Глава 8. Граница Гаунау и бергмарк Талиг. Адрианова обитель и окрестности

 

400 год К. С. 15-й день Летних Молний

 

1

 

Спина от долгого сидения над картой теперь уже Южной Марагоны затекла, и Лионель, убрав бумаги, прошелся по устилавшим полы шкурам — сторожившие Рассветную Гриву гаунау баловались охотой, главным образом волчьей. Вечер давно стал ночью, а ночь в свою очередь собиралась стать утром, но маршал так и не лег. Хозяев он не опасался, спать мешала раз за разом мелькавшая, но все еще не ухваченная за жабры мысль, к тому же Савиньяк ожидал срочного отъезда гаунау. Будучи королем время от времени вежливым, Хайнрих не может не попрощаться; агма он будить не станет — все сказано и даже подписано, а вот варвара-талигойца…

Повелителя медведей Ли собирался проводить, и желательно с пойманной мыслью, ибо та была связана с Фридрихом, не дождавшимся от благодарного Талига ордена Полезного Дерьма. Надеяться, что преемник незадачливого регента будет столь же полезен, было бы опрометчиво.

Про герцога Марге-унд-Бингауэра Савиньяк расспрашивал дядюшку Гектора, когда вживался в перья покойного принца. Экстерриор полагал главного советчика Фридриха эйнрехтской разновидностью Штанцлера, с той разницей, что дражайший кансилльер видимой выгоды из своих художеств не извлекал, Марге же… Правнук, хоть и по женской линии, Ульбриха Хмурого и родной племянник Алисы тащил на престол «Неистового» осла, дабы потом возить на нем свою воду. На военные таланты Фридриха этот союз не влиял, и эйнрехтский интриган Лионеля занимал постольку-поскольку, однако лишних знаний не бывает. В отличие от любовных интрижек… С Фридой вышло не то чтобы глупо — не ко времени, но кто же знал, что дочь Рудольфа захочет большего, а сам Рудольф окажется Сильвестром наоборот. Кардинал напоследок принялся ломать то, что всю жизнь строил, а регент трясется над обломками, хотя регентом старика лучше не называть даже про себя. Хватит.

Савиньяк провел ладонью по лицу и распахнул окно. Рассветная Грива, по крайней мере по эту сторону комендантского дома, спала, но ставший «медведем» «олень» уже натянул сапоги и ожидал завтрака, подбирая слова для «случайного» разговора, очень может быть важнейшего из всех, что слышали здешние сосны. Гаунау и Талиг спина к спине против непонятно чего… Чушь кошачья!

Еще год назад «фрошеры» были в числе главных врагов, еще год назад все шло — нет, не хорошо, логично. Армии воевали, политики интриговали, обычные люди жили и очень не хотели умирать. Ли, теперь уже Ли, поморщился, вспоминая перекошенные, уже почти не человеческие морды, и вернулся в Эйнрехт к Фридриху и Марге.

После смерти кесаря принц повел себя на удивление здраво, но в душе спесивец несомненно кипел. От необходимости идти на поводу у союзников. От интриг тетки Элизы и военных успехов старого Бруно. От необходимости заигрывать с чернью, годящейся лишь на то, чтобы платить налоги и поставлять армии солдат, а веселым господам — смазливых девок. Регент ярился, но терпел, пока в один странный день его не прорвало.

«Неистовый» выказал редкую даже по своим меркам глупость, Марге родича поправил, как поправлял десятки раз, а тот взорвался. Для начала — политически, но многолетние союзы полетели к кошкам. Гудрун, само собой, осталась верна своему кумиру, а остальные?

