Прокуратор Иудеи и другие действующие лица

 

Христофор услышал громкий хруст песка на зубах. К нему плыли какие‑то огненные пятна. Зрение медленно возвращалось. Огненными пятнами оказались факелы. Он услышал женский смех, мужской говор. Освещенные факелами, в загробном мире Христофора встречали какие‑то римляне, легионеры, важный господин, похожий на прокуратора Иудеи, – в блестящих латах и шлемах, какими их всех изображают в церквях, в сцене Распятия. Однако, кроме римлян, были тут и женщина‑Ангел с огромными белыми крыльями, и Черт с внушительным, что корабельный руль, носом, и безбородый Мавр в гигантском тюрбане, и даже закутанная в запятнанный саван Смерть с сильно выщербленной, видавшей виды косой.

Самого Спасителя не было.

По ту сторону Добра и Зла берег оказался точно таким же, что и по эту, и песок хрустел на зубах так же. Пахло гнилыми водорослями и жженой паклей от факелов. Вдали то ли верещали цикады, то ли цокали какие‑то птицы, то ли шумело в его голове. Вдруг к нему подбежал Черт и перевернул его на спину, и навис над ним своей расплывающейся мордой. Неподалеку зашелся в реве осел. «Вот он, ад…» – пронеслось в звенящей голове Христофора.

– Вы только посмотрите, какого hombre я нашел! – услышал он голос Врага рода человеческого над собой. – Двое – утопленники, а этот живой. Вот она, судьба человеческая! – орал черт по‑кастильски. – Правду говорили в Лагоше днем на базаре: много кораблей сгорело у Сан‑Винсенте. То ли пираты напали на кого, то ли еще какие дела. Мертвяков много вымыло.

– Воды! – прохрипел Христофор и попытался поднять голову. Ничего не получилось, и он опять уткнулся в сырой соленый песок. Его перевернули чьи‑то руки, и факелы уже светили прямо над его лицом.

– Оставь его, Гералдо, еще опять ввяжемся в какую‑нибудь историю, – прозвучал откуда‑то женский голос, и над ним склонилась Женщина‑Ангел. Христофор видел только, что над ним океанской волной колыхнулась пухлая грудь под белым полотном. Крылья сразу отошли на второй, труд‑неразличимый план. Потом он почувствовал, что кто‑то выворачивает его карманы.

– И в карманах – ни краба, ни рыбки… – захихикала Ангел.

В этот момент к склонившимся над «утопленником» Черту и Ангелу подошел величественный седой Прокуратор в белой тоге, который, судя по скорбно‑недовольному выражению лица, был тут главным, чего, впрочем, и следовало ожидать. Черт энергично замахал руками:

– Видишь, Бернардо, здесь дорога прямо к берегу подходит? А песок – белый. Смотрю, темнеет что‑то. Думал, опять утопленник. А этот, видишь, живой. Почти… – продолжал Черт, которого, оказывается, звали Гералдо.

– Бросать его здесь нехорошо, не по‑христиански. – Мавр в огромном тюрбане приподнял Христофору голову и дал ему пить из кожаной фляги.

Христофор жадно пил кислющее вино. Ему казалось, что весь он сейчас превратился в огромный пересохший рот, в который наконец вливалась влага. И исчезал горький вкус соли.

– Вот и Ансельмо тоже – выпил вчера последний раз из моей фляги и умер, – ностальгически сказал Мавр.

– Да, угораздило же его напороться на нож этого мясника! Кого теперь мы поднимем на крест?! Кого, я спрашиваю?! – Прокуратор был явно зол и расстроен. Христофор не очень понимал, что происходит, и не мог вникнуть в суть разговоров окружавших его странных существ.

– Говорил я ему, – вступил в разговор пожилой легионер с седыми, выбивающимися из‑под шлема волосами, – говорил я ему: Ансельмо, ты еще молод, запомни мой совет, никогда не связывайся с женами мясников или солдат, – самые опасные мужья, если застукают. Не послушал он меня.

Было похоже, что о Христофоре забыли и ведут разговор о чем‑то своем. Но вскоре оказалось, это не совсем так.

– По виду – не португалец и не кастилец, бьюсь об заклад: или каталонец, или англичанин, а может, и голландец, – сказал задумчиво Мавр.

– А воды просил по‑нашему… – заметила Ангел.

– Губернатор Энрике ждет мистерии, на площади уже, поди, собирается народ, а мы – без Спасителя! – с досадой сказал Прокуратор. – Что делать?! И вы все либо стары, либо толсты… – Он выразительно посмотрел на молодого «римского солдата», живот которого непокоренно вздымался под бутафорскими латами. – Либо женщины! Не могу же я играть и Прокуратора, и Спасителя одновременно!

