Двое в доме, не считая собаки

Он не знал, что ему делать с этой её безудержной обидчивостью. Она сразу замолкала, будто в мире исчезали все звуки, и упрямо ждала его покаяния. Но он никогда не каялся. Он делал то, что обычно в подобной ситуации делают все мужчины: изображал святую наивность - ты меня не так поняла, но где-то в глубине души чувствовал тайную радость власти над её эмоциями и был горд.

Вот уж поистине великий закон: не навреди. Каждую неделю первые четыре дня она готовила его к мысли, что наступит пятница – день уборки. Нет, он не был фантастически ленив, просто, чтобы что-то сделать, ему нужно было проникнуться сознанием необходимости своего поступка. Причем он должен был дозреть: поверить, что стремление пропылесосить квартиру возникло в глубине него, а не навязано извне. Тогда полы действительно блестели, а с его лица не сходила улыбка благодетеля. Если же уборка начиналась упреками, справедливость которых он, естественно, не признавал, то заканчивалась она всегда разделом сфер влияния.

Он никак не мог понять, почему нужно вытирать пыль даже там, где её совсем не видно. Она – почему ему все равно, как выглядит их жилище. Подруга говорила ей, что если ему до фени её стремление к уюту, то у него есть другая женщина. Но это не могло быть правдой хотя бы потому, что другая – дело хлопотное, а проблемы он не любил - значит, не имел. Именно это-то и раздражало её больше всего.

Эта пятница началась проливным дождем, о чем свидетельствовал печальный вид вернувшихся с прогулки собак и торжествующий возглас мужа: «Дождина!..» Это означало: прогулка заменяется коротким заходом за трансформаторную будку, что будет непременно отомщено обиженными псинами и обретет соответствующий вид и запах. А что? Каждое живое существо имеет право на свободу выбора! «Господи, какой бред в моей голове!» - укоряла себя она, отмывая уличную грязь с лохматых лап рыжей любимицы мужа - Дуськи. Вот уж поистине хитрейшее создание: вытягивает лапы под теплой струей воды, а на морде - полное отсутствие хрестоматийного собачьего интеллекта. В общем – Дуся! Не пройдет и минуты, как эта рыжая бестия откинет одеяло и уляжется на подушку, за что будет с негодованием изгнана, а потом с умилением возвращена. Таков закон любви: чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей.

Дождь грозил разрушить всё, что она с неимоверным трудом строила с понедельника до этого промозглого утра. Глядя на умиротворенно распластанную на диване фигуру мужа, она подумала: «Уборка отменяется».

Услышать океан... Три миниатюры

Говорят, что письма приходят лишь к тем, кто умеет ждать. Банальная истина. Но почему – то хочется верить, что так оно и будет: твое долгое ожидание будет награждено.

Я умею ждать. Я знаю, что умею. Именно в эти минуты, часы, дни, месяцы пластилинового времени я превращаюсь в гирьку для настенных часов. Сквозь мерзкий скрип подтягивания к высотам обитания вечности я понимаю, что без моего веса нет времени, да и вечности нет… Наверное, так чувствуют себя люди в открытом космосе: то ли ты есть, то ли тебя нет. А вокруг несутся миры, оставляя тебе только краешек ночного неба в проеме незакрытого окна и пронзительное чувство одиночества, удел гордецов и поэтов.

В такие минуты самое главное не встать на подоконник: это иллюзия, но никак не освобождение. В такие минуты важнее всего на свете телефонный звонок, разрывающий замкнутый круг, так старательно очерченный сознанием твоей собственной исключительности. В такие минуты важно проснуться. Подойдет все: мяуканье кота на кухне, звон фарфоровой чашки, опрокинутой блуждающим в темноте по дому барабашкой, даже хруст хлебных корочек - мечта добропорядочной мыши, живущей где-то в глубинах старого дома.

Я просыпаюсь. Мой дом опять спасает меня. Какое странное совпадение: номер у него – 9, а у квартиры – 11. Мой телефон спасения. Мое МЧС.

;;;

6 часов утра. Я стою у окна в комнате, откуда ушла еще в прошлой жизни. Все по-прежнему. Твой голос, сонный, недоумевающий и такой родной, будто не было двенадцати лет жизни вне этого дома. Конечно, ты всегда знал, что я непременно вернусь сюда зализывать раны. Буду сидеть на старом кресле и скулить оттого, что очередной принц оказался просто обычным мужиком «из глины и грязи». Ты пойдешь в ванную, откроешь воду и вернешься с харчовым полотенцем в руках. Помню, как ты смеялся: «Это ж надо придумать: полотенце цвета харчо!». Я буду читать тебе свои любимые стихи… про цыганскую страсть разлуки, бессонницу и тугие паруса. И крылья за спиной высохнут от случайного дождя, и нежность заполнит до краев мое тело, и руки вновь станут руками, губы губами, а слезы обожгут желанием быть любимой… Ты все-все поймешь, ты не станешь торопить меня. Только где-то в самой глубине твоих индиговых, эллинских глаз, выглядывающих из-за большой керамической чашки, источающей горький запах кофе, я увижу преданного пса, готового зализать любую рану, даже если она для него окажется смертельной.