Дриксенские высшие сановники и генералы попадали в замок Печальных Лебедей не чаще, чем талигойские — в Багерлее. Случалось, неудачников жалели, подчас весьма громко, а то и пытались выручить, вытащил же Рокэ Бонифация, но штурмовать дворец?! Обиталище кесарей, хоть и не было полноценной крепостью, легкой добычей никак не являлось, к тому же в нем не могло не быть известных лишь избранным убежищ и тайных выходов. Либо регента с принцессой схватили свои, либо парочка решила… остаться. Вопреки здравому смыслу, вопреки Ор-Гаролис и Альте-Вюнцель, откуда Фридрих удирал, как нахлыстанный. Пусть за подкреплениями, самого бегства это не отменяет. Зато интриган Марге…

Присвоить древний титул — это надо суметь! Альдо и тот при всех своих туниках и гимнетах назвался королем, а не анаксом, а в Эйнрехте тронулись умом не только регент с новоявленным «вождем всех варитов», но и горожане. Обыватели то лезли под пули дворцовой стражи, то били соседей, и это в городе куда более благополучном, чем пережившая зиму с Та-Раканом Оллария! Две столицы двух воюющих держав… Два непонятных кошмара.

Учтивый стук в дверь застал полностью одетого маршала возле окна. Узнав, что Хайнрих получил срочное донесение и выезжает немедленно, но желает проститься, Лионель усмехнулся и взялся за плащ. Разумеется, алый, хотя ночью алого от бурого не отличишь.

— Если его величество не возражает, я присоединюсь к кортежу.

Небо на востоке еще и не думало розоветь, однако караулы — талигойские, бергерские, гаунасские, были начеку. Обрадованный Грато бережно прислонился лбом к хозяйскому плечу, зато коновод при виде начальства спросонья едва не осенил себя знаком. Савиньяк махнул рукой и взялся за седло сам — после «Гаунасской охоты» маршал мог позволить себе и не такие вольности, а возня со сбруей ему всегда помогала думать. Затягивая подпругу, он нашел то, что искал вторую ночь, а найдя, подосадовал на собственную недогадливость.

 

2

 

— Монсеньор? — прозвучало сквозь рычанье грома, и башня, до которой было уже совсем близко, исчезла. — Поднимать наших или как?

— Что?! Что такое?

Робер открыл глаза. Он так и сидел возле «чаши», глядя снизу вверх на держащего факел Дювье. Один сапог у сержанта был прожжен, память о Колодезной, надо думать…

— Вы велели, — с явным сожалением напомнил южанин, — чтоб за полчаса до общего подъема.

Эпинэ глянул в дверной провал и увидел слабый намек на рассвет. Значит, он скакал к застрявшему в черных зубцах солнцу всю ночь и при этом умудрился выспаться.

— Собери офицеров на галерее. — Прожженные сапоги можно сменить, а спекшийся золотой ком отдать Левию, закопать, оставить в этих руинах, в конце концов! — Я сейчас подойду.

— А позавтракать? — Дювье изо всех сил пытался заменить сразу Никола и Жильбера. — Ведь целый же день в рот ничего не возьмете.

— Завтрак туда же. На всех.

Небесный Фульгат давно скрылся за горизонтом, но красная звезда на дне чаши мерцала упрямо и тревожно. Глупейшим образом оглянувшись, не видит ли кто, Эпинэ пошарил по дну и не нашел ни ройи, ни хотя бы жабы. Если Никола не вернется, его цепь упокоится здесь, но это если не вернется. Робер провел мокрой ладонью по лбу и щекам, от одного постамента к другому обошел непонятный храм и выбрался из руин. Светила подросшая луна, горели костры, у которых кто-то не спал. Проэмперадор махнул рукой, привставшие было вояки послушно сели, и тут сбоку треснул мушкетный выстрел, а потом еще один.

— Тревога! — зло подтвердили из темноты. — Идут!

Развалины всегда готовы подсунуть под ноги не камень, так яму, но позабывшему про всякую осторожность Иноходцу удалось взлететь по громоздящимся друг на друга глыбам, даже не споткнувшись.

Некое подобие террасы, образовавшейся после обрушения части стен и крыши северного крыла, Эпинэ облюбовал еще вчера. Удобно, довольно безопасно, если совсем уж в полный рост из-за обломков не высовываться, и, самое важное — неплохо просматривается луг, откуда следовало ждать основного удара. Видимо, раньше это было галереей, опоясывавшей главное здание где-то на уровне второго этажа. Ну за какими кошками Слава, уходя, засыпала рвы и снесла укрепления?!

— Что тут у вас? Барсинцы?

— Монсеньор, — затараторил поднявший тревогу часовой, — точно они там были! На опушке, а сейчас затаились, гады!