Черт хотел было сказать, что Прокуратор (которого звали Бернардо), в общем‑то, тоже как раз по первой из перечисленных причин для роли Спасителя явно не подходил, но вовремя прикусил язык и промолчал…

– Придется прямо перед мистерией быстро рядить какого‑нибудь из местных. А вы помните, что получилось в Тавире, когда Ансельмо пробрал понос, и мы подняли на крест какого‑то местного рыбака?

Все помнили: зрители, демонстративно плюя в пыль, уходили с площади. Как потом оказалось, рыбак тот печально прославился тем, что соблазнил нескольких местных девиц и не женился. Провал был полным. Тавиру они с тех пор избегали.

Тогда Черт хитро посмотрел на Прокуратора:

– А что, если… поднять этого… утопленника. Чем он плох? Выглядит очень подходяще. Выхода все равно нет. Играть надо.

Бернардо и сам знал, что надо: гильдия лагошских негоциантов посмотрела мистерию (Ансельмо тогда был еще жив), одобрила ее, задаток был уже заплачен и потрачен.

Прокуратор вперился задумчивым взглядом в Христофора, который то поднимал, то бессильно ронял на песок голову, потом – в Черта.

Наконец, тяжело вздохнув, присел рядом с распростертым «утопленником» на корточки:

– А говорить‑то он сможет? Ну‑ка, посветите ему в лицо! Вот так… – Он оценивающе похлопывал по ногам, рукам, груди Христофора, словно мула покупал на рынке. – Долго, видать, плыл. – Прокуратор, уже глядя на Христофора как на приобретение, почти с нежностью, вынул из его светлых волос черную гирлянду водорослей, как выдергивают репьи из хвоста мула.

– Воды, молю, дайте еще пить, – простонал Христофор по‑португальски, едва ворочая ледяными, пересохшими, белыми от песка губами.

Прокуратор повеселел.

– Говорить может. Это хорошо. Кровь не смывайте и волосы не расчесывайте ему! Пусть будет как есть! Берем его! – Прокуратор взял у Мавра бурдюк и сам стал поить «утопленника».

Христофор не удивился, что Прокуратор Иудеи говорил по‑португальски, а Черт – по кастильски. На удивление ведь нужны силы, а у него их не было.

– Берем его? Да ты что?! Погоди, Бернардо, неужели ты решил заменить им покойного Ансельмо!? А вдруг он– больной какой, заразный, или при смерти и вправду умрет прямо на кресте? – запричитала толстая римлянка из свиты.

Христофор видел их расплывчато, они то приближались, то отдалялись. Говорили странное. Что уготовано ему? От изнеможения он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Молоденький, светленький, худенький, а в плечах широк – вылитый Спаситель, прости меня Пресвятая Дева, – задумчиво проговорила Ангел.

– А нос? Больно нос иудейский, – не без издевки сказал Черт. Судя по его собственному носу, он мог быть в этом специалистом. – А ну‑ка погодите! – Он бесцеремонно оттянул Христофору штаны и посветил факелом…

– Христианин! – объявил тем же тоном, каким лекари объявляют, что больной – будет жить.

Тут молчавшая до того Смерть в заляпанном саване подала неожиданно красивый, очень низкий мужской голос:

– Да и роль у него простая – на кресте висеть и выглядеть умирающим. Смотри, он уже и так… И слов ведь совсем немного. Пусть только губами шевелит, а за него из‑за помоста кто‑нибудь говорить его слова мог бы… Думаю, прав Бернардо: надо брать, выхода все равно нет. Кому‑то играть надо. Не мне же!

Вокруг дружно захохотали.

– Но может, гуазилу[243] следует о нем доложить? Вдруг пират? – забеспокоился один из более пожилых римских легионеров.

– Гуазилу лучше ничего не докладывать. И вообще, чем меньше встречаться с гуазилом, тем для нас лучше. У почтенного гуазила может появиться к нам слишко много других вопросов, – взглянув на Прокуратора, многозначительно сказал другой легионер, помоложе.

– Дураки вы все, – лениво сказала Ангел. – Из моряков! А если он и впрямь пират, да придет в себя, да украдет твой мешочек с выручкой, который и так все знают, где ты прячешь, Бернардо, да возьмет, чего доброго, наваху и нас всех перережет? – Ангел сделала выразительный жест у своего белеющего в темноте горла.

Прокуратор посмотрел на Ангела озабоченно: риск, конечно, есть, но, во‑первых, пока «подарок Нептуна» на такие подвиги явно не в силах, а во‑вторых, главное – сыграть мистерию и получить плату, а там видно будет…

– А может, он человек знатный? Может, за него нас наградят родные… или выкуп дадут? – сказал толстый молодой легионер.