6 часов утра. Я стою у окна в комнате, куда вернулась из прошлой жизни. Я смотрю на тебя и знаю, что теперь уже никогда не причиню тебе боль. Сейчас ты даже не догадываешься, что там, на расстоянии всего лишь одного короткого взгляда, волна моей своевольной нежности уже подхватывает ставшее невесомым тело и несет его к тебе, чтобы отхлынуть соленой пеной страсти. Когда открываешь в себе любовь, начинаешь слышать океан. И никто не убедит тебя, что это всего лишь иллюзия… Даже боги в такие минуты признаются в своем бессилии заглушить шепот волны, рождающейся в глубине обыкновенной ракушки…

;;;

Подарили дураку море… Подарок превратился в источник бесконечного страдания, потому что не знает дурак, что ему с морем делать.

Разве бывает любви слишком? И всего-то одна встреча. Понедельник. Первая электричка. Терпкий запах вчерашнего леса. Это от корзины с грибами. Несмотря на ранний час, тесно и назойливо людно. Какое все-таки противное чувство зарождается где-то в глубине меня и, вывернув наизнанку все внутренности, обжигающей волной подступает к горлу. Сейчас я достану леденцовую конфету, и мир вновь обретет привычные краски.

- Девушка, вам нехорошо?

- Мне хорошо! А вот Вам, пожалуй, не очень.

- Очень-очень,- смеется все тот же голос.

Я плотнее зажмуриваю глаза. Бывают же такие голоса: полцарства за коня! Такой голос, наверное, был у Демона, когда он нашептывал Тамаре: «Я дам тебе все-все земное! Люби меня!» Вот сейчас открою глаза, а там никакой не Демон, а лысеющий Дон Жуан. Ну нет, Дон Жуан никогда бы не дожил до лысины: такие умирают молодыми.

- Вы ведь не спите, девушка?- дразнит меня персиковый голос.

Какое странное чувство: кажется, что широко открываю глаза, а на самом деле лишь пытаюсь их приоткрыть. Обладатель демонического голоса смотрит без тени лукавства - прямой, открытый взгляд. Почему становится так спокойно и ясно на душе, будто я вернулась домой? А глаза-то рыжие. Не карие, не коричневые – рыжие, как листья в лесу, как рыжики в корзине. Смех прорывается неожиданно. Он хохочет вместе со мной. Должно быть, догадался про глаза-рыжики.

- Да, да! Рыжие они у меня. Как Ваши рыжики в корзинке. Это от солнечного ветра. Знаете про такой?

- Знаю…

А еще я точно знаю, что завтра ты позвонишь в мою дверь… И мой благодарный взгляд утонет в глубине твоего рыжего листопада…

Разве можно влюбляться в понедельник? Что же делать, если любви так много, что ничего, кроме нее, в тебе нет?… Подарили дураку море…

 

Ты - Женщина...

Как же хочется любви!

Когда тебе почти… и ты отнюдь не… Когда лишние килограммы превратились в…, потому что все свои стрессы ты заедаешь бутербродами. Когда разучилась уже смотреть из-под ресниц и замирать от нежности… Когда не рвется, разрывая вены и ломая суставы, волна желания, а всего лишь одно прикосновение не приводит в состояние критической массы…

Но ты женщина. Ты – женщина!

Ты слушаешь, как стучит за окном дождь… В зеркале, что стоит на твоем столе, видишь себя – такую не видит никто другой.

… Паутина времени появилась в глубине темно-серого зрачка, будто кто-то тонкой кистью нарисовал трещинки. Прежние искорки не вспыхивают костром, только иногда, когда ты плачешь, они становятся такими как раньше. И ты знаешь: там обитает душа. Там таится любовь. Нерастраченная, недарованная, неузнанная.

Но ты женщина. Ты – женщина!

Ты не хочешь быть комнатными тапочками, теплыми, уютными и чуть стоптанными. Ты ведь так многое еще могла бы отдать. Наверное, это комплекс Золушки: научиться танцевать, натирая полы, научиться петь, стоя за кухонным столом, и страдать оттого, что это никому не нужно.

Но ты женщина! Ты романтическая дура, которая верит в рождественские чудеса, когда за окном идет дождь… На твоем столе у окна стоит огромный букет роз, и ты невольно смотришь на мир сквозь этот розовый куст. Когда подруга с плохо скрываемой завистью спросит тебя: «Откуда?», ты не скажешь ей правду. Действительно, не станешь же ты говорить, что сама их купила. О нет, ты придумаешь историю, от которой с восторгом замрет сердце, так что ты сама на мгновенье поверишь в её невероятность. Потом ты поставишь кассету и в очередной раз посмотришь американскую сказку про Золушку и миллионера, а сердце твое, размягченное всемирной женской мечтой, успокоится.