— Где именно? — Ага, это парни из городской стражи, капрал вроде бы даже в Торке повоевал. — И сколько?

Когда все идет вразнос, такая в общем-то обычная вещь, как толковые часовые, вызывает умиление. Вот ведь молодцы, не проспали! То ли услышали, то ли смогли что-то углядеть в едва начавшем светлеть сумраке, но сейчас темный, усеянный еще более темными пятнами кустов луг казался пустынным. Капрал, однако, не сомневался:

— Вон там! От чащи лезли, кустами прикрывались… Было б мало, может, и не заметил бы, а как повалили кучей — пусть и ночь, а видно, у меня глаз наметанный.

— Экие умники нашлись, затемно… — Робер вгляделся в зубчатый лесной гребень, кажется, справа и впрямь что-то блеснуло. — Хорошие у тебя глаза, приятель!

— Так Торка ж, — смутился стражник. — Насобачился… Монсеньор, а когда подмоги-то ждать?

— К вечеру. — Или завтра, или никогда, потому что перерезанным нужны только могильщики, ну, может, клирик еще. Тем, кто верует… А внизу уже вовсю шумят: команды офицеров, ругань, стук и лязг расхватываемого оружия, топот десятков, а вот уже и сотен ног. Хорошо, беженцев устроили в низине за развалинами; когда в военную суету вливаются люди мирные, прибавляются не просто крики и плач. Безнадежность прибавляется.

— Доброе утро, Монсеньор…

— Кажется, кому-то не спится…

— Где они?

— Разрешите доложить…

Блор спокоен, Балинт злобно весел, Гедлер и Грейндж просто злы, Агили, как и подобает церковнику, сдержан, Дювье озабочен, но барсинцами или тем, что «Монсеньор» вконец оголодает?

— Доброе утро, господа. Я думал предложить вам завтрак, но, похоже, драться придется натощак. Часовые заметили на опушке людей, и вряд ли это дровосеки.

— Это дрова, — хмыкнул алат. — А дроворубами снова быть нам.

У леса, будто в ответ, взвыл барсинский рожок, за ним еще один, и на луг выползла темная туча. Капрал из Торки не ошибся — такое даже предрассветный сумрак не скроет.

— Решили больше не прятаться, поняли, что врасплох не застанут, — буркнул Робер и повернулся к своим офицерам: — Еще чуть-чуть посветлеет, и жди атаки. Что ж, будем драться. Здесь им не Оллария, так что помощь если и подойдет, то к нам.

— «Если»? — переспросил Гедлер.

— Сегодня — «если», — объяснил подоспевший кагет. — Завтра будет «когда»…

— Давайте прикинем еще раз, — прервал скользкий разговор Иноходец. — С двух сторон у нас луга, с третьей — остатки садов, сами по себе густые, да еще и кустарником заросли, пробираться через них то еще занятие… Ну а с четвертой — лес. Оттуда ждать штурмовых колонн не стоит, через чащу, да еще с густым подлеском, даже этим сумасшедшим не пробиться. А вот на то, чтобы послать несколько банд в обход, чтобы в разгар боя ударить по беженцам, у них мозгов хватит.

 

3

 

Хайнрих внимательно, очень внимательно смотрел на Савиньяка. Первые солнечные лучи уже играли с ледниками Рассветной Гривы и подбирались к вершинам Ветровой, а ниже, в долине, клубился лиловатый утренний туман. Рождался день, и могло бы быть очень радостно.

— Я готов к любой пакости, — подбодрил собеседника гаунау, — и я предпочитаю знать, как есть, а череп у меня крепкий. Выдержит.

— Возможно, я мешаю тюрегвизе с вином и пивом, — полуулыбнулся Лионель, — но мне кажется, это делаю не я, но Излом. Вы знаете, что видели в Нохе я и госпожа Арамона. Если это — бред, бред и моя догадка, но я считаю, что три, если не четыре, города поражены, скажу по-морисски, скверной. Наши глаза ее не видят, но госпожа Арамона той же крови, что и ее дочь-выходец.

