Глава 7. Граница Гаунау и бергмарк Талиг. Адрианова обитель и окрестности

 

400 год К. С. 14-й день Летних Молний

 

1

 

Золотой Договор составляли лучшие законники, но время вывернуло его наизнанку. То, что после Двадцатилетней было на руку победителю, стало подспорьем для его отлежавшихся врагов; то, что некогда по словечку протаскивали разбитые Гайифа с Дриксен, со временем принялось служить потерявшему хвост и уши Талигу, только сейчас в Закат летело всё и вся.

— Мы собрались тут, — Хайнрих взмахнул бревноподобной ручищей, будто призывая в свидетели горный хребет, — чтобы счистить прилипшее к ногам дерьмо. Золотой Договор сдох, и вместе с ним сдохли другие союзы. Я объявляю о разрыве с Дриксен, Гайифой и их прихлебателями. Мое дело — провести Гаунау через Излом, и я сделаю это, кто бы ни висел у меня на загорбке, а навязавшие нам дурные обычаи и пустую веру пустомели могут убираться в задницу! Гаунау — королевство не забывших себя варитов, и да помогут нам наши предки и наши боги, если они еще с нами. До Осеннего Излома остается восемь дней, но мы не можем ждать, к тому же все уже сказано в Излом Летний. Я, хозяин Гаунау по праву рождения, по праву избрания и по праву меча, подтверждаю свой договор не с Талигом, кто видел Талиг? Кто говорил с Талигом? Кто ел с Талигом мясо и пил можжевеловую? Я подтверждаю свой договор с талигойским вождем, и я жду от него того же. Пока Савиньяк держит слово, он может на меня рассчитывать. Порукой тому — слышавший нас полдень, текущая вода и мои предки.

Хайнрих закончил — он сказал ровно то, что хотел. Прямой и бесхитростный варвар… Хитрец, умница, дипломат, успевший утопить в волнах прошлого свежий эйнрехтский труп, прежде чем тот явится, чтобы увести союзника. Не восхищаться Ли не мог, но делал это молча. Дядюшка Гектор племянником гордился бы: маршал и не подумал принять брошенный варитом мяч, он уступал это право умному агму.

Маркграф, если Савиньяк разгадал его верно, лихорадочно подыскивал другую корку для той же начинки. Гаунау и бергеры за одно упоминание об их сходстве разорвали бы любого, но и те, и другие были отродьями разрубленного мечом истории седоземельского спрута.

Вольфганг-Иоганн сдвинул пшеничные брови.

— Золотого Договора больше нет, это так. — Для своей речи бергер предпочел талиг, и это было мудро. — Дриксен развязала войну, Агарис исчез, Гайифа исчезает, но, пока существует Талиг, Горная марка будет ему верна. Мы не вложим меч в ножны, пока дриксы на талигойской земле истребляют марагов, но мы помним, что нынешний год не терпит крови. Проэмперадор Надора заключил мир, я признаю этот договор и присоединяюсь к нему, однако нужно решить, как быть с Каданой и Дриксен.

— Нужно, — согласился Хайнрих, — и мы будем об этом говорить. Если будем говорить вообще.

— Я поклялся кровью, — чуть улыбнулся Лионель, предоставив додумать недостающее варварским мозгам. Некоторые вещи лучше говорить с неохотой, лишь отвечая на заданные в лоб вопросы.

— Регент Талига одобрил перемирие, — напомнил маркграф, и Лионель мысленно подобрался, будто готовясь к прыжку. — Он должен одобрить и мир. Гонец выедет с рассветом.

— Регент Талига слишком далеко на юге, — словно бы с досадой проговорил Савиньяк, — он не видит ни нашей войны, ни наших… обвалов. Его величество Карл ближе, но он пока не может ни воевать, ни заключать и разрывать союзы. Излом не дает времени никому; решать нужно здесь и сейчас, а решив, не юлить и не отступать.

— Мне не перед кем отчитываться, — буркнул Хайнрих именно то, к чему Ли и подводил. — Я снимаю войска с перевалов и выдвигаю их к Каданской границе. Если Джеймс нарушит границу Северного Надора… Тем хуже для Джеймса.