Ведь ты … женщина! Ты – женщина…

 

Прогулка с ёжиком

- Что ты шлёпаешь в темноте, как ёжик?

- А чем ёжик шлёпает, у него ведь нет тапок сорок третьего размера?!

- Лапками шлёпает. Так мелко-мелко, как заяц!

- Ёжик как заяц? Нет, ты сама-то поняла, что сказала?

- Не цепляйся к словам! Просто ты всё ходишь в темноте и шуршишь.

- Так шлёпаю или шуршу?

- Шлёпаешь! Тапки сними. Надень носки.

- Но тогда я буду шуршать!?

- Может, тогда ты просто ляжешь спать?

- Я не хочу.

…

- Почему тебя не слышно? Ты где?

…

- Пожалуйста, не обижайся. Шлёпай на здоровье!

…

- Хочешь, я встану и мы пойдём гулять? Только не молчи!..

…

… Она откинула одеяло и быстро встала. От окна тянуло морозом и свежестью. Половина четвёртого. Сквозь темноту комнаты пробивался блеск ёлочных игрушек, приготовленных ею с вечера и поставленных в углу рядом с искусственной не то ёлкой, не то сосенкой.

Откуда-то с улицы послышались странные звуки. Она была уверена, что это шаги, и эхо настойчиво, будто воспроизводя ритм, повторяло их: шлёп, шлёп…

- Ну что, мой милый ёжик, ты уже не зовёшь меня гулять по ночам… Это было так давно. Я научилась жить без твоего ночного шарканья по комнате. Единственная потеря, с которой не смогла смириться моя душа, это чувство безмерного счастья, наполнявшее меня каждый раз, когда ты наконец залезал под одеяло и ледяными ступнями своих ног обжигал меня, отнимая последние крохи сна.

7 января 2010 года

 

Откуда берется этот ветер?

Откуда берется этот ветер? Каждой клеточкой своего существа поглощаю какой-то фантастический поток чувств. Оттуда, из детства, из старого шалаша за домом, из канавы под старой акацией, которая виделась мне пристанищем моих детских игр…

Я всегда знала, откуда я родом. Я проросла травой в каждом выступе той дороги, по которой бродило мое взрослевшее одиночество, мое вынужденное, заученное, как молитва, детское ожидание непременного чуда. Не под Новый год, не под ёлку! Посреди ночи, среди шорохов папоротника у маленького болота, на залитой лунным светом тропинке, ведущей на вишнёвую гору…

А внизу жила дорога, большая, манящая и печальная, пройденная мною не раз до горы Морозихи, где обитали мои детские страхи, запутавшиеся в верхушках старинных сосен. Это был ритуал: зажмурясь, донести свое легкое от ужаса темноты тело до этих зловещих великанш, а потом нестись сломя голову обратно, к свету, людям, в тепло натопленной комнаты. Какое невыносимое блаженство вернуться из вожделенного кошмара шорохов, звуков, голосов ночи в мир, где все знакомо и понятно: вот свистит чайник на плите, выбивает дробь мягкой лапой у себя за ухом кот, сотрясая оглохшую от тишины комнату, вот вздыхает во сне мама, и я перестаю дышать, проходя мимо нашего старого зеркала, стараясь увидеть свое отражение в его паутине. Я останавливаюсь, вглядываюсь в его зыбкую поверхность и обнаруживаю себя… Иную, не ту, которую знают все, другую, восторженную, удивленную себе самой, своему внезапному преображению. Сейчас я знаю, что во мне живет красота, немного дикая, глубинная и ошеломляющая. И хочется плакать от сознания, что никто этого не видит, и смеяться, потому что все еще впереди…

Мир рождается и погибает в глубине моего зрачка, и есть в этом что-то мистическое, ведьмовское. Мой дом спит. Посреди миров несется навстречу его сну моя душа, утомленная поисками спутницы в глубинах вселенной, чистая, бесхитростная душа ребёнка, понявшего, что наступит утро.

А над крышей смеются звёзды. Им ведь известно всё.

Откуда берется этот ветер? Одни называют его ветром странствий, другие – воспоминаний. Я дала ему имя Память.

 

Вернуться домой...

Почему мне все время вспоминается тихий прозрачный свет луны в проеме окна в прихожей? Мои бесконечные прогулки по следам лунной дорожки. Ночью. Одна. С замирающим от восторга и страха сердцем. Навстречу своим снам. Как же светло мне тогда мечталось! Каким ясным казался мир! Звуки, запахи, цвета – все было так остро и так по – настоящему. Поэтому даже самые невероятные мечты обещали сбыться. Не сбылись.