Как вы помните, я видел в Нохе солдат-церковников, за ее стенами — бой, а дальше дома, как пустые, так и те, в которых еще оставались люди. Госпожа Арамона видела свою дочь-выходца, похожую на мед зелень и поднявшегося из непонятного колодца голого человека, с которым схватилась ее дочь. При этом и госпожа Арамона, и я, пусть и по-разному, видели драку «висельников» с горожанами, которые, судя по всему, вели себя, как эйнрехтцы.

Госпожа Арамона успела заметить, что голый одерживает верх, после чего едва не умерла сама. Не представляю, что ее спасло, — солнце, текущая вода, костяное дерево, моя кровь или что-то еще…

— О «чем-то еще» будем думать, когда другого не останется. Забыл в прошлый раз спросить, с чего ты вздумал пустить себе кровь?

— У меня не было времени на сомнения, а лекарь ничего не понимал. Я вспомнил, что Придды, как и Савиньяки, вправе приносить клятвы на крови. Прошлой зимой Придд своей кровью остановил выходца, явившегося за жертвой. Если госпожу Арамона убивала ее мертвая дочь, моя кровь могла помочь. Я попробовал.

— И у тебя вышло. Я бы не догадался, хотя этот способ применяли и в моем роду.

— Я не мог позволить госпоже Арамона умереть, она мне нужна. Потом, как вы помните, я «вернулся» в Ноху, но к тому времени дравшиеся с горожанами «висельники» погибли. Тогда я, к своему стыду, ничего не понял, но сегодня на конюшне мне на глаза попались старые подковы, и я вспомнил клятву «висельников».

— Я знаю, чем клянется ваше отребье, — обрадовал Хайнрих. — Наше присягает голому волку… Подонки любят выхваляться даже больше, чем себя жалеть.

— Потому-то меня и удивило, что «висельники» защищали эсператистское аббатство, как свои шкуры, только клятва клятве рознь. Эсператисты клянутся Создателем, дворянство — честью, но за этими клятвами нет ничего, кроме совести поклявшегося.

— Есть места, которые слышат и помнят, есть море, лед и камень, есть вернувшиеся, наконец.

— Вы — варит. В Золотых землях было что-то еще. Не знаю, сколько правды в старых преданиях, но древние клятвы давались не просто так. Что, если те, кому присягали, знали, как стребовать свое? Госпожа Арамона видела на голове своей дочери корону, очень похожую на венец Раканов. Другие выходцы попасть в Олларию не могли, только эта девочка.

— Королева холода. Про нее я тоже слышал, но не подумал. Глупо.

— Я о ней ничего не знаю.

— Королевой холода у нас пугают мальчиков, слишком резвых, чтобы вовремя засыпать. Днем она собирает людской яд, а ночами заглядывает в окна и забирает тех, кто ей приглянулся. Она танцует у ложных маяков, и те начинают мерцать. Нельзя верить свету, если он дрожит и кривляется. Нельзя уйти от королевы холода, если она выбрала. Я очень боялся.

— Нас с братом кормилица пугала мармалюкой… Ваше величество, а что, если разбойники, клянясь слепой подковой, сами того не зная, отдают себя королеве холода? Тогда они не могли не явиться на ее зов. Сперва госпожа натравила их на рвущихся в Ноху горожан, потом с кем-то сцепилась, сил не хватало, она сожрала своих подданных и потянулась за кровной родней, начав с матери. Не вмешайся я, она продержалась бы чуть дольше, но без какого-то не явившегося короля исход был предопределен.

— Похоже на правду, но что нам с того?

— Если б я не понял Фридриха, я б его не разбил. Теперь я хочу понять Эйнрехт и Олларию. Трус становится храбрецом, либо когда его загоняют в угол, либо будучи уверен в своей безнаказанности. Госпожа Арамона видела зелень уже прошлым летом. Жители Олларии, тогда еще благополучные, позабыв страх, убивали соседей и громили склады. Потом они опомнились и вели себя как протрезвевшие пьяницы, натворившие во хмелю дел.

— Я еще не видел пьяного, — осчастливил наблюдением собеседник, — из которого лезло бы чужое дерьмо. Только свое.