— Дорогой Вольфганг-Иоганн, — совсем тихо, словно не желая говорить при Хайнрихе, напомнил Савиньяк, — армии фок Варзов, по существу, больше нет, вся надежда Марагоны и Проэмперадора Севера на армию моего брата, но очень может быть, что Эмилю придется повернуть к Олларии…

— Каждому своя ноша! — отрезал бергер, и Лионель понял: победа! — Мы не оставим без помощи ни марагов, ни столицу.

Дальше стало совсем просто. Фрида, которая могла бы вмешаться, злилась в Агмштадте, а трое союзников слишком спешили и слишком во многом сходились, чтобы пререкаться из-за мелочей.

 

2

 

Карой вернулся, когда голова каравана выползала на Старую Королевскую дорогу, которая, по словам Левия, некогда называлась Львиной. Алат не потерял ни единого человека и отнюдь не казался вымотанным.

— Мы делали что могли, — рассказывал витязь, обтирая запыленного, но отнюдь не загнанного коня, — но эти твари, как бракованные гончие, руби не руби, прут вперед. За казной.

— Что?! — не поверил собственным ушам Робер.

— Так кричали вожаки, когда мы выманивали кавалеристов. Конница у них, к слову сказать, есть. До эскадрона… Хотел бы я сказать, что она была, но эти скоты так из-за пехоты и не вылезли, а пехота пряталась за деревьями. И какой осёл вздумал обсаживать дорогу!

Эпинэ словно вживую увидел немалые тополя, тянувшиеся в две линии до самого поворота на Старую Барсину. Деревья могли бы прикрывать и отступающих, но возиться с дорогой к давно брошенному городу никто не стал.

— Кажется, был приказ Франциска, — припомнил Робер. — Сажать вдоль трактов деревья, чтобы люди зимой не сбивались с пути… Балинт, как они?

— Ничуть не изменились, — пожал плечами алат. — Мы обогнали их на пару часов. Что делаем?

— Вы поите лошадей и отдыхаете, мы перегораживаем дорогу. Не здесь, ближе к Кольцу. Продержимся сколько можем, потом отойдем, а вы нас прикроете. Пока останетесь в тылу и на обочине.

— Хорошо, — кивнул все же уставший витязь. Он мог сколько угодно досадовать хоть на тополя, хоть на засевших за спинами пехоты вражеских конников, но без алатской «прогулки» драка началась бы уже к полудню, а так пришлось ждать и ждать.

Барсинцы задержались не на два часа, а на все три, и это было очень хорошо, поскольку долгого боя не вышло. Замаячила и убралась назад, за поворот, группа всадников, а потом и по дороге повалила, и из кустов полезла пехота. Подошла, развернулась и открыла огонь, под прикрытием которого часть мерзавцев со всех ног бросилась вперед. Стрелки Робера ответили, но остановить атаку не могли.

Карой не ошибся: бесноватые остались бесноватыми. Смерти не боялись, перли как одержимые, причем солдат в первых рядах не было, только вооруженные чем попало горожане. Они таки дорвались до баррикады, и повторилось то, что было в Олларии, только второй волной здесь шли дезертиры, стрелять по которым было уже некому.

Командир барсинцев рассчитал верно, и Робер приказал отступать. Выручили витязи, дали возможность отойти, потом все вместе, огрызаясь на ходу, пятились к Кольцу. Начинало темнеть, дорога уводила дальше и дальше в невысокие заросли, потом показалась прогалина.

— Надо бить, — сказал Карой, и Робер согласился. Алаты больше не пели. В полной тишине они укрылись за деревьями, выждали и, пользуясь последним светом, саданули барсинцам в бок, вырубив и втоптав в дорожную пыль авангард. Как ни странно, этого хватило. Робер стоял бок о бок с вытиравшим саблю Балинтом и ждал, то вслушиваясь, то глядя на застывшего рядом Готти. Потом пес еле слышно тявкнул, почти кашлянул: вернулись свои.

— Отстали, — устало доложил коренастый витязь, — на бивак встают.

— Хорошо бы их потревожить, — хрипло сказал Карой, — только лошади на пределе.

— Не только лошади. Балинт, мы отыграли один день из двух. — Это если кэналлийцы успеют, захотят успеть… — Мы сможем разнести эту сволочь ночью так, чтобы завтра она сидела смирно?