Тихо вздыхает утро, оставляя на запотевшем стекле туманное пятно. Все спят. Кроме кота. Он сидит передо мною на кухне, с нетерпением ожидая моего ухода: он – то знает, куда я собралась. Поглядывает на стоящий под старой табуреткой бидон, предназначенный для хранения улова. Вот бестия! Как только я выхожу на улицу, он преданно сопровождает меня до калитки и, убедившись в том, что я направляюсь к озеру, останавливается на полпути и принимает царственную позу, развалившись в не успевшей за ночь остыть дорожной пыли. Он не покинет свой пост и будет вознагражден, как впрочем и я: он – рыбешкой, я – ощущением безмерного счастья жить.

Вернуться к себе самой… К девочке, которая умела радоваться жизни и заразительно смеяться… Громче всех! А еще она умела жить в открытом космосе и верила в чудеса. Оттого щедро раздавала свою радость жизни другим. Раздавала, раздавала и раздала. А может, еще что-то осталось?

 

Если открыть окно...

Она срезала розы, растущие в саду, выходя на балкон третьего этажа...

Каждой клеточкой истомленного жарой тела она чувствовала желанную прохладу наступающего утра.

Ветер, запутавшись в сиреневом облаке тюля, тщетно пытался войти в комнату. Нервничал, злился, набрасывался на занавески, вновь затихал, пытаясь по-хорошему договориться, даже подлизывался к ним, разглаживая их многослойные складки. Ему так не хотелось показаться слабым перед женщиной, спящей в этой комнате. Однако желание увидеть её пересилило все страхи, и он постучал в окно.

Она открыла не сразу. Сначала в комнате зазвучала музыка, вероятно, она включила проигрыватель, затем что-то прошелестело. Но шагов её ветер не услышал, скорее, почувствовал, что она совсем рядом. Балконная дверь слегка скрипнула… Мгновение – он подхватил её тело, оглушенный безмерным счастьем обнимать возлюбленную. Он чувствовал, как бьется её сердце, как восторженно отвечает её тело на его ласки.

Они стояли, обнявшись, зажмурившись от счастья: босоногая женщина в мужской рубашке и южный ветер – могучий повелитель морских бурь. Они были счастливы. Каждый по-своему. Она, измученная многодневным зное, наслаждалась его прохладными объятиями. Он, уставший от вечности, радовался собственной слабости, потому что только когда любишь, становишься сильным.

Вечером к ней вернулось вдохновение, и на экране монитора появились строки: «Я сегодня целовалась с ветром».

Он нёсся над океаном. Привыкшие видеть его разъяренным тучи удивлялись: он был похож на мальчишку, катающегося на коньках, и скользил по волнам, почти не задевая их, к тому же… (нет, нет, им это не послышалось!) он смеялся.

11 июля 2010 года

Папа, если ты меня слышишь...

- Не спеши, Маришка. Иди по моим следам. Не лезь в сугроб.

- Па-а-а! А давай вот эту ёлочку срубим! Такая кучерявенькая!

- Не-е! Не будем мы с тобой эту ёлочку рубить. Видишь, на ней снегирики примостились.

- А примостились – это как? Они что ли мост построили?

- Смешная ты у меня! Это они сидят на ветке, как на мостике.

- А-а! Поняла. Помнишь, мы с тобой рыбачили, а воробышки на мосту сидели в рядок. Крошек дожидались.

- Помню - помню. Только бедные воробьи улетели ни с чем. Рыбачка моя дорогая весь хлебушек поклёванный сжевала: один катышек на крючок насадит, а другой в рот положит. Так что зря тогда воробышки мостились.

… Я помню тот заснеженный лес. Хрустящая лыжня. Ты – впереди, такой большой и сильный. У тебя в кармане припасён подарок от зайчика: куриная ножка, которую мама тебе сварила на работу. И ты через несколько минут отдашь её мне, сказав, что зайчик подарил. А потом будешь смотреть, как смешно раздуваются мои щёки, когда я смело перемалываю нежную косточку, и глаза твои отчего-то станут влажными и тёплыми. Ты поправишь сбившееся крепление на моих маленьких лыжах, и мы отправимся в самую глубь леса выбирать новогоднюю ёлочку. А потом я, преисполненная гордости и счастья, буду рассказывать своим друзьям на ледяной горке о Маринкиной ёлке, ведь такой ни у кого не было.

- А знаешь ли ты, ученица 9 класса, где находится Баб-эль-Мандебский пролив?

- Па-а! Ну, сколько можно спрашивать меня про этот дурацкий, как его… Баб… пролив!?

- А-а! Не знаешь! Стыдно!!!

- И нисколько мне не стыдно! Вот возьму атлас и посмотрю!