— Я тоже, потому и считаю, что скверна дает мерзавцу уверенность в том, что с ним ничего не случится, а раз так, дозволено все. Ему дозволено. Те, кто попроще, грабят и насилуют. Те, кто вожделел не серебряных ложек и соседской жены, а перевязей, орденов, титулов, начинают переть напролом, при этом заводя тех, кто послабей и сам не знает, чего хочет. В Олларии я не заметил вожаков, в Эйнрехте таковые нашлись. Герцог Марге, надо думать, лет тридцать грезил о троне, но решался лишь подсаживать Фридриха. В надежде, что с помощью принца удастся потеснить «братьев кесаря».

То, что у него уже есть, Марге ценил и боялся потерять, но в мечтах он себя не ограничивал, продумывая ходы, подбирал союзников, сочинял манифесты. Ему не хватало шанса и смелости, первый выпал случайно, второй он хлебнул вместе с Эйнрехтом, и готово — вождь всех варитов.

Ваш Торстен и наш Франциск оседлали свои времена без зеленого «меда», им достало собственной воли и готовности бросить на весы все. Трезвый герцог Марге никогда б на подобное не замахнулся, ему хватило бы должности канцлера при Фридрихе с Гудрун, но он пьян, как и верхушка гвардии. Если они обыграют герцогиню Штарквинд и Бруно, Талиг получит страшного врага. Что до Гаунау…

— Дриксу не стать верховным вождем всех варитов, пока мы с агмами и марагами этого не признаем, а мы не признаем. Мне не нравится то, что ты надумал, только мне не нравятся и мои годы, и мое брюхо, но они есть. И то, что ты говоришь, тоже есть. Я напишу герцогине Штарквинд, а мой гонец с письмом к Бруно догонит тебя еще до темноты, но Кэналлийскому Ворону пора лететь на север.

— Он всегда решал сам, — соврал не словами, но голосом Лионель. — Мориски искали скверну в Агарисе, теперь они ищут ее в Паоне. Если шады не ошиблись, юг уже полыхает. Пока я вижу четыре чумы: Агарис, Паона, Кабитэла-Оллария, Эйнрехт, или Энара, как называли ее в гальтарские времена… Есть города и подревнее, но сейчас они захирели, а Фельп и Хексберг заметно младше.

— Липпе не больше семисот. Это важно?

— У меня из головы не идет один разговор. Дело было в доме одного знатока редкостей; мы тогда смеялись над холтийским обычаем каждое царствование переносить столицу и менять ее название. Холтийцы бесстрашны и ненасытны, но они шарахаются от большой воды, а ведь разнести Нухут им ничего не стоит.

— Чтобы наши потомки от чего-то шарахались, они должны родиться и выжить. Раз Алва остается на юге, север спросит с тебя. Ты едешь к Ноймаринену, но Хербсте глубока… Вот мой совет: если не можешь продлить жизнь лошади, пристрели ее перед переправой, иначе она пойдет ко дну вместе со всей поклажей.

— Грато переплывет любую реку, — заверил Лионель, и мориск, услышав свое имя, обернулся. — Ведь переплывешь?

— Мне нравится твой конь, — усмехнулся Хайнрих, — но я бы своим задом его уморил. Как и когда скверна попала в Эйнрехт?

— У меня нет ответа.

Туман уползал вниз, в долины. Вокруг пестрели горные луга, где доцветало все, что могло. Торка намекала на то, что лучше жить, чем умирать, люди не понимали.

— Ты так и не сказал, как попал в Олларию. Сам не знаешь или не хочешь говорить?

Как? Так же, как госпожа Арамона… Дочь звала мать, а мать — сына. Поняла, к чему идет, и позвала, а он как-то услышал. Хайнрих ждал ответа, и Лионель ответил:

— Как, я не знаю, а вот почему… В Олларии была моя мать. Не представляю, что с ней сейчас, но стараюсь надеяться. — Перехватить поудобней поводья и улыбнуться: ты носишь алое, у тебя светлые волосы и черные глаза, так изволь соответствовать. — В последнее время нашему семейству не слишком везет. Мой младший брат пропал на Мельниковом лугу. Он был адъютантом у генерала Ариго. Последний раз его видели перед бурей.