— Нет.

— Значит, загоним беженцев хоть в какое-нибудь укрытие и будем держаться, но это утром, а ночью — отдыхать.

Карой не спорил, что говорило само за себя. К Кольцу выбрались уже почти в темноте. Изгрызенный непогодой столб тянулся к прорывающим пока еще синий бархат звездным гвоздям, в зарослях кто-то скрипуче орал. Чтобы все окончательно стало дурной сказкой, не хватало лишь закатной твари. Чтобы стало страшно, не хватало страха.

 

3

 

Вечер пах пивом и мясом — очищенный желудок маркграфа требовал пополнения и получал его, однако ум союзника был занят отнюдь не ужином.

— Я много думал, — признавался, работая челюстями, Вольфганг-Иоганн. — Много и нехорошо… Я писал тестю, я писал фок Варзов, но они продолжают воевать не просто плохо, они воюют недостойно. Пятиться от варитов, потерять не только Гельбе, но и южнобережье! Вы бы такого не допустили.

— Постарался бы не допустить, — поправил Лионель, — но никто не знает, что бы у меня получилось. В любом случае, я ничего не смог бы сделать с бурей.

— От бури вы бы ушли, как ушли от обвала. Я спрашивал Вайспферта не только про Ор-Гаролис и очень рад, что вы наконец взглянули правде в глаза и одумались. — Вольфганг-Иоганн оттолкнул блюдо, глаза бергера нехорошо блеснули. — Можете на меня рассчитывать, и не только на меня — приказ Райнштайнеру уже в пути. То, что осталось от моего корпуса… бездарно загубленного корпуса, отныне входит в вашу армию. Проклятье! Четыре отличнейших полка! Я знал в лицо едва ли не каждого солдата… Сколько пользы они принесли бы в ваших руках, а теперь у Райнштайнера всего тысяча сто двенадцать человек! Я плакал, когда читал его доклад. Я! Плакал! Вы можете мне поверить?

— Я обязан верить, — вывернулся Савиньяк, — но на дороге, когда я вас увидел, вы были спокойны.

— Горы, — объяснил бергер. — Они сушат слезы и проясняют мысли. Я понял, что должен отложить разговор до встречи с варитом. Вы могли повести себя, как другие талигойские генералы, мы поссорились бы, а у Хайнриха хороший нюх…

— Хуже, чем я надеялся, — попытался развернуть союзника Ли. — Я не бергер и не кэналлиец, разве что немного алат. Очень немного, а то, что творится в Золотых землях, в состоянии понять лишь те, кого в Гайифе зовут варварами. Король Гаунау мог что-то заметить, вспомнить, угадать… Горы раздумали трястись, когда Хайнрих прекратил войну: Бруно этого не сделал, и вмешалась буря.

— Я не верю, что горы охотятся за армиями, и еще меньше верю, что марагонский ветер хотел мира… Когда вызревают лавины, те, у кого на плечах головы, а не горшки, в горы не идут, но лавины не гонятся за людьми! Они просто срываются, просто катятся вниз, погребая под собой все, что попадется на пути. Ты и гаунау успели сойти с дороги, фок Варзов с Бруно — нет, только у Бруно осталась армия, а у фок Варзов… Да что теперь говорить!

Сейчас на моих перевалах двадцать восемь тысяч. Двадцать я отдаю новому командору Горной марки. Победителю при Ор-Гаролис. Вам, Лионель. Фок Варзов больше не вправе нести это звание, но не потому, что проиграл сражение, а потому, что позволил загнать себя в угол, и еще потому, что сдал Гюнне и пустил «гусей» в Марагону. Зная, что дриксы мечтают вырезать южных марагов подчистую.

— Фок Варзов сделал все, что мог. — Лионель улыбнулся, только бергеры не верят в Леворукого. — Герцог Ноймаринен не хочет менять командующего, и основания у него для этого есть.

— Мои письма в пути третий день. Тесть может думать что хочет, но Райнштайнер подчинен новому командору Бергмарк.