 

…Почему именно этот твой вопрос так врезался в мою память? Может, название было странным. Чужеродным каким-то… Теперь я знаю, где находится этот пролив: между Красным морем и Индийским океаном. Однажды я все-таки взяла карту и посмотрела. Но твой вопрос по-прежнему звучит для меня загадочно. Чем было для тебя это место на географической карте? Может, ты, деревенский мальчишка из верхневолжья, чья юность вызревала в сорок третьем под Севастополем, так учил меня узнавать мир?!

Наверное, ты хотел сына, а появились три дочери. Сын бы слушал твои рассказы о войне иначе, по-мужски. Но у тебя были мы, которые не любили деталей. Нам нужны были сюжеты! Истории! Ты рассказывал их много, а запомнила я одну. Это была история о том, как твой боевой корабль под названием «Грозный» пробил своим мощным килем нашу подводную лодку, всплывшую без опознавательных знаков.

Каждое твое слово пульсировало в моем сердце. Это я, зарёванная от жестокой правды, стояла на палубе корабля и, потрясенная, смотрела на своего капитана, волосы которого, чёрные, как смоль, стали вмиг седыми. Это я отдавала честь распластанным по воде телам погибших моряков… Это я…

- Па! Ты прости меня, пожалуйста… Не я была у твоей постели в ту последнюю зимнюю ночь. Не я молилась о твоем здоровье. Не я… Я опоздала.

- Доченька, и ты прости меня. Я ведь так и не сказал тебе, что очень тебя люблю.

 

Сиреневое облако

Моей сестре посвящается

 

Полыхающий куст сирени заполнил всё пространство моей комнаты. Моей! Как прекрасны эти первые дни жизни в комнате с окнами в сад, с настоящим письменным столом, где теперь лежат мои книги, рулоны старых обоев для будущих рисунков, с заветной тетрадкой-дневником в глубине единственной полки внутри.

Ещё вчера это была комната моей сестры. Она уехала, потому что стала взрослой, и, как говорит мама, пришло время дорог. Наверное, однажды постучатся и в мою жизнь дороги, и я открою им свою дверь. Но не сейчас. Сейчас я сижу напротив огромного сиреневого облака, прислонившегося мокрой щекой к моему подоконнику, и растерянно улыбаюсь. Впереди лето, случились (как всегда неожиданно) каникулы, и в голове моей никаких планов. Хитрые искорки в глазах тысяч фиолетовых крестиков мешают мне сосредоточиться хоть на чём-нибудь, я упорно ищу пятилистный магический цветок, чтобы немедленно проглотить его вместе с загаданной на вечер встречей: вдруг повезёт.

Наконец-то нахожу, но тотчас обнаруживаю в себе такой азарт, что вновь отправляюсь на странную охоту, чтобы добыть ещё один счастливый билетик. Дорога в рай открыта! С набитым ртом я отправляюсь на кухню: нужно запить водой пригоршню счастья. Вижу удивленный взгляд мамы, хватаю с тарелки истекающий горячим малиновым сиропом пирожок: скорее заглушить терпкую горечь, заполнившую не только все мои внутренности, но даже мозг, и столбенею от неожиданного вопроса: «Почему у счастья горький вкус?» Я где-то уже это слышала…

Так говорила моя сестра, вытирая слёзы отчаянья на моём лице. Было в её голосе столько нежности, что хотелось продлить эти сладостные минуты моей детской боли-обиды: как же, ведь мне опять, в который уже раз, дали, вернее – дала именно она, роль трухлявого пня в будущем спектакле. Я упрямо повторяла себе: «Ведь она знает, как я жду своего часа! Ведь она не может не знать, что я лучше других могу сыграть этого зайчишку-забияку!» Сколько раз уже на репетициях она просила именно меня показать, каким он должен быть! Но потом отдавала эту роль другому. У неё, конечно, всегда была веская причина, причём одна и та же: сестра не может отдать главную роль сестре, а как же тогда другие. И я ждала. Я так любила её, что ожидание становилось наградой, а боль только делало его неотвратимее.

Тот год нашей жизни был особенным: мы открыли кукольный театр! Каждый день мы приходили в маленькую комнату, которая почему-то называлась «Красным уголком», топили печку, вырезали из старых обоев какие-то немыслимые декорации, замёрзшими пальцами разминали пластилин, наклеивали на него мелкие кусочки газет, покрывали их краской, а потом с трепетом разрезали заготовки, чтобы вынуть основу. Снова склеивали, сушили, всматриваясь в проступающие черты будущего героя: зайца, волка, бабы-Яги… Пожалуй, не было более строго судьи, чем наша фантазия, укротить которую не могли ни родители, ни морозы – никто и ничто…, кроме моей сестры. Она была для нас всем, она нас создала. Я не знаю, как пришла ей в голову идея собрать нас, неугомонных ребятишек, прозванных «грозою садов и огородов», но ей это удалось. И мы пошли за ней в мир премьер и кулис, розыгрышей и превращений. Мы были отчаянно горды своей новой жизнью! Тащили на себе по разбитым просёлочным дорогам реквизит, играли спектакли в нетопленных залах, дыша на заиндевелые ладошки, отказывающиеся управлять куклами. Даже плакали, слыша из-за ширмы аплодисменты. Такое безмерное счастье случается только в детстве, когда ты ещё не знаешь, что существуют некие правила, ограничивающие твою свободу, когда ты живёшь в открытом космосе и не боишься ничего, кроме тёмного коридора, по которому приходится проходить, возвращаясь домой. У нас был Проводник, человек, способный творить вокруг себя Мир. И звали её Наташка, моя сестра.

