Глава II. Лейтенант молодой и красивый

 

– Уступи место, – велел папа.

Стекла в машине были опущены, и подходивший к нам Пороховницын услышал.

– Не надо, – возразил он, – я и сзади помещусь.

Я сказала:

– Там Дрюня.

– Он кусается? – заглянул в окошко Пороховницын.

– Дрюня – это мальчик, – объяснила я, – а морской свин пока что без имени.

– Я и спрашиваю про мальчика. Если не кусается, то я сяду к нему, а ты оставайся впереди, любуйся Нижними. Тысяча лет нашему городу. Основан князем Святополком Шестипалым.

– Не знаю такого, – сказала я.

– Он умер, – объяснил Пороховницын и протянул мне ладонь шириной с небольшую лопату. – Антон.

– Наталья, – представилась я.

Увеличенный Данила Козловский осторожно подержал мою руку. Я застеснялась и стала подвигать вперед сиденье, которое давно сломалось и было привинчено намертво.

– Вэвэ, – буркнул папа.

Вэвэ, а еще Вавочка – это я, Влюбчивая Ворона, как в мультике. Она там втрескивается во всех, кто попадется на глаза. Папа засекает мои влюбленности на подлете, иногда раньше, чем я сама.

– А кто влюбился через забор? – шепотом напомнила я.

Пороховницын тем временем уселся и молча пожал руку папе. Фуражку он снял, ссутулился и все равно упирался затылком в крышу. Вблизи оказалось, что у него серые глаза (у настоящего Данилы карие). Я еще не решила, хорошо это или плохо.

Наш пепелац задребезжал дальше. Взяв на себя роль экскурсовода, лейтенант показывал пальцем у меня из‑за спины:

– Музей… Церковь… Церковь… Музей.

Церквей было четыре, музеев – шесть, не считая того, что каждый второй особнячок украшала медная доска: «Дом лоцмана. XVI век» или «Рыбная лавка. XVII век». Чаще всего попадались кафе и рестораны. Пороховницын давно подсчитал, что в них можно усадить все работающее население города.

– А как же пенсионеры и особенно грудные дети?! – возмутилась я.

Пороховницын сказал:

– Их во вторую смену, если останется шампанское.

– Это все для туристов, Натаха. У местных нет денег на рестораны, – серьезно объяснил папа. Он был занят борьбой с рулевым управлением и не понял, что мы прикалываемся.

Туристы лезли под колеса, как заговоренные. Кто выходил на мостовую, чтобы красивый дом поместился в кадр фотика, кто – чтобы познакомиться с девушкой на той стороне улицы, кто – чтобы не знакомиться. Если пропускать всех, пришлось бы стоять до конца туристического сезона. Сумятицы добавляли встречные машины, то и дело заезжавшие на нашу полосу, чтобы объехать какого‑нибудь зеваку. Папа тоже выписывал кренделя, вцепившись в баранку с таким отчаянным видом, как будто проходил скоростной этап ралли, хотя на самом деле мы еле ползли. Одного туриста он боднул бампером, тот отскочил, но даже не обернулся.

Пороховницын спросил:

– Сергей, а с домом вы как решили? Продавать собираетесь?

– Лето поживем, а там, скорее всего, продадим. Ездить далеко, – ответил папа.

– Торопиться не советую. Сейчас вам никто не даст настоящей цены, – сказал Пороховницын. – Там же полигон, а население боится его, как черт ладана, особенно после случая с Александром Григорьевичем. Вот года через три, когда мы полигон разминируем, там будет самое престижное место во всей области: лесопарк, гостиницы на пять звездочек, монорельсовая дорога до Нижних…

– А вы будете жить в доме эти три года?

– Я живу, чтоб ваше наследство не растащили. Сегодня же съеду в военный городок! – оскорбился Пороховницын.

– Фу‑ты, ерш какой, – фыркнул папа. – Я же совсем в другом смысле сказал: живите, раз вам не в тягость. Если я буду знать, что дом под присмотром, то и продавать не стану. Жалко, ведь часть моего детства здесь прошла, все каникулы у дяди Саши…

– А я вас помню, – объявил повеселевший Пороховницын. – Вы курсантом сюда приезжали: погоны с галунами, на рукаве одна нашивка. Мне пяти лет не было, а помню. Я тоже мечтал стать курсантом. Дядя Саша был недосягаемой величиной, а курсант вроде поближе, я и мечтал.

– Так ты ниженский! Тогда давай на «ты», – предложил папа.

– На «ты» надо выпить, – деловито заметил Пороховницын.

Моя влюбленность, панически пискнув, стала морщиться и сдуваться. Пьяница он, что ли, этот лейтенант?

– Само собой. И дядю Сашу помянем. Показывай, где покупать, – ответил папа.

– Обижаешь, у меня все за неделю куплено. Грузди засолены сырыми, со скрипом, – похвалился Пороховницын. – Потом, конечно, в баньку. По данным Гаагского института социологических исследований, баня – лучшее средство от стресса…

Тут я не выдержала:

– А какой у вас стресс? Что чужой дядя умер в том году?

Папа неодобрительно покачал головой. Пороховницын у меня за спиной молчал‑молчал и, когда я уже думала, что умыла лейтенанта, выложил:

– Я, милая барышня, занимаюсь разминированием здешнего полигона. Стреляли на нем еще с царских времен, и не все снаряды разрывались.

– Отбрил! – засмеялся папа. – Вэвэ, не пытайся командовать военными. У лейтенанта в подчинении сорок душ, и он отвечает за их жизни, чтобы, если надо, послать на смерть. Ни у одного министра нет такой власти, если он не министр обороны.

Мои щеки раскалились, как конфорки на плите. Хорошо, что в машине было темно и никто не увидел.

