джеффри. Я знала, что только это отвлечёт вас от вынюхивания того, зачем я ездила тогда во Францию. Да – это был способ скрыть мой позор! И у меня получилось. Моя семья никогда этого не узнала. И он не узнал – Марк Крэддок. Он мог злорадствовать над тем, что я уступила ему в тот ужасный, безумный день. Но он никогда не знал, что был ребёнок. Я бы скорее умерла, чем позволила ему это узнать!

Я собиралась отдать дочь. Я хотела оставить её какой-нибудь французской семье. Но не смогла. Она была моей, и она была Фонтклером! В ней не было ничего от этого человека, ничего! Но как оставить её при себе, как дать ей её имя и наследие? Это казалось невозможным.

Но моя старая гувернантка, что была со мной во Франции, столкнулась на улице с Саймоном – моим двоюродным братом. Он и его жена только что вернулись с Барбадоса, где занимались плантациями – и, конечно, всё потеряли, как и всегда. Они держались подальше от Англии, потому что у них были слишком крупные долги. Что же, я поняла, как смогу это использовать – они были ниспосланы мне Богом! Никто ничего не знал об их жизни на Барбадосе. Никто бы не удивился, что у них есть дочь, о которой раньше ничего не было слышно. Так что Изабель стала их дочерью. Они вернулись в Англию и растили её как свою. У меня получилось, мистер Кестрель! Я дала ей своё имя, сделав её настоящей, законнорождённой Фонтклер!

Но, конечно, это дорого мне обошлось. Мне пришлось заплатить долги Саймона и назначить ему и жене немалое содержание. Когда я вышла за сэра Бертранда, я смогла брать его деньги, но он постоянно приставал с расспросами, куда они уходят. Но этот дурак Саймон так и не научился жить по средствам. Он и его жена умерли без гроша в кармане, когда Изабель было три года. Тогда я и сэр Бертранд уже жили раздельно, и я отчаянно хотела удочерить Изабель, ведь предполагалось, что она осталась сиротой. Но я не осмелилась! Всё, что я сделала – это защитила её от боли и унижения, что принесла бы ей правда о её рождении. Я не могла рисковать всем, выказывая слишком явную привязанность. Так что я отошла в сторону и позволила Роберту и Сесилии заботиться о ней.

После этого я проводила в Беллегарде столько времени, сколько могла. Никто не хотел меня там видеть, все думали, что злоупотребляю гостеприимством – но это ничего не значило. Я была рядом с моей дочерью – это всё, о чём я думала. Она не знала, что я всегда рядом ради неё. Она никогда не узнала, что значит для меня. Сделать для неё я могла лишь одно. Я никогда не упускала возможности напомнить Роберту и Сесилии, какой хорошей партией для Изабель станет Хью. Тогда моя дочь была бы действительно в безопасности! Даже если бы тайна её рождения раскрылась, никто бы не смог отнять у неё имя «Фонтклер».

Но он всё разрушил! Приехал в Беллегард и принялся угрожать Джеффри и потребовал брака Хью со своей дочкой-простолюдинкой! Вы можете вообразить, как я его ненавидела? Можете вы вообразить, как я обыскивала его комнату, в надежде найти письма и положить всему конец? Когда он застал меня там, я зашла так далеко, что угрожала рассказать Роберту о том, что он сделал двадцать лет назад. Именно об этом мы говорили. Конечно, я никогда бы не смогла исполнить эту угрозу, но он не был в этом уверен. Он достаточно напугался, чтобы солгать, защищая меня, и скрыть то, что днём я была в его комнате. Я знала, что Роберт никогда не позволит Хью жениться на дочери человека, что обесчестил меня – и неважно, что при этом ждёт Джеффри.

По крайней мере, я дала ему почувствовать толику тех страданий, что пережила из-за него! Всё время, что он был в Беллегарде, я страшилась, что он узнает правду об Изабель. Я думала, что сойду с ума в тот вечер, когда она села писать его портрет. Она не должна была смотреть на него, думать о нём – у них не должно быть ничего общего! Они могли почувствовать что-то общее, а я не могла допустить этого. Она была моей. Я говорю вам – моей! В ней не было ничего от него!

Я была права, что ничего ей не рассказывала. Я была права, можете вы это признать? Это бы разбило ей сердце. Для неё было бы лучше, если бы её отцом оказался Фонтклер – даже такой болван как Саймон был бы лучше, чем слуга, торговец, никто! Я никогда не пойму этого, никогда не прощу себе! Как я могла упасть в объятия такого существа? Слуги из конюшен! Грума!

Джулиан смотрел на неё, но слышал голос Изабель: «Вы знаете, каково это – любить кого-то недостойного? Когда вы не можете уважать того, кого любите, вы не можете уважать и себя».

- Я была права. – Продолжала леди Тарлтон. – Я была права. Как я могла подумать, что убеждённость о том, что Саймон – её отец, может так ей навредить? Когда я в первый раз увидела, как она точит карандаши его ножом, я сказала – не глупи, ты можешь порезаться. Но она ответила, что любит этот нож, потому что других напоминаний об отце у неё почти нет. Если бы… Если бы у неё был простой перочинный ножик… Она бы не смогла… Но откуда я могла это знать! Это не моя вина! Вы погубили её! Вы, а не я!

- Она погубила себя сама. – Только сейчас Кестрель понял, что это правда. С его совести будто сняли тяжкий груз. – Изабель не была чьей-то жертвой, и она понимала это. Она пыталась убедить меня в этом, когда мы говорили в последний раз. Она не винила меня и не винила бы вас в том, что случилось.

- Вы можете простить себя, мистер Кестрель, но я вас никогда не прощу!

Он бы хотел убедить её простить – не его, но саму себя – за рождение Изабель и за её смерть. Но он знал, что любые слова будут лишь пустым звуком.

- Могу я что-нибудь для вас сделать? – Беспомощно спросил Кестрель.

- Я могу просить лишь об одном – забудьте обо всем, что я говорила! Я не хотела рассказывать это вам. Горе толкнуло меня на это. Мне нужно было с кем-то поговорить. Конец исповеди. Пообещайте, что вы никогда не заговорите об этом. Ни с моими братьями, ни с Марком Крэддоком, ни даже со мной. Пообещайте!

- Я обещаю. – Ответил он.