– Антонио, что я тебе говорил?! Со всем этим мы больше не связываемся! – грозно сказал Прокуратор. Он умел говорить так грозно, что мурашки бежали по коже у тех, кто не слышал его раньше. Но легионеру было наплевать на грозный голос Прокуратора, он ко всем этим трюкам давно привык.

– Какое там «знатный»! – воскликнула девушка‑Ангел. – Посмотрите, какие мозоли у него на руках!

– А может, это от меча или шпаги? – спросила дама из свиты Прокуратора.

– От меча и шпаги мозоли совсем другие и совсем не там, – со знанием дела заметила Ангел.

– Габриела эти мозоли хорошо изучила собственной кожей, так что ей можно верить, – осклабился Черт, а Ангел тут же бросила в него щедрую горсть песка. Черт замотал деревянными рогами и начал тереть глаза, но пришитую маску он мог снять только со всем костюмом. Ангел с Чертом и в труппе Бернардо вели свою вечную борьбу.

– Бернардо, – заорал Черт, – или усмири свою дочку, или я ухожу от вас! Как я буду играть? Я ничего не вижу!

– Красные, налитые кровью глаза у Дьявола на сцене – это тоже очень хорошо. Зрителям поближе будет видно, – задумчиво проговорил Бернардо, поправляя сползающую застежку тоги. – Все, надо спешить. Переоденем нашего утопленника в повозке. На площади уже, наверное, все готово! Вперед!

Христофора куда‑то тащили, он слышал над головой:

– Чувствую, будет у нас в Лагоше успех! Добрый знак – прямо из моря вымыло нам готового актера вместо покойного Ансельмо, упокой его душу, Пресвятая Дева!

 

Ярко освещенный на помосте множеством чадящих факелов, Христофор провел большую часть той ночи крепко привязанным к кресту (ноги его опирались на специально прибитые перекладины). Крест, вообще‑то, оказался разборным (для удобства перевозки), но выглядел совершенно как настоящий. Перед этим в каких‑то повозках ему дали вдоволь воды и жидкой горячей луковой похлебки с хлебом, так что он чувствовал себя уже получше, но все равно – долго держать голову прямо сил не было, и она постоянно свешивалась, а спутанные волосы выглядели точно как на всех изображениях Распятия. Бедра его были обмотаны какой‑то тряпкой, на голове – терновый венец, действительно довольно колючий.

Его окружало множество лиц, которые то проступали четче, то сливались в водоворот разноцветных пятен. Когда толпа виделась лучше, он различал вокруг сотни устремленных на него глаз, и еще – несколько белоснежных огромных воротников «чистой публики», тонзуры монахов, блестящие лысины и очень много шей, но хорошо видны были только женские, нежно белеющие в темноте. Все эти многочисленные шеи вытягивались по‑гусиному, чтобы получше рассмотреть происходящее. И когда началось действие и прозвучали знакомые слова священного Писания, сами собой вспомнились все навсегда затверженные с детства слова, которые говорил на кресте Спаситель, и Кристофор прошептал их в мертвой тишине затаившей дыхание вокруг помоста толпе.

Успех был ошеломительный. По‑настоящему измученный, статный светловолосый Спаситель так правдиво умирал на кресте, что заставил горожан рыдать в искренней скорби. Неожиданный успех создал труппе и непредвиденные осложнения: в стремлении отомстить за смерть Спасителя толпа набросилась на Прокуратора, Черта и римских легионеров, едва не разорвав их на куски. Но больше всех досталось Мавру (его участие было изобретением Бернардо, и он вообще просто только раз появлялся в действии среди «римских солдат»).

Избежать расправы им все‑таки удалось: толпу вовремя разогнали по приказу местного governador’a[244] дона Бенеди‑то, но костюмы были непоправимо испорчены. Однако когда подсчитали выручку, ее хватило не только на новые костюмы, но и на выплату актерам давней задолженности. Их даже позвали в замок дона Бенедито – повторить представление для более чистой публики, и Бернардо окончательно уверовал, что «Кристовао» был послан ему Провидением (или Нептуном) исключительно для улучшения финансового положения нищей труппы. Он даже заплатил Христофору немного больше, чем другим актерам (с чем никто не спорил, что в труппе Бернардо случалось нечасто).

Шли недели. Кристофор совершенно оправился от своего изнурительного плавания, вдобавок его кормили, ему платили! Но вскоре для него стало несомненным: он добавил к неподъемной суме своих грехов еще один, очень тяжелый грех, ему ведь платили за то, что он «умирал на кресте»! Хотя в оправдание можно было сказать: играл он это всякий раз с самым искренним чувством. Когда «легионер» Эдмундо пронзал его сердце бутафорским копьем (с привязанным к нему незаметно маленьким мешочком бычьей крови), и толпа вокруг помоста взрывалась скорбными воплями, Христофор говорил себе, что укрепляет их веру. И в тот захватывающий момент на кресте он так и думал. И, возможно, так оно и было: энергия толпы передавалась ему, он чувствовал себя другим, лучшим… Однако когда все заканчивалось, муки совести возвращались, ибо получать плату за такую роль, считал он, гораздо хуже, чем за любую другую в их труппе.