Пороховницын спросил:

– Вэвэ – это что значит?

– «Взрывчатое вещество», – не стал выдавать мое настоящее прозвище папа. – Дочь у меня серьезная деушка. Натах, скажи, кем ты будешь.

– Космонавтом! – огрызнулась я. Ненавижу эти взрослые вопросики свысока.

– Программистом, – выложил папа (вообще‑то веб‑дизайнером, но это для него слишком сложно). – Она уже зарабатывает помаленьку: рисует картинки в 3D и продает.

Пороховницын помолчал и выдал:

– Так ты рисовать умеешь! А можешь стенгазету? Краски, ватман – все есть, только художник у нас дембельнулся.

Он оказался компьютерным неучем, хуже папы. Комп изучал у себя в военном институте, но быстро позабыл за ненадобностью… Пришлось объяснить кое‑какие вещи, которые сейчас в школе проходят. Лейтенант изумленно качал головой и задавал детские вопросы. Иногда мне казалось, что дядя шутит. Ну, может ли человек с высшим образованием не знать, что те же картинки в 3D рисуют на компе, а не красками на ватмане?

– Вэвэ! – опять обозвался папа и расшифровал: – «Выпендрежница великая».

Кажется, ему не удалось подпортить мне триумф. Я спиной чувствовала, что Пороховницын меня зауважал.

Папа стал расспрашивать, как погиб дядя Саша и почему из этого делают тайну.

– Уже не делают, – отвечал Пороховницын. – Есть заключение технической комиссии: подорвался на пластиковой мине, их тоже испытывали у нас на полигоне. Только чепуха это. Я здесь нагляделся, как мины рвутся – совсем не та картина. Покромсало Александра Григорьевича сильно, а осколков не нашли, вот и постановили: мина, пластиковая, безосколочная. В комиссии было два генерала, не могли же они написать: «Сами не знаем».

– А в чем ошибка? – не понял папа.

– Так и воронки не было!

Насчет воронки я еще поняла: раз что‑то взорвалось, то в земле должна была остаться яма. А дальше они заговорили про какой‑то стакан, который не нашли. Пороховницын таинственным полушепотом сообщил, что и пахло на месте взрыва не так. Взрывчатки он здесь нанюхался: и тола, и пластита, и гексогена, и аммонала, и американской «Си‑4», но мина, убившая дядю Сашу, оставила другой, ни на что не похожий запах. Сошлись они с папой на том, что мина была несерийная, какой‑то опытный образец, забытый на полигоне, может быть, сотню лет назад.

– А вдруг террористический акт? – предположил папа. – Дядя Саша как‑никак оружие изобретал.

– Да ничего он уже не изобретал. Состарился сильно за последние годы, – неохотно сказал Пороховницын. – Ты, Сергей, не представляешь, какой он дурью маялся.

Царапнув меня по щеке звездочкой на погоне, он потянулся к папе и бестактно зашептал ему на ухо.

Я спросила:

– Может, мне выйти?

Папа удивился:

– Почему шепотом?

– Сиди, я уже все, – серьезно сказал мне Пороховницын. А папе ответил: – Не при детях же!

– При этих детях можно, а то, если шептаться, они еще хуже навыдумывают, – заметил папа.

– А вот наш знаменитый музей валенок, – невпопад сообщил Пороховницын.

Я подумала, что тайну мне сегодня не выдадут. Лейтенант будет молчать из уважения к дяде Саше, а папа – из уважения к лейтенанту.

– Может, он в историческом смысле интересовался? – спросил папа.

Пороховницын опять было полез шептать, но раздумал и, явно переступая через себя, ответил вслух:

– В том‑то и дело, что он РЕЦЕПТЫ искал. Заглянем потом на чердак, у него там целая лаборатория: повыписывал из разных стран всяких снадобий, даже человеческую голову сушеную. На книжки, по‑моему, всю свою Государственную премию грохнул: там есть редкие, семнадцатого века. Читал целыми днями и жаловался: «Темнят, недоговаривают, повторить невозможно!»

Ага, подумала я, рецепты! Может, он занимался самолечением? Знаем мы этих старичков‑здоровячков, которые пьют мочу и спят в обнимку с любимой клизмой. Тогда ясно, отчего Пороховницын стыдится за полковника.

В мою догадку не вписывалась только сушеная голова. Что с ней делать – принимать перед обедом в толченом виде? На многое способен человек, чтобы догнать уходящее здоровье. Но заниматься людоедством?! Нет, это уж слишком.

 

Бродвей закончился. Тряская булыжная мостовая перешла в шоссе со свежим асфальтом, а старинные особнячки сменились коттеджами со спутниковыми тарелками на крышах. Редкие прохожие чин чинарем шли по тротуарам, и папа прибавил скорость. Промелькнул последний коттедж, и мы, как в стену, въехали в темноту. Папа включил дальний свет. Справа, под обрывом, горел, отражаясь в реке, зеленый огонек бакена, слева было поле и смутно темнеющий вдали лес.

– Алло, гараж! – спохватилась я. – Мы разве не в город едем?!

– Практически в город, – туманно подтвердил папа.

– А на самом деле?

– Еще километров семь осталось.

– Здесь была ничья земля, на случай если снаряд с полигона полетит не туда. А когда полигон закрыли, все земли перешли к городу, – объяснил Пороховницын. – Раньше у Александра Григорьевича был почтовый адрес – деревня Песчанка Нижнемеленского района, а теперь – Нижние Мели, улица Войтова, дом один, а дома два пока нет.

«Войтова» он произнес с нажимом, и до меня дошло, что это же дядя Саша. У нас другая фамилия – Михайловы.

Унылая фигурка провинциального родственника становилась все интереснее. Главное, сушеная человеческая голова. Зачем?