Двадцать тысяч бергеров и Ойген… С Бергмарк за спиной говорить с Рудольфом-регентом проще, а вот с Рудольфом-человеком…

— Вольфганг-Иоганн, я благодарю вас за доверие. — Дружбе с Ноймариненом конец в любом случае, но лучше потерять человека, чем позволить ему и дальше с умным видом отступать. — Я постараюсь сохранить ваших людей. Скольких сумею.

— Они воины и, если нужно, умрут, но под вашим командованием это будет не зря. Об этом я тоже написал.

Разговор с Ноймариненом обещал стать еще тяжелей, чем думалось, но следующий совет Ли дал отнюдь не потому, что хотел избавить себя хотя бы от женской злобы.

— Не знаю, что творится в Олларии, но сейчас не время отпускать близких от себя. Удержите жену в Агмштадте. Если сможете.

— Она останется, — с ходу решил Вольфганг-Иоганн. — Вы вышвырнете дриксов за Хербсте?

— Если речь пойдет лишь о Бруно, мы с братом готовы попробовать. — Лионель выдержал строгий взгляд все еще не жующего собеседника. — К весне. Если гонцы поскачут к перевалам сегодня, армия доберется до Придды не раньше, чем через два, а если погода испортится, то и три месяца, которые еще нужно продержаться. Нам сказочно повезет, если Бруно, узнав о гибели Фридриха, вернется в Дриксен, но я в это не верю.

— Он не уйдет, — согласился бергер. — Дриксы сами не уходят никогда, их можно только гнать, но первое сражение у тебя будет с Проэмперадором Придды.

— Мы не враги, а Южная Марагона не считается Приддой. Не враги… А разве Сильвестр был врагом? Кардинал жил для Талига и тянул свой воз до последнего, только коней надо менять вовремя.

 

4

 

Что было в похлебке, кроме не скрывающего своего присутствия чеснока, Робер не разобрал. Отложив ложку, он вернул миску Дювье и в сопровождении зевающего пса поплелся к Дракко, но оказалось, что жеребца уже обиходили. Эпинэ оставалось разве что угостить коня; увы, в карманах не нашлось ничего подходящего. Нерадивый хозяин растрепал полумориску гриву, что-то кому-то ответил и вернулся к костру.

Осознание, что за спиной несколько тысяч очумелых мародеров, второй день кряду гнало караван вперед, но теперь они были у цели. Конечно, при необходимости люди шли бы всю ночь, только от Старой Барсины до первых сел было не менее пяти хорн, Валме настрого запретил переходить Кольцо, и, самое главное, помощь должна была подоспеть именно сюда.

Мысль разогнать беженцев в разные стороны Робер отбросил сразу же — жаждущие наживы мародеры обошли бы заслоны и набросились на обремененных телегами и узлами бедняг, как крестьяне с дубинками — на линяющих уток. Защищать лагерь казалось делом не столь безнадежным, и, пришли Валме курьера, Эпинэ чувствовал бы себя почти спокойно, однако от местных властей не было ни слуху ни духу. Это не отнимало надежду, но и не питало ее. Какое-то время Робер смотрел в огонь, потом отправился за утешением.

Кардинал отыскался в развалинах. Даже не верилось, что именно здесь церковная армия обломала зубы об оплот мятежного ордена. Завтра пережившим богов и династии руинам предстояло тряхнуть стариной, но сейчас, несмотря на костры и часовых, развалины выглядели мирно и при этом достойно. Как красивый старик.

— Вы не спите? — Его высокопреосвященство казался удивленным. — В Славе нас учили, что отдых перед боем обязателен.

— Для солдат и младших офицеров, — уточнил Эпинэ, — но это я вас сюда завел. Что будет с людьми, если мы не удержимся, а Эчеверрия с Валме опоздают или… не захотят вмешаться? Кольцо нам переходить запрещено, а здесь семь тысяч человек, никому особо не нужных. Октавия мы отдали, а послы…

— Не столь ценны? — улыбнулся Левий. — А эсператистский кардинал еще и вреден… Вы становитесь политиком, причем тогда, когда не нужно. Что вам опять пришло в голову? Что Валмон, Дорак, Эчеверрия подождут, пока вы с барсинцами друг друга не перемелете, и добьют уцелевших?

— Нет… То есть да, боюсь.