Зачем он это сказал? И кому? Не поделиться ни с союзником, ни со свитой и брякнуть вражескому королю! Эмиль бы такого не понял, а уж дядюшка Гектор…

— Вот ведь… — вздохнул Хайнрих. — Выпало же нам времечко, и ладно бы только нам! Я попрошу варитских богов за твою мать и за твоего брата. Большего сделать не могу, мог бы — сделал.

Потомственный враг в расстегнутом на необъятном пивном брюхе кафтане хмуро смотрел на Ли, и от этого взгляда пока еще не Первому маршалу Талига отчего-то делалось легче.

 

4

 

Завалить обломками, да и то лишь до половины, за ночь удалось лишь те «ворота», к которым выходила дорога, но к услугам атакующих с луга было аж три здоровенных дыры. Их как могли загромоздили опрокинутыми возами и точно так же обошлись с брешью в «садовой» стене, а вот не слишком широкий пролом, глядящий в лес, остался почти не перекрытым. Так, накидали и натаскали камней, вышла стенка по грудь взрослому человеку. Казалось невероятным, что некогда эти руины устояли перед целой армией, но Иноходец ждал здесь боя почти спокойно, и это не было спокойствием обреченного. На скорый подход кэналлийцев Эпинэ надеялся не слишком, но умирать не собирался, напротив, это утро… предвещало победу.

— Я понял, — поделился Робер своим открытием с Балинтом, — как мои предки выбирали девиз.

— Забрались утром на башню, поглядели на врагов и поняли, что ублюдкам конец?

— Да, — Эпинэ с удивлением глянул на алата, — но как ты…

— Каждый судит по себе. Мне хочется петь и драться, но петь больше. Ну сколько можно сидеть и ждать, то есть, прости, внушать подчиненным уверенность своим видом?!

— Не заводись, — весело посоветовал Иноходец. — Не торчать же нам с мушкетами у пролома. Защитников там и без нас хватает, да и Блора дергать незачем, человек только-только отмылся от… Люра.

— Повезло вам, — позавидовал Карой, — хотел бы я хоть одним глазком глянуть на пресловутую «перевязь». Как хочешь, а это был удар Балинта Мекчеи! Приятно, что помнят.

Медленно раздваивающийся мерзавец, красно-солнечная, свершающая жуткий круг полоса… А ведь это тоже было, и не так уж давно!

— Монсеньор, — заорали с чудом не обвалившейся колокольни, — с тыла заходят! Десятка три… На лагерь нацелились!

— Агили, вычистить.

И как слово сорвалось! Но объяснять не понадобилось, церковник только кивнул и умчался, придерживая шпагу.

— Сейчас и у нас начнется. — Эпинэ глянул на грязно-белый от каких-то растений луг. — Вы уж потерпите, пока не втянутся, чтоб перестроиться не успели.

— Да разве я против? — Балинт не удержался, погладил саблю. — Кажется, я готов благодарить Альберта за то, что он меня выставил из Алата. У нас разве что с кабанами повоюешь.

— Я бы предпочел кабанов, — не согласился Робер и понял, что врет, что не променяет этот бой ни на какую охоту и ни на какой праздник. — Балинт, они не должны уйти!

— А как же иначе? — удивился алат. — Вы их только ухватите, а дальше уж наше с Гедлером дело.

— Монсеньор! Монсеньор!

На хозяине дайт, обычно столь же дружелюбном и веселом, сколь и его питомицы, не было лица.

— Монсеньор… Кардинал… сильно ранен… Зовет… Вас зовет!

— Балинт, присмотри здесь! Дювье, со мной!

Вроде бы алат кивнул, оглядываться было некогда, растерянные, полные ужаса глаза вестника молили, торопили, гнали в обход словно бы в сотню раз разросшихся развалин, как в насмешку залитых веселым утренним солнцем. Парень мчался рядом, на бегу пытаясь объяснить, что стряслось. С вечера несколько человек хотели уйти, пугались «дурного места», родня их удерживала, потом пришел Левий, объяснил, что ничего греховного в руинах нет, напротив, на них лежит благодать. Вроде успокоились, а утром — опять! Зачинщики, трое их, даром что всегда тихие были, как с цепи сорвались, начали орать, что хватит удирать и вообще в Олларии умным людям сейчас самое то. Одного из крикунов принялась унимать жена, он ее ударил, сбил с ног. Урода скрутили, а заодно и его приятелей, побежали за Левием, тот был неподалеку. Кардинал успокоил женщин, повернулся уходить, и тут Тома, старший внук Лысого Клода, швырнул камень. Попал и сам попался…

— Пес-то… Прыгнул на плечи, повалил, и всё… Костей не соберешь!