Однажды он сказал об этом Бернардо. Тот сначала не понял, в чем его печаль. А потом ответил без тени сомнения:

– Э, пустое! Тебе нужны деньги, поддерживать жизнь в твоем… – Бернардо окинул оценивающим взглядом его плечи, – довольно крупном теле. Тебя вымыло морем, никто тебя не знает, и даже одежды у тебя никакой нет. Ты был моряком, теперь – бродяга. Корабли к этим берегам подплывают редко. Народ здешний жестоковыен, и на милосердие тебе рассчитывать нечего. Если ты не будешь играть мистерии, тебе придется воровать на рынках или выйти на большую дорогу. Так что выход у тебя только один – напоминать горожанам, как за их грехи распят был Спаситель, и не заботить себя глупостями понапрасну.

Конечно, старый лис Бернардо совершенно не убедил Христофора, он же не раз видел карты этих берегов и знал, что в Лагоше – порт! Но про это Бернардо, конечно, даже не упомянул. Мало того, толстый «легионер» Антонио, сын «прокуратора», с некоторых пор все время отирался рядом, не иначе – сторожил его.

Они играли теперь, в основном, в рыбацких деревушках. Днем актеры были свободны, работа начиналась вечером с установки декораций.

На первые же заработанные деньги Христофоро заказал заупокойную мессу в местной церкви и долго молился местной Мадонне, покровительнице рыбаков и мореходов, за Ксеноса и тех, кто ушел в пучину на «Пенелопе».

Он все чаще вспоминал и старого грека, и сгоревшую «Пенелопу». Убийца‑монах изменил всю его жизнь. Он уничтожил привычный, скрипучий мирок «Пенелопы», в котором Христофор вырос и жил бы сейчас до сих пор. Безумец смутил его душу странными словами, убил Ксеноса, который был и остовом его, и плющом… Освободил?! Что теперь делать он будет со своей свободой? Таскаться с актерами, получая плату, которая куда хуже подаяния? Искать новую посудину? Иногда ему снилась «Пенелопа», лежащая на морском дне, и каюта Ксеноса, полная жадных рыб с круглыми, мертвыми глазами. У них зубастые, огромные пасти. Они плавают по «Пенелопе» медленно, сыто, по‑хозяйски: они уже доели Ксеноса – одинокого и неприкаянного в смерти, каким был он и в жизни…

Однажды вдали, на узкой улице одной рыбацкой деревни, куда их занесло, Христофор увидел… Корвина. Он погнался за ним (услышав за спиной поступь, тот бросился наутек), догнал, схватил за тощее плечо, повернул. Это оказался какой‑то другой, до смерти перепуганный инок. Это разбередило Христофора надолго. Однако снов он больше не видел – ни плохих, ни хороших, вообще.

Однажды, улизнув от актеров, Христофор добрался до лагошского порта – попытать счастья. Матросы нужны были только на одной каравелле работорговцев, уходивших в Африку за «черным товаром». Повторять этот опыт по своей воле ему совсем не хотелось. В тавернах его узнавали моряки, видевшие мистерии. Почтительно расступались, уступали место, словно благородному, часто даже наливали задаром вина. Это было непривычно и очень приятно. Делать было нечего – он вернулся и решил пока продолжать лицедейство.

Христофор не пропускал ни единой воскресной мессы, и Бернардо почти успокоился, посчитав, что моряк ему попался благочестивый, и ни за свой мешочек с казной труппы (который он носил на поясе), ни за свои шеи по ночам им нечего беспокоиться, да и никакого оружия при Христофоре, вроде бы, не было видно. Хотя с этими моряками никогда не знаешь…

 

Одним из ветреных вечеров на привале недалеко от Сагреша труппа поглощала ужин (кроликов, зажаренных тут же, на походных вертелах). В тот вечер впервые похолодало по‑осеннему и навесы повозок хлопали под ветром, как паруса. За тем ужином Бернардо и объявил своей уже привыкшей к сытости труппе: «Хватит таскаться по этим Богом забытым окраинам. В Лиссабон!» Сказано это было тоном короля, решившего начать завоевательный поход.

Эффекта не получилось: едоки согласно и равнодушно кивали, поглощенные своим делом, чавкая при этом немилосердно, поэтому Бернардо вздохнул, отломил кроличью ножку и пояснил, уже более буднично, вещи, и так всем очевидные: «Многочисленее публика, вместительнее площади – больше денег. На дворе уже осень, а там – зима».