— Вы слишком много времени провели с Альдо Раканом. Покойный из всех возможных ходов безошибочно выбирал самый подлый, и к чему его это привело? Валмоны слишком умны для подобного. Вы заходили внутрь?

— Смотрел, есть ли смысл ставить стрелков. Будь у нас время и дерево на настилы, мы бы угостили барсинцев еще и оттуда, но сейчас к верхним окнам не подобраться.

— Жаль…

— Да, позиция была бы отличная.

— Жаль, что вы не оценили красоты. Внутренний храм удивителен даже теперь. Если эсператизму суждено воскреснуть, то возрождение начнется отсюда. Представьте, здесь до сих пор водятся трехцветные кошки! Сколько поколений сменилось, а они так и не ушли, это обнадеживает.

— Почему именно трехцветные, — полюбопытствовал Робер, — и разве церковь до большой чумы не запрещала держать кошек?

— Конклав запрещал мирянам немало из того, что дозволял себе. — Рука кардинала знакомо ласкала голубя. — Истина пыталась прорыть ход к Славе, но мышей встречали кошки, а почему трехцветные… Так повелось. Возможно, Адриан некогда подобрал такого котенка. По легенде, Слава изначально хотела сделать своим символом леопарда, но ей напомнили, что леопард-оборотень — спутник самого зловредного из абвениатских демонов, к тому же он слишком велик и нескромен. Адриан выслушал и согласился на маленькую скромную кошку, чем поверг собратьев во Ожидании в ужас, ведь кошка, по мнению первых эсператистов, презирает Создателя и оказывает услуги Врагу. Выслушав разъяренных магнусов, Адриан уступил еще раз и назвал льва. Больше возражений не нашлось… Можно мне угостить вашего стража?

— Да, — разрешил Робер. — Готти, возьми. Надо было отправить его к Валме.

— Зачем? Пусть придет и заберет. В этом году Фульгат и Эврот необычайно ярки, хотелось бы знать, к чему.

— Вам всегда хочется знать.

— А вам разве нет?

— Мне хочется знать, что все живы, а я знаю только про Марианну.

— Не лукавьте. Вы это же знаете про Октавия, Рокслея, Мевена, нашего изумительного барона, всех, кто здесь, с вами, и даже про не забывшего вас Салигана. Потерялась графиня Савиньяк, но она была с вашей дамой, за которую вы спокойны. Вы верите своему чутью, а я верю Пьетро. Его молитвы угодны святому Адриану.

— Да, — согласился Эпинэ, — глупость я сказал. Я хочу, чтобы все остались живы, и, ваше высокопреосвященство, я не верю в гибель Карваля. Не могу поверить! Салиган нашел цепь, с которой Никола не расставался, но на пожарах теряют и не такое. И Констанс… Ну почему он тянул с рассказом?!

— Помочь вам он не мог, а тяжелые сцены его убивают.

— Если Никола погиб, то вместо меня. Это я должен был идти на Колодезную, он меня не отпустил. Опять все из-за меня…

— Через десять дней Осенний Излом. Листья облетят тоже из-за вас?

— Простите… Я в самом деле пойду спать.

— Чуть позже. — Левий подхватил Робера под руку. — Во-первых, вам стоит взглянуть на былое величие при звездном свете, а во-вторых, я кое-что вам расскажу…

В свете факелов развалины напомнили Роберу разве что трапезную Лаик, насаженную на древнюю колоннаду. Левий обошелся даже без фонаря, и ночь достроила обрушенные стены, а звездное небо стало крышей. Иноходцу показалось, что в целом мире их лишь двое — он и кардинал.

— Я не успел найти нижний храм, — сказал Левий, — но его не может не быть.

— Наверное, вход замуровали. — Эпинэ припомнил усыпальницу Октавии и Франциска. — Неужели адрианианцы оставили в храме колодец?

— Меня это тоже удивило, — откликнулся Левий, — но это не колодец, хотя вода в нем сейчас и стоит. Загляните, это по меньшей мере любопытно.