Теперь я сижу в комнате, доставшейся мне от неё в наследство, а за окном на мокром от запоздавшей грозы подоконнике пристроилось сиреневое облако. Я протягиваю к нему руку и ощущаю влажный ожог запотевшего стекла. Боюсь спугнуть его неловким движением… Вот оно вздрогнуло, тяжёлая ветка, подчиняясь законам дождя, прогнулась, сбросив свой неземной груз. Облако исчезло, оставив где-то в глубине моего сознания тихую печаль. Для него тоже настало время дорог!…

Кто знает, может, где-то там, в ночном городе, в тёмном проёме неспящего окна, всматриваются в лицо ночи кошачьи глаза моей сестры, в зелёном омуте которых тонут искорки сиреневого облака нашего детства…

 

Невошедшее в циклы.

Горсть подмороженной клюквы

Посвящается Анастасии

В День её рождения.

1.

Дорога уже давно перестала томить, красоты – впечатлять, а открывшееся внизу море выглядело заспанным и уставшим от бесконечных людских желаний прикоснуться к его серо-лиловым волнам и слиться в пляжном экстазе. Мешала помада на пересохших губах, купленная второпях и обещавшая прохладу райских садов, она лишь стала причиной её раздражения. Почему-то вспомнилось, как прошлой осенью они со Змейкой собирали клюкву после заморозка. Заиндевелые кочки со звоном расставались со своим кисло-сладким богатством, пальцы не слушались и мяли остекленевшие ягоды, которые кровоточили, согревшись в ладонях. Какой знакомый вкус!

Женька открыла глаза: дороги не было. Автобус мчался прямо по облакам, по пыльному солнцу мимо деревьев, растущих почему-то корнями вверх. Она не сразу поняла, что произошло. Стало трудно дышать, как тогда на болоте, когда она вдруг почувствовала, как уходит из-под ног земля. Какой знакомый вкус! Сладковатый, с горчинкой, какой-то горячий, обжигающий, как горсть подмороженной клюквы… Такой родной и чужой одновременно…

Зрачок вытолкнул сон, бросился к свету и ослепший от внезапных слёз остановился от ужаса: навстречу ему во все двери и окна хлынула торжествующая темнота ночи. Звезд не было. Ничего не было. Где-то далеко-далеко в конце коридора, по которому так внезапно ворвалась ночь, чей-то очень тихий голос сообщал Женьке, что она уходит. Куда? Разве могла она вообще куда-нибудь уйти в такой темноте? Женька точно знала, что в этом странном коридоре не одна: она чувствовала чье-то дыхание, ей даже казалось, что кто-то касается её ладони и что-то кладет в неё. Она попробовала разжать пальцы… Крупные ягоды клюквы со звоном посыпались вниз.

-Змейка, помоги! – услышала она свой голос и испугалась еще больше, потому что абсолютно точно знала, что её лучшая подруга, Люська Змейкина, погибла в автокатастрофе той памятной осенью, когда они едва не утонули, провалившись в торфяное окно на старом болоте.

 

2.

Вечная оптимистка, удачливая в житейских и амурных делах, получившая свое прозвище еще в седьмом классе за удивительную способность молниеносно принимать решения, Люська на самом деле была закомплексованной и ранимой провинциалкой, приехавшей в Москву назло общественному мнению её родного Нечаевска, решившего, что ничего путного из неё не выйдет. Через двенадцать лет исчезли причины её комплексов: длинные ноги оказались залогом возможного продвижения по службе, а светлая голова не позволила этим ногам ходить не там, где нужно.

У Люськи было свое дело: маленький заводик по выпуску елочных игрушек. Очень скоро она умудрилась получить заказ на эксклюзивное производство новогодней коллекции «Серебряный век», тогда-то она и появилась в подвальном помещении студенческого театра, в котором Женька подрядилась оформить интерьер и расписать занавес «а ля Бенуа». Читая строки контракта, предложенного школьной подругой, Женька почти не верила в реальность происходящего: такой большой показалась ей сумма гонорара. Но перед ней стояла все та же неугомонная Змейка и взахлеб рассказывала о каком-то детском доме, о рождественской акции, бельгийском журналисте и конкурсе проектов. И Женька знала, что все действительно так и будет, как задумала эта стриженная под пажа красивая женщина. Чего-чего, а убеждать Люська умела!