Труппа кивала согласно и жевала сосредоточенно и жизнеутверждающе.

Уже не только Бернардо, но и остальные считали Христофора неким талисманом, заставившим их гримасничавшую удачу наконец улыбнуться как следует.

Актеры предчувствовали зимнее процветание. Прошлую зиму вспоминали с содроганием: их угораздило забраться в ужасный нищий городок – Мадрид, где все они простудились в своих прохудившихся повозках – их не на что было чинить, и никто ничего не заработал.

Бернардо, к тому же, недавно придумал изумительное (по его мнению) приспособление, которое во время мистерии спускало ангела с «небес». Приспособление было разборным, напоминало мачту с канатом, и соорудить его Бернардо помог Христофор. Уговорить «Ангела» забраться на эту конструкцию и потом «слетать» оттуда с высоты оказалось гораздо труднее. Первая попытка визжащей Габриэлы была начисто лишена грациозности, но потом дело пошло на лад, и в результате местная гильдия купцов, что организовывала и оплачивала мистерии, качала головами одобрительно, что выражало (по опыту Бернардо) крайнюю степень восторга. А публика попроще вообще надолго замирала с раскрытыми ртами. Теперь все эти чудеса Бернардо вез столичному зрителю с тугим кошельком.

 

Сагреш

 

Однажды во время ужина к Колумбу у костра подсела Смерть. У Смерти было имя – Авраам Крескес. Он казался старым, но двигался еще упруго, хотя без устрашающей маски и савана выглядел еще хуже. Его странное лицо словно перетекло на одну сторону, и пальцы правой руки навечно сложились крюком. Заметив слишком внимательный взгляд Христофора, калека беззлобно усмехнулся:

– Не пялься, генуэзец. Мне просто повезло меньше, тебе – больше.

Христофор пожал плечами и отвернулся, но «Смерть» не собирался от него отставать.

– Так, говоришь, ты – навигадор? – Авраам посмотрел на Христофора недоверчиво.

Христофор заметил: это слово Авраам произнес почти с благоговением.

Он кивнул.

– Не врешь?

– Я ходил от Сеуты до Бристоля чаще, чем ты надевал свой заляпанный саван, – ответил Христофор с обидой.

– А заплывал ли ты за мыс Бохадор? – выдохнул Авраам, не обратив внимания на резкость.

Да, они проходили этот пользующийся у моряков дурной славой мыс два раза – на пути в Эльмину и на обратном пути к португальским берегам.

– Дважды, – честно ответил Христофор.

Авраам вдруг поднялся – неожиданно ловко для хромого. И поманил его за собой «хорошей» рукой, произнеся загадочную фразу:

– Пойдем. Пока еще светло.

Он явно направился к двум распряженным и пасущимся неподалеку мулам. Христофор торопливо обтер с губ и рук кроличий жир какой‑то ветошью, которую ему услужливо подала Габриела, и пошел за ковылявшим по‑утиному «коллегой». Бернардо посмотрел на Авраама вопросительно, но тот ответил ему взглядом, который почему‑то сразу успокоил «прокуратора».

Мулы, тяжело вздыхая, устало переставляли копыта по меловой пустынной дороге. Дорога шла на холм между высоких кустарников, ветер становился все сильнее, запахло морем.

Неожиданно кустарник кончился. Перед ними, словно палуба гигантской каравеллы, далеко уходил в море продуваемый всеми ветрами полуостров, оканчивающийся мысом, и это еще более усиливало сходство с кораблем. Простор ворвался в глаза, словно они только сейчас прозрели. Внизу напряженно, задиристо рокотало море, угрожая в любую минуту взбеситься еще сильнее. Словно пытаясь куда‑то успеть до темноты, по светлому ветреному небу наперегонки неслись багровые облака. Очень далеко, на гигантской «палубе» пустынного полуострова, печально белели остатки крепостных стен, какие‑то каменные развалины, высился маяк. Ветер здесь пробирал до костей.

Седоки спешились. Мулы, осмотревшись на новом месте, опустили головы, пытаясь отыскать хотя бы чахлую траву, что было непросто: даже трава здесь почти не росла.

– Мыс Сан‑Винсенте, – заключил Христофор, вспомнив портоланы этих берегов. Ему вдруг показалось, что все это он уже где‑то видел…

– Это и есть Сагреш[245]! Сагреш самого Энрике Навигадора [246]! – крикнул Авраам, пытаясь перекричать ветер и море.

Христофор не верил своим глазам. Сагреш, о котором моряки рассказывали столько легенд?!

– Я ведь родился здесь, вон там – видишь остаток стены слева от крепости? – был наш дом. Все умерли и похоронены здесь. И мать, и мой отец, картограф Иегуда.