Робер послушно шагнул вперед, но его опередил Готти. Пес вел себя странно. Открыв пасть, он задышал часто и коротко, как в жару, при этом увенчанный запыленным помпоном обрубок хвоста ходил ходуном. Затем он попытался копать, когда же из этого ничего не вышло — покружил, возбужденно поскуливая и нюхая воздух, и дурашливо боднул Робера башкой, виляя уже не хвостом, а всей задней частью туловища. Растянутые в улыбке губы и прижатые уши превратили его внушительную физиономию в морду разыгравшегося щенка.

Мимоходом погладив пса, Робер заглянул внутрь; он ничего не ожидал, а перед ним лежала красная звезда. Казалось, кто-то бросил на зеркало алую ройю на тоненькой цепочке, только не из золота, а из созвездий. Иноходец поднял голову — Фульгат подбирался к зениту, и он был по-предосеннему ярок, но вода ласкала иную звезду.

— Что это? — Руку словно потянуло к темному кругу. Зеркало разбилось, пальцы обдало чистым холодом, и они коснулись скользкого ровного дна.

— Кто знает, но Слава это не тронула, возможно, как-то скрыв. Не представляю, как они могли это сделать, церковные каноны и геометрия храма этого не позволяют, разве что помещение разделяла стена, от которой ничего не осталось.

— Вы видели?

— Что и где?

— В… — Как же объяснить? На язык просится слово «ара», но разве можно назвать воду золотом?! — Отражение звезды…

— Когда я смотрел, в зените стоял Конь. Само собой, я видел его в чаше.

— Фульгат тогда еще не поднялся. — Значит, «чаша»? Углубление, вода… Не придерешься, но не чаша оно. Не чаша! — Посмотрите сейчас.

— Охотно.

Алая ройя в воде и всего лишь звезда над головой, блуждающая звезда, что сейчас догоняет солнце.

— Видите?

— Только звездное небо. Отражение, надо признать, удивительно четкое. Фульгат просто изумителен.

— Это не Фульгат! Он ярче и… алей. Как ройя, а прочие звезды — золотая цепь. Я брежу?

— Не думаю. У меня есть два объяснения… Первое — в ордене Славы было много вашей родни и ваших вассалов. Отстоявший Барсину магнус Александр в миру звался Энио Марикьяре. Надо думать, он часто смотрел в эту воду, если тут, конечно, была вода…

— Р-ря!

— Готти! Готти, да что с тобой такое? По-моему, он что-то чувствует, что-то недоступное людям.

— Когда вы искали, куда ставить стрелков, пес был с вами?

— Нет, я оставлял его с Дракко за стенами.

— Тогда я объяснил бы его поведение самым простым образом: пес учуял хозяина. Валме написал, что был здесь, а волкодавы славятся остротой верхнего чутья. К слову сказать, у наследника Валмонов — престранный гороскоп: его солнце гармонизировано растущей луной, и при этом ни один аксенай толком не аспектирован. Мне подобного видеть не доводилось.

— Это что-то значит? — из чистой вежливости спросил Эпинэ.

— В том-то и дело, что почти ничего. Совесть нашего друга подобна кошке: если и падает, то на четыре лапы, а в остальном эта книга не для астролога. Впрочем, ваш гороскоп при всей его кажущейся простоте не лучше. Согласно науке, шанс выбраться из Ренквахи имел ваш брат Арсен, но не вы. И не спрашивайте меня почему, я не знаю ни как вы с Вороном выжили, ни отчего Карлос Алва, Эгмонт Окделл и ваш брат мертвы.

— Значит, Арсен погиб вместо меня!

— Вы опять! И почему «вместо»? В вашем роду время от времени рождаются люди, над которыми звезды в лице астрологии не властны, мы говорили об этом с графиней Савиньяк. Да, вы спаслись, или вас что-то спасло, но не разумней ли причину гибели вашего брата искать в нем самом? Впрочем, у цепи с красным камнем, которую вы видите, может быть и другое объяснение — вы тревожитесь о генерале Карвале, и вам мерещится находка Салигана. Возможно и нечто среднее: вы думаете о вашем Никола, а это место превращает вашу тревогу в видение.

— Я бы предпочел увидеть самого Никола.

— Ну, извините!.. Однако услышать его вы услышите, только давайте присядем. Мне кажется, на этих обрубках можно устроиться и вдвоем. Вы ведь знаете, что ваш генерал перешел в эсператизм?