Работа оказалась на редкость интересной. Обыкновенный стеклянный шар проник, казалось, во все тайники её художественной натуры. Пространство его пугало своим отточенным совершенством, своей законченностью и ограничивало её свободу. Сначала поверхность шара обрела крыло, чуть голубоватое, с серебряными тонкими травинками-перышками, потом задышала морозная ночь просыпанными искорками хрустящего под ногами снега. Ей хотелось, чтобы крыло полетело, и она добавила крошечные жемчужинки ветра, струящегося из кобальтовой глубины шара. Теперь Женька услышала музыку: капельки-колокольчики звенели почти не слышно, но это была сказка, самая настоящая, какая бывает только в детстве, и по которой тоскуешь потом всю оставшуюся жизнь.

Успех коллекции был ошеломителен. Какая-то французская фирма непременно желала получить русские чудо-игрушки к себе на выставку, посвященную истории елочных украшений. Люська со всем своим вселенским энтузиазмом взялась за поиски спонсоров, при этом не забывая о подшефном детдоме, бельгийском журналисте, называвшем её «Лю» и преданно охранявшем её квартиру от Женькиных телефонных звонков по утрам в половине пятого. Каждый раз, когда приступ творческого бессилия лишал её сна, Женька набирала знакомый номер и слышала в трубке: «Лю не будет ходить к телефону, она немного спит». Ей нравилась эта неправильная речь, а главное, что Люська находится под надежной защитой международной общественности. Она только немного боялась, что длинноногая подруга вдруг возьмет и улетит замуж… Но Люська не улетела.

 

3.

Они отправились в свой Нечаевск, чтобы там отметить начало нового этапа в жизни. Кто из них предложил пойти на старое болото за клюквой, Женька так и не смогла вспомнить.

Начинался октябрь, приятно похрустывал под ногами ершистый иней, пахло грибами и почему-то малиной. Каждая клеточка их истомившихся в городе тел тянулась к редкому, озябшему солнцу, к заросшей тропинке, терявшейся за безмятежно отдыхающим лугом, к этому странному, первобытному, ноздреватому запаху леса. Их голоса и смех, казалось, застревали в верхушках осин и звенели, задевая продрогшие листья… Хотелось до самых краев наполниться этим живительным воздухом и, пожалуй, раствориться в нем, но мешало чувство собственной значимости, подогреваемое призывными трелями Люськиного мобильника.

Когда, обессиленные от страха смерти, они лежали на краю черной дыры, с которой только что вели битву за жизнь, кроваво-красные стеклянные ягоды обожгли их сознание кисло-сладким вкусом и не дали ему погаснуть. Этот вкус они запомнили навсегда.

- Женька, а ведь мы с тобой заговоренные! Мы ведь там побывали! – Люська многозначительно протянула «там».- Теперь никогда не умрем! Будем жи-и-и-и-и-ть!

Голос её был упругим, как новенький мячик. Он подпрыгивал вверх, цеплялся за мохнатые ветки разбуженных сосен и ударялся с высоты о землю, разбиваясь вдребезги. Проснувшееся эхо робко ступало по его осколкам, чувствовалось, что они причиняют ему боль.

- Змейка! Не ори так! Эхо вон заикаться стало из-за тебя!- пыталась урезонить подругу Женька, но сама с еле сдерживаемым восторгом ловила отголоски летающего над болотом «Будем жить!»

Через две недели в самом центре Вышнего Волочка «девятка», в которой возвращалась в Москву Люська, на полной скорости сорвалась с моста. Причина оказалась абсолютно банальной: ночь, дождь, она просто заснула за рулем.

Когда Женька стояла на этом мосту, вглядываясь в черную воду канала, она подумала, что Змейка ничего не успела понять, просто ей снилось, что она проваливается в торфяное окошко, и это был всего лишь сон, потому что смерть осталась там, на старом болоте. Должно быть она даже улыбнулась и почувствовала на губах знакомый кисло-сладкий с горчинкой вкус мороженой клюквы. Только на этот раз она ошиблась: это был вкус смерти.

 

4.