– Картограф Крескес?! – Христофор сам не раз прокладывал курс по его точным, подробным портоланам атлантических берегов и африканского побережья, а продавцы в Лиссабоне всегда драли за копии карт Крескеса втридорога.

Половина лица Авраама, словно назло неподвижной другой половине, расплылась в счастливой, гордой улыбке. Остатки его редких волос безжалостно трепал ветер.

– Он самый! Каждый год, где бы ни кочевал, я стараюсь побывать здесь, на их могилах. Моему отцу выпало счастье быть картографом самого принца Энрике.

Ветер завывал так, что им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга.

– Запомни, навигатор… – крикнул Авраам, – мы сейчас стоим у разбитой скорлупы огромного яйца. Вот из этой скорлупы, – обвел он здоровой рукой все известняковые развалины вдалеке и маяк, – и вылупилось все: лучшие в мире портоланы, лучшие астролябии и квадранты, первая каравелла! Отсюда вылупился лиссабонский порт со всем его лесом мачт! Лучшие навигаторы мира вышли из во‑он оттуда – Villa do Infante – Школы принца Энрике в Сагреше. Здесь впервые замыслили неслыханное – плыть к страшному африканскому мысу Бохадор, за которым – так долго верили все – Предел Мира и Море Тьмы, поглощающее людей без следа. Я был тогда совсем мальчишкой. Принц Энрике говорил: «За мысом Бохадор – не море Тьмы, там – море Нашего Страха». И еще говорил он, и это любили повторять в его Школе: «Доплывешь куда угодно и вернешься живым, если умеешь завязать глаза своему страху и если есть у тебя добрый…»

– «…добрый корабль, вдоволь пресной воды, бакалао и веры!» – закончил Христофор. – Эти слова Энрике Навигадора знают все португальские моряки от Азор до Африки!

Авраам обрадовался так, что задвигалась, кажется, даже мертвая, неподвижная половина его лица.

– и видишь, принц Энрике был прав: теперь корабли заплывают за мыс Бохадор каждый день! Так какого цвета там вода, и кипит ли она, как в адских котлах?

– Вода там синяя, как везде! – крикнул со смехом Христофор. – И «кипит», только когда к мысу подходит много тунцов.

– Вот видишь! Страх делает невозможным выполнимые вещи. Даже поговорку сложили: «Quem quer passar alem do Bojador, Tem que passar alem da dor»[247]. Отец говорил мне, как горд он был – принадлежать настоящему братству людей. Принц Энрике не различал, безродный ты или знатный, богатый или нищий, еврей, мавр, араб, скандинав, немец, англичанин – если только ты знал небесные светила, течения, ветра или умел строить каравеллы и, главное, – имел тягу к непознанному, что пересиливает даже страх! Здесь взяли за основу арабский и северный корабли и построили первую каравеллу, я тоже тогда с утра до ночи пропадал на верфи. Смотри, там!

Темнело стремительно, но еще достаточно было света, чтобы увидеть у берега что‑то вроде остатков заброшенной верфи. И темный маяк рядом. У Христофора опять на мгновение возникло чувство, что все это он уже где‑то видел…

– Маяк «живой»? – крикнул он.

Авраам таинственно улыбнулся и прокричал весело:

– Не знаю! До сих пор жил на этом маяке последний, кто остался от Сагрешской школы, очень знаменитый когда‑то человек. Теперь, конечно, всеми забытый: капитан Эаниш. Он первый на своем корабле и обогнул тот заколдованный мыс! И выиграл пари! До сих пор он поддерживал здесь огонь, хотя, когда я видел его в последний раз, он выглядел совсем иссохшим от старости! Если он умер, тогда – некому.

Они замерли, глядя на маяк. Башня оставалась темной. Христофор загадал: если появится огонь, значит, все будет хорошо! Что именно «хорошо» – он и сам бы не объяснил. Темнота уверенно заползла в зияющий верх башни, словно в широко открытый рот.

– Темно. Видно, умер он, капитан Эаниш, смотритель, – скорбно и задумчиво проговорил Авраам. – Я малодушен и всегда страшился этого дня.

– Почему?

– Потому что тогда последним смотрителем стану я. Больше некому. Уйду от Бернардо, хотя платит он честно, да и привык я за годы ко всем – народ они незлой, бывает хуже. Но каждый зачем‑то рождается на свет. – Живая половина Крескеса горько усмехнулась. – В моем случае не только все вокруг, но и я очень долго не мог понять, зачем родился… А теперь знаю зачем: когда умрет Эаниш – поддерживать на маяке огонь, найти преемника, если получится, и потом умереть поблизости от родных могил и великой памяти.

Маяк был черен.

«Даже этот калека знает, для чего живет», – подумал Христофор. И спросил:

– И что потом случилось в Сагреше? Почему здесь теперь так пустынно?