— Припоминаю…

— Герцог, вы очень похожи на безбожника, что делает ваше подвижничество особенно ценным в глазах Создателя. Если Он существует, разумеется. Не смотрите на меня так, я не знаю ответа, но мой друг Оноре верил всей душой. Святой ни на миг не усомнился, что Адриан, Эсперадор Адриан, пребывает в Рассвете, а тот веровал не сильней герцога Алвы, уж это-то я знаю точно.

Поймите: претерпеть временные неудобства ради последующей награды могут многие — контрабандист ради барыша, затянутая в корсет кокетка ради мужских восторгов, ходящий в обносках подмастерье ради будущей аптеки или кондитерской. Чем лучше их верующий, что изнуряет свою плоть, твердит молитвы и жертвует на храм, чтобы пройти в Рассветные врата? Ничем. Тот же, кто отдает жизнь благому делу или малым сим, не только не думая о воздаянии, но и не веря в него, служит Любви и Милосердию, а значит, Создателю. Он и войдет первым в Рассвет. И очень удивится…

— Вы в самом деле так думаете?

— Иногда, но оставим это, иначе я никогда не исполню просьбу вашего Никола. Признаться, до ваших слов о красной звезде я колебался. Как и вы, я не считаю найденную цепь доказательством гибели ее хозяина, а брат мой во Ожидании просил передать вам свое признание, только если он умрет.

— Тогда я не хочу ничего слышать!

— Вы не правы. Именно сейчас вы, как ни в какое другое время, поймете, простите и забудете. Когда — заметьте, я говорю «когда», а не «если», ваш генерал вернется, между вами не будет стены.

— Ее нет…

— Для вас. Карваль бьется об нее с осени. Если б не это и не Адрианова исповедь, он вряд ли перешел бы в эсператизм.

— «Адрианова исповедь»? Что это?

— Я вам потом расскажу, если вы не поймете сами. Никола Карваль был отличным офицером, но его сперва перевели из Торки в Тронко, а потом вышвырнули вон. Он лгал, когда говорил, что не нюхал пороха.

— И что с того?

— Вы слушайте. Капитан Карваль решил добиваться справедливости. Доберись он хоть до Алвы, хоть до Манрика, Талиг имел бы сейчас отличного полковника, но Ги Ариго дал бывшему подчиненному письмо к кансилльеру. Карваль понял, что его выбрали в помощь Анри-Гийому, много позже. Штанцлер повернул дело так, что, получив место капитана Эпинэ, бывший офицер почувствовал себя обязанным.

— Старая сволочь! Я о…

— О Штанцлере. К счастью для Талига, он был более труслив, нежели честолюбив, но забудьте о нем. Карваль увяз в заговоре, втянув в него и брата. Ваш дед был более смел и упрям, нежели умен, но капитану из ординаров старый герцог казался великим. Мекчеи удалось с помощью Талига оторвать Алат от Уэрты, Анри-Гийом решил сделать то же, но опираясь на Гайифу. Уразуметь, что алаты с агарийцами несовместимы, а талигойцы несовместимы с гайифцами, герцог Эпинэ не мог. Восстание усиленно готовили, и его главой ваш дед видел вас, и только вас.

— Я знаю.

— Только не то, что вам предстояло очень быстро умереть. Этого старый герцог не знал. Штанцлер объяснил Карвалю, что внук Анри-Гийома ни на что не годен и при первом же появлении королевских войск бросится к Савиньякам, примирения с которыми хочет его мать. Довести дело до победного конца предстояло Карвалю, вам же отводилась роль мученика и жертвы. Ваша смерть на чужбине от руки убийцы послужила бы сигналом, и вас собирались убить, когда у Талига возникнут сложности еще и с Каданой, но Анри-Гийом почувствовал, что умирает, и пожелал проститься с единственным внуком. Нарушить последнюю волю в самом деле обожаемого человека Карваль не смог. Он не только пошел против Штанцлера, но и рискнул любимым братом, хоть и не верил в ваше возвращение; тем не менее вы вернулись.

Заговорщики растерялись, и тут им невольно помогли Мараны, донесшие на вас властям. Мало того, ваша тетка, обоснованно не доверяя Райнштайнеру, подбила вас на побег и послала следом убийц. Карвалю оставалось позволить им сделать свое дело, перерезать драгун, повесить Маранов, разгромить Сэ и предъявить сподвижникам ваш труп. Последнее не удалось.