Какой знакомый вкус! Женька вдруг абсолютно ясно увидела себя со стороны и поняла, что умирает. Перевернутое небо, коридор, просыпанная горсть клюквы – все это реальность. Она слышала где-то позади себя голоса, а впереди раскатывался над темнотой погасающего сознания Люськин восторженный крик: «Будем жить!!!», «Нужно выбираться из темноты. Скорее!» - пыталась думать Женька. «Будем жи-и-и-и-ть!»- звенело в ушах. «Змейка!? Да ведь она спасает меня! Нет! Говорят, нельзя идти за умершим! Но Змейка не может меня обмануть!» Женька попробовала пошевелить рукой, той самой, в которой совсем недавно сжимала холодные ягоды клюквы. «Бред какой-то! Откуда здесь могла взяться клюква, да еще мороженая?…»

Она опять увидела себя. Разбросанные пакеты с молоком, окровавленные тела людей, почему-то коробки с зубной пастой, велосипедные колеса и помидоры… Много-много помидоров… Вот она пытается пошевелить рукой. Самое странное в том, что у неё открыты глаза, но никто не обращает внимание. Говорят, что перед смертью в сознании человека стремительно проносится вся его жизнь. Но перед Женькиными глазами была только темнота надвигающегося коридора, значит, она еще не дошла до нужной двери? «Я жива,- прошелестели губы, - я не умерла…».

 

 

5.

Было что-то странное в этих распахнутых, цвета мокрой травы глазах мертвой девушки. Если правда, что глаза – зеркало души, то это именно она и смотрела в высокое южное небо, будто примеряла, хватит ли сил для полета. Но сейчас она еще была здесь и, похоже, совсем не хотела покидать свою зеленоглазую хозяйку. Димка наклонился, чтобы прикрыть этот застывший взгляд, и вдруг уловил звук, очень похожий на шелест. Казалось, кто-то невидимый перелистывает последнюю страницу книги жизни. Но шелест становился громче… И он понял: это рвался наружу, к свету, к людям, голос.

- Скорее! Сюда! Врача! Она жива!...

Потом врачи назовут это чудом. Сидевшая впереди, куда пришелся основной удар при столкновении, она одна-единственная осталась в живых. Как скажет ей врач, выписывая из больницы, благодарить она должна парня из отряда МЧС, не захотевшего поверить в её смерть.

«Ищут пожарные, ищет милиция …» - вспомнилось почему-то. Уехать, не увидев своего спасителя, Женька не могла. Правда ей пришлось целую неделю ждать, пока группа спасателей вернется с перевала, где застряли горе-альпинисты из Твери, переусердствовавшие в скалолазании.

Все это время она рисовала. Много и жадно. Всегда боявшаяся открытого цвета, она экспериментировала. Причем делала это с наслаждением человека, узнавшего, что жизнь коротка. Ей нравилось рисовать фонтаны, вернее солнечные блики вокруг них. Эта игра света, преломляющегося в каплях воды, наполняла всё её существо чувством обретенной гармонии и безудержным смехом.

Казалось, что интересного в жарящихся на солнце телах, в изможденных жарой, вылинявших лицах?! Но Женька знала, что наступит момент преображения, и терпеливо ждала. И когда ничего не подозревающий объект художественного эксперимента поднимался с лежака и шел в воду, Женька хваталась за карандаш. Наступал момент истины: волна обжигала раскаленное тело, и оно откликалось восторженной дрожью, освобождая человека от всех условностей. Первобытный житель рая безмятежно плескался в вечных водах океана! Запечатлеть такой момент многого стоит!

 

6.

Сегодня пятница. И она возвращается домой. К дождям, надрывающемуся телефону… Весной её ждёт Венеция, выставка карнавальных масок, в каталогах которой уже заявлено её имя. Как она любила это томление духа: разбросанные по комнате карандаши, обрывки каких-то набросков, стакан остывшего чая на подоконнике и самый невероятный на свете кактус - подарок сестры. Он был как та кошка у Киплинга, которая гуляла сама по себе, с той лишь разницей, что он рос сам по себе, как ему нравилось, одновременно во все стороны и был похож на снежинку, покрытую зеленой шерстью.

Каждой клеточкой своего существа Женька хотела домой, но история о том, как она почти погибла в автомобильной катастрофе, еще не была завершена. Что-то подталкивало её к встрече: чувство благодарности или любопытство, а может...

В первый момент ей показалось, что она уже где-то видела это лицо. Резко очерченные скулы повторяли линию губ (что за привычка такая – искать на лице не глаза, а губы!) и создавали иллюзию завершенности замысла, серый с искоркой взгляд открылся ей навстречу, как отворяются навстречу теплу после долгих зимних холодов окна, и потемнел, коснувшись тоненького шрама на подбородке. «Пусть он протянет мне свою ладонь!» - подумала она и почувствовала прохладу его пальцев, осторожно сжимающих её руку. Она тотчас узнала это бережное пожатие: так обычно делают взрослые, когда хотят положить в ладошку ребенку какую-то самую желанную для него диковинку. Тогда, месяц назад, в темном коридоре смерти, из которого она никак не могла выбраться, кто-то точно так же сжимал её безжизненную ладонь, пересыпая горсть мороженой клюквы. Теперь Женька знала, кто это был. Она вновь ощутила на губах знакомый кисл