– Принц Энрике здесь и умер, в этой крепости, и Сагреш постепенно превратился в груду развалин! Здесь мало воды, ничего не растет, все выдувает ветер. Но отец с матерью оставались здесь до конца, я давно похоронил их и после этого стал скитальцем, – ответил Авраам. – Местные крестьяне растащили камень для своих построек! Сагреш кончился. Но все продолжается теперь в Лиссабоне! И если ты навигатор, то тебе нужно только туда!

Им показалось, или на маяке что‑то блеснуло? Они переглянулись – не почудилось ли? Не почудилось: в черном зеве башни точно блеснул огонь. Он медленно разгорался и упрямо выталкивал скользкую темноту в море.

– Жив Эаниш, жив бессмертный сукин сын! – радостно заорал Авраам, заглушая ветер и рокот моря, и больно ударил Христофора по плечу от восторга.

…Дубовая дверь в башню маяка оказалась закрытой. Христофор стучался так, что мог бы поднять и мертвого, а Крескес зычно звал капитана по имени, но никто так и не открыл тяжелую, словно крепостную, дверь.

– Видать, совсем глухой Эаниш, – пожал плечами Авраам. – Раньше открывал мне. Может, заснул? Завтра утром сюда вернусь, проведаю старину.

В обратный путь пустились в молчании. Над их головами бесшумно, хаотично носились в сумраке летучие мыши, едва не задевая их крыльями. Дорога спустилась в лощину, шум ветра и моря сюда не доносились.

– Когда был мальчишкой, то пытался рисовать карты левой рукой, но ничего не вышло, – сказал вдруг Авраам. – Я отдал бы тогда все, чтобы стать картографом в Лиссабоне. Но испугался, что у еврея‑выкреста, калеки и сироты ничего не получится все равно. У каждого из нас в жизни – свой «мыс Бохадор». Слишком я испугался «обогнуть» свой, а теперь – уже поздно. Теперь даже стал находить радость в лицедействе. Играю Смерть. И ведь сколько вокруг мертвецов, которые только думают, что живы! Это бывает даже забавно, – горько засмеялся он и, помолчав, вдруг спросил: – Сколько тебе лет?

– Двадцать… пять. – Христофор ответил после некоторой паузы, словно не помнил точно.

– Принцу Энрике было двадцать пять, когда он основал Сагреш. Я‑то помню его больным уже… – И добавил, чуть помолчав и пристально взглянув на Христофора: – Ты на него похож.

– На кого похож?

– На Энрике Навигадора. Я сразу вспомнил о нем, когда тебя увидел. Он тоже был рыжий, высокий. Говорят, предки из Англии родом. А у тебя?

– Нет, мои – все генуэзцы, – усмехнулся Христофор.

– Как звали твоего отца?

– А тебе на что? – вскинулся вдруг Христофор. Меньше всего ему сейчас хотелось вспоминать о нем. Темнота сделала собеседников невидимыми друг другу, оставив им сейчас только голоса и свист ветра. Прибивали дорогу копыта мулов. В отдалении показались костерки их актерского становища.

Авраам понял раздражение Христофора по‑своему и вздохнул. Христофор тогда примирительно сказал совсем о другом:

– А ты когда‑нибудь думал, Крескес: что, если наш мир, наши города и порты, которые мы знаем, – лишь малая толика? Малая толика. А за океаном, может быть, лежит целый мир, который ничего о нас не знает? И что, если мир этот – лучше, чем наш?

Авраам ответил не сразу. Молчал. Наконец сказал:

– Не затем ли искусил дьявол в образе змия прародителей, и не затем ли был изгнан из Рая род человеческий, чтобы потом вечно искали его люди за каждым горизонтом и думали, что вот‑вот найдут?

Они ехали рядом. И под мерный, медленный шаг мулов Христофор рассказал Крескесу о безумном монахе, спасенном из дрейфующей посреди моря лодки, который отплатил черной неблагодарностью, зарезав капитана «Пенелопы», и о настойчивом бреде убийцы об островах на западе, о которых говорил пророк Исайя…

Авраам опять долго молчал. А когда ответил, голос его прозвучал в наступившей тишине взволнованно. И сказал он странное:

– Эх, не ошибся старый Крескес: не будет и тебе покоя, рыжий навигадор.

Вздохнул, «пришпорил» мула каблуками и поехал вперед.