— Я поехал не той дорогой…

— Почему?

— Смешно сказать, но мне стало страшно въезжать в рощу.

— Я бы не сказал, что это смешно. Восстание началось, вы его возглавили и оказались очень неплохи, но Карваля это не устраивало.

— Если Никола мне не верил, он был прав. Я хотел увести повстанцев в Ургот и сдаться Алве.

— Примите мои поздравления, это был единственный выход, однако Карваль вас не подозревал. Он просто хотел стать первым и попытался им стать, но ваша лошадь очень кстати споткнулась…

— Шуэз!

— Карваль. В вас стрелял ваш тогда еще капитан, решивший свалить убийство на человека, пытавшегося прекратить мятеж. Вот этих-то своих выстрелов генерал Карваль и не может себе простить.

— Когда… Когда он раздумал… меня…

— Как ни странно, когда помогал вам скрыть убийство, совершенное вашим сюзереном. Карваль жалеет лишь о том, что не прикончил еще и самого Ракана.

Кровь и мозги на полу, досадливо-виноватый взгляд Альдо, спокойное до отрешенности лицо Никола и решение. Единственно возможное. Отвратительное, Неизбежное.

— Я почти не вспоминаю ту ночь, ваше высокопреосвященство, но, когда все кончится, она мне будет сниться. Люди, которые мне поверили: старик, мальчишка… Потом мы пытались не дать убить другого паренька, это было уже в Олларии, и я отступился. Я боялся, что меня заподозрят и мне не удастся… сдать город Савиньяку.

— А ведь вы мне сейчас исповедуетесь, — мягко заметил Левий. — Святой Адриан, к слову сказать, отпустил бы вам все ваши грехи. Солдаты долго верили, что Адриан перед боем слышит их разговоры, читает в душах и дарует прощение, а мальчик у оврага вам не приснится. Он жив, здоров и сейчас в Лэ, но Карваль пощадил его отнюдь не из жалости: нашему другу хотелось понять, что происходит…

— Жив?!

— Да, и я намерен его расспросить. Юность невинна далеко не всегда. Убитый Альдо гоган взял с собой тех, кого почитал надежными, в том числе и сына своей сестры. Так вы поняли, что Карваль пытался убить вас и убил Шуэза?

— Да…

— Это последнее, в чем генерал себя винит. Насколько я понимаю, он узнал, что на Колодезной пожары, и отправился туда вместо вас, желая сжечь свою вину. Умирать он не собирался, но на всякий случай доверил мне свой секрет. Кажется, вас ищут…

Но искали не Робера, а Левия. Мэтр Боннэ прислал сказать, что беженцы беспокоятся. Нет, не из-за погони, они верят Проэмперадору, а из-за близости развалин, про которые говорят очень нехорошо. Кое-кто хочет уйти, стража не пускает, и унять недовольных не получается.

— Хорошо, я приду, — пообещал Левий. — Порой страхи хранят лучше рвов и стен, но успокоить людей надо, а вам надо остаться одному. Если вы не боитесь «дурного места», конечно.

— Я посмотрю, не исчезла ли цепь из ары…

— Откуда?

— Из чаши, — не стал вдаваться в подробности Робер. — Ваше высокопреосвященство, возьмите Готти.

— Не нужно. — Кардинал тронул голубя; знакомый жест словно бы указывал на иную, высшую защиту.

— Готти, — упрямо велел Иноходец, — охраняй его высокопреосвященство. Понял?

Пес смотрел с сомнением; кажется, он был не согласен, но Проэмперадор не для того приказывает, чтобы с ним спорили.

— Готти, — Эпинэ слегка повысил голос, — паси кардинала. Паси и охраняй.

Когда человек с собакой скрылись, Робер наклонился над бьющейся, будто сердце, звездой, коснулся воды, а затем опустился на колени, вытянув руки и прикрыв глаза, как некогда в доме достославного Жаймиоля. Он ничего не ждал и сам не понимал, что творит, но ночь внезапно налилась горячим золотом, пахнуло дымом, а потом тишину разорвал стук копыт.