Дослушать Робер не успел, щербатая, оседланная кустами стена наконец-то закончилась, и они выскочили на когда-то замощенную квадратными плитами площадь. Парень тыкал рукой, порываясь объяснить, но Эпинэ уже и сам видел понурьте сомкнутые спины. Люди сбились в круг у поваленного обелиска, они на что-то смотрели, перед глазами Иноходца мелькали рыжие кудри, траурный чепец, облезлый берет. Скулили привязанные дайты, дальше, у стены, гремели выстрелы — церковники били по барсинцам.

— Дорогу!..

— Проэмперадор…

— Наконец-то!

— Создатель, что же это? Что?!

— Сюда, сюда!!!

Расступаются, кто-то шмыгает носом, кто-то бормочет, кто-то дышит, как загнанный конь. Дальше, у белого обломка, тот самый Лысый Клод и четверо парнишек. Одни, они теперь долго будут одни.

— Где Левий? Где?!

— Там!

Это значит — за обломками. Обойти бы, но это опять время, опять отчаянье пополам с надеждой, лучше уж сразу. Прыжок на камень, прыжок вниз. Теперь люди стоят лицами, опустив головы. Все, кроме двоих лежащих… Неловко изогнувшегося, будто сломанного мальчишки и седого, очень маленького человека. Левия. Рядом скулит Готти, скулит — не воет! Значит, ещё не все!

Два шага, три каменных плиты. Бледное, даже серое лицо, посиневшие губы — и улыбка! Лэйе Астрапэ, улыбка!

— Вспоминайте… иногда… наши разговоры… Повелитель… Молний…

Жозина, Катари, Жильбер, Никола, а теперь и Левий!

— Нет! Ваше высокопреосвященство, я…

Голубые, все понимающие глаза, еще живые, уже обреченные, в уголке рта розоватая пена. Ну не может удар по голове такое вызвать, да и удар-то был не особо силен…

— Скажите графине Савиньяк… Астрологии все же… надо доверять… в таких вот… ординарных случаях…

Волосы надо лбом кардинала белые, легкие, крови на них не видно, ее не видно нигде, так почему?! Брат Анджело уехал с Октавием, но есть же в лагере врачи, хотя… ничего тут уже не сделаешь.

— Ваше высокопреосвященство, спасибо вам! Спасибо, что вы были с нами, с сестрой… Без вас мы…

— Смотрите… Альбина… вернулась…

Бред? Нет, кошка. Трехцветная, худая, остромордая. Вылезла откуда-то, уселась на обломке, смотрит, будто ждет. Солнце светит, стрельба становится громче, ветер носит пороховую гарь, но Левий умирает не от пули.

— Альби…

Рука кардинала, красивая, с длинными пальцами, вздрагивает, двигается, будто гладя кошку, замирает. Всё! Здесь всё.

Что-то тычется в руку. Окровавленная собачья морда, плачущие, виноватые глаза. Не уберегли… Ни ты, ни пес, ни Создатель — звезды, будь они неладны, оказались сильнее.

— Монсеньор, дозвольте! — Старуха. Плачет, а в руках — алый цветок, с того кустика, что она тащила от самой Олларии. — Дозвольте вложить…

Робер не ответил, просто посторонился. Белое и алое, седины и орденский голубь, кровь и лепестки. Это не пожар и не война, это злоба, помноженная на судьбу.

— Раньше… — У мэтра Боннэ трясутся губы. — Монсеньор, раньше… Это всегда решал его высокопреосвященство, что я…

— Дювье!

— Да, Монсеньор?

— Теперь за беженцев отвечаешь ты. — Солнце, полный горя и бессильной ярости собачий вой, мушкетная трескотня. Твое место на галерее, Проэмперадор. — Готти, идем!