Актеры уже улеглись в своих повозках. В ту ночь он увидел свой первый за долгое время сон. Пробив скорлупу огромного белоснежного яйца мачтами, словно гигантский птенец, вылупилась каравелла с влажными, еще слипшимися парусами. И Христофор мучительно, надрывая все жилы, подталкивал ее к воде. Она была страшно тяжелой, сопротивлялась, кричала и била его, как злая птица, крыльями‑парусами. А когда он проснулся, его оглушил тот самый первый приступ мучительного отчаяния, тоски и беспокойства от того, что жизнь проходит совершенно зря…

Авраам Крескес так навсегда и остался в Сагреше. Он умер под утро (только‑только начали свою разноголосицу птицы). И что снилось ему в последнем сне, не узнает никто. Священник местной церкви был болен, а Бернардо не терпелось скорее, пока не пришли ночные холода, добраться до Лиссабона, и он сказал, что ехать на поиски другого священника некогда. Поэтому актеры просто завернули покойного в его же заляпанный саван и, прочитав молитвы, какие знали, похоронили Авраама Крескеса в неглубокой могиле на вечно ветреном мысу Сен‑Винсенте, в длинном ящике из‑под бутафорских лат. Хотели поставить крест, но не нашли никакого подходящего дерева – в изобилии на мысу был один только камень, потому вместо этого, засучив рукава, упираясь каблуками в тощую землю, актеры и подкатили один из них к изголовью свежей могилы.

Неожиданно горько зарыдала Габриела, бросилась Христофору на грудь:

– Вот так и всех нас… когда‑нибудь… при дороге… в ящике…

А Бернардо, приняв привычную уже позу не то полководца, не то прокуратора, сказал перед своей сумрачной, ежившейся на утреннем ветру труппой надгробное слово. Начал что‑то там звучное по‑латыни, а закончил тем, что неплохой, в общем, был человек покойник, хотя и еврей, никогда не требовал повышения жалованья, довольствовался тем, что давали. И бросил на труппу строгий, многозначительный взгляд.

…Христофор последний раз оглянулся на развалины великого Сагреша, среди которых белел теперь камень на могиле Крескеса, и подумал, что в итоге все складывается, как должно.

А потом они погрузили в свои скрипучие повозки складной крест, мачту для «полета» Ангела, деревянные мечи и крашенные медной краской латы и, подгоняемые дыханием осени, покатились по ухабам дорог Алгарве и Сетубала[248] в Лиссабон…

По бесконечной красноземной дороге их надрывно тянули вперед большеголовые наемные мулы с грустными глазами. Имен у мулов не было: наемным мулам редко дают имена. Дорога по пыльной суше показалась Христофору медленной и мучительной, как пережевывание сухого хлеба беззубым ртом. Он тосковал по кораблю – по скорости, скольжению, полету, высоте мачт, с которых виден целый мир. Ему было неуютно и тесно, когда горизонт закрывали дома, холмы и деревья. Но Христофор стремился в Лиссабон даже больше, чем актеры. Прочь из этих пыльных тихих городков Алгарвы с их никуда не торопящимися рыбаками и крестьянами – туда, где бурлит настоящая жизнь, приплывают корабли со всего мира и вершатся настоящие дела! Лиссабон теперь казался Христофору землей обетованной. Верил, что там, наконец, найдет то, что искал. А что он искал? Чувствовал это смутно, но объяснить не мог.

Крепло намерение, добравшись до Лиссабона, сбежать из труппы. Да, они спасли ему жизнь, но он считал, что сполна с ними за это расплатился. Однако сбежать было не так‑то просто: Бернардо никогда, под разными предлогами, не выплачивал ему всех причитающихся денег, держал его на этом коротком поводке, а Габриела уже вскоре после его спасения забралась к нему в постель и теперь не отставала от него ни на шаг. По взглядам, которыми она обменивалась с Бернардо, он понял, что все происходит с молчаливого согласия ее отца, что она – его сладкий страж. А когда ей доводилось отлучаться, неподалеку, по какому‑то странному совпадению, оказывался сын «Прокуратора», «толстый легионер» Антонио.

Бедрами и тонкой талией Габриела напоминала «синьору Клепсидру», и еще нравилась Христофору за то, с какой веселой безотказностью готова была попробовать любые виды наслаждения, которым он научился у своих профессиональных портовых подруг. Потом он стал подозревать, что Габриела в него и вправду влюбилась, и проводит с ним все время уже по собственному почину. А однажды она горячо и отчаянно зашептала ему, что хочет бросить актерскую жизнь: ей надоело таскаться в повозках, судьбу матери она повторять не желает, а хочет завести с ним обычный дом, где угодно – в городе или в деревне, и родить ему ребенка, светловолосого мальчика, и готовить ужин, и ждать мужа у очага по вечерам.

За время пути Христофор все молчал и только слушал Габриелу, и она рассказала о себе все, исчерпала себя до дна и теперь могла только бесконечно повторяться, как эта ухабистая дорога. И он решил: пора уходить.

 

Мальчика она все‑таки от него родит, но он об этом не узнает, да и это уже – другая, невыразимо грустная история с тем самым окончанием, какого так страшилась Габриела тогда, в Сагреше.