Глава 1. Современная физика: путь сердца?

 

Любой путь – это всего лишь путь, и ничто не помешает воину оставить его, если сделать это велит ему его сердце. Его решение должно быть свободно от страха и честолюбия. На любой путь нужно смотреть прямо и без колебаний. Воин испытывает его столько раз, сколько находит нужным. Затем он задает себе, и только самому себе, один вопрос: имеет ли этот путь сердце?.. Если есть, то это хороший путь; если нет, то от него никакого толку.

Карлос Кастанеда [2]. Учение Дона Хуана

 

Современная физика серьезно повлияла почти на все стороны жизни человека. Это основа всех естественных наук. Союз естественных и технических наук в корне изменил условия жизни на Земле, породив как положительные, так и отрицательные последствия. Сегодня вряд ли можно найти отрасль промышленности, не использующую достижений атомной физики. И нет нужды говорить о ее огромном влиянии на мировую политику: вспомните ядерное оружие. Но влияние современной физики заметно не только в области техники. Оно затрагивает всю человеческую мысль и общество в целом – в частности, выражается в пересмотре системы наших взглядов на Вселенную и нашего отношения к ней. Изучение атомного и субатомного мира в XX в. показало ограниченность идей классической механики и обусловило необходимость коренного пересмотра многих наших основных концепций. Понятие материи в субатомной физике, например, не похоже на традиционные представления о материальной субстанции в классической физике. То же можно сказать о восприятии пространства, времени, причин и следствий явлений. И эти понятия лежат в основе нашего мировоззрения. После их полного пересмотра, естественно, начало меняться и наше в и дение мира.

Эти изменения, порожденные современной физикой, в последние десятилетия широко обсуждались физиками и философами. Но ученые редко обращали внимание на то, что все эти перемены приближают нас к восприятию мира, сходному с религиозным мистицизмом Востока. Понятия современной физики зачастую поразительно схожи с идеями философий Дальнего Востока. Это совпадение до сих пор не рассматривалось обстоятельно, но было отмечено некоторыми выдающимися физиками нашего столетия, соприкоснувшимися с восточной культурой во время посещения Индии, Китая и Японии с лекциями. Вот три примера.

 

Общие законы человеческого познания, проявившиеся и в открытиях атомной физики, не являются чем‑то невиданным и абсолютно новым. Они существовали и в нашей культуре, занимая при этом гораздо более значительное и важное место в буддийской и индуистской философиях. То, что происходит сейчас, – подтверждение, продолжение и обновление древней мудрости[3].

Роберт Оппенгеймер

 

Мы можем найти параллель урокам теории атома в эпистемологических проблемах, с которыми уже сталкивались такие мыслители, как Лао‑цзы и Будда, пытаясь осмыслить нашу роль в грандиозном спектакле бытия – роль зрителей и участников одновременно[4].

Нильс Бор

 

Значительный вклад японских ученых в теоретическую физику, сделанный после Второй мировой войны, может свидетельствовать о некоем сходстве между философией Дальнего Востока и философским содержанием квантовой теории[5].

Вернер Гейзенберг

 

Цель этой книги – исследование взаимосвязей между понятиями современной физики и основными идеями философии и религий Дальнего Востока. Мы увидим, как два краеугольных камня физики XX в. – квантовая теория и теория относительности – заставляют нас смотреть на мир почти как индуисты, буддисты или даосы. Мы убедимся, что сходство усиливается, когда мы пытаемся объединить две эти теории для описания явлений микроскопического мира: свойств и взаимодействий элементарных частиц, из которых состоит вся материя. Здесь параллели между современной физикой и восточным мистицизмом наиболее поразительны. И часто почти невозможно сказать, кто высказал то или иное утверждение: физики или мистики с Востока.

Под «восточным мистицизмом» я подразумеваю религиозные философии индуизма, буддизма и даосизма. Все они состоят из множества тесно взаимосвязанных духовных учений и систем, но основные их черты схожи. Это мировоззрение можно встретить не только на Востоке, но и во всех мистически ориентированных философских учениях. Основную мысль книги можно в целом изложить так: современная физика предлагает нам тип мировосприятия, который очень близок к мистическим взглядам всех времен и традиций. Мистицизм присутствует во всех религиях и многих школах западной философии. Мы видим сходство с основами современной физики не только в индуистских Ведах, «И цзин» или буддийских сутрах, но и в цитатах Гераклита, суфизме ибн‑Араби и учении дона Хуана – мага из племени яки. Разница между мистицизмом Запада и Востока в том, что на Западе такие школы считались маргинальными, за пределами официальной религии, а на Востоке они были основой большинства религиозных и философских систем. Поэтому для простоты я буду говорить в основном о «восточном мировоззрении» и лишь изредка упоминать другие источники.

Если сегодня физика формирует у нас мистическое мировоззрение, то она отчасти возвращается к истокам человеческой мысли, временам, от которых нас отделяют 2500 лет. Интересно проследить эволюцию западной науки по спирали, начиная от мистической философии ранних греков, которая, избрав путь рационализма, в итоге во многом отошла от своих мистических истоков и привела к возникновению мировоззрения, противоречащего восточному. Но в XX в. западная наука преодолела границы своего же мировоззрения и вернулась к учениям восточных и ранних греческих философов; однако теперь она исходит не только из интуиции, но и из результатов точных и сложных экспериментов, строгого и последовательного математического обоснования.

Корни физики, как и всей западной науки, следует искать в начальном периоде греческой философии в VI в. до н. э. – тогда наука, философия и религия были единым целым. Мудрецов ионической Милетской школы не интересовали различия между ними. Они стремились постичь истинную природу, устройство вещей, которую они именовали «физис». Именно от этого греческого слова и происходит термин «физика», первоначальное значение которого – «стремление постичь истинную природу вещей».

Такой же была и цель всех мистиков. Именно поэтому философия Милетской школы имеет сильную мистическую окраску. Позже греки называли философов Милетской школы «гилозоистами», или «признающими материю живой»: те не видели различий между одушевленным и неодушевленным, материей и духом. У них даже не было отдельного слова для обозначения понятия «материя»: они воспринимали все формы сущего как проявления «физиса», наделенные жизнью и душой. Например, Фалес Милетский заявлял, что все вещи наполнены божествами, а Анаксимандр рассматривал Вселенную как организм, наделенный, подобно человеческому организму, дышащему воздухом, космическим дыханием – «пневмой».

Взгляды философов Милетской школы были очень близки к взглядам древних индийских и китайских философов, а в работах Гераклита из Эфеса (544–483 до н. э.) такие параллели еще более очевидны. Гераклит верил в постоянно меняющийся мир, в вечное «становление». Для него всё неподвижное было обманчивым; а первовеществом природы он считал огонь – символ непрерывной изменчивости и текучести. Гераклит учил, что все изменения происходят в результате активных циклических взаимодействий разных пар противоположностей, и рассматривал каждую такую пару как единое целое. Единство, содержащее противоположности, но стоящее над ними, он называл Логосом.

От этой убежденности в единстве всего первой отказалась школа элеатов, которые признавали существование некого Божественного Провидения, стоящего над всеми богами и людьми. Оно изначально отождествлялось с единством Вселенной, а потом – с разумным персонифицированным Божеством, стоящим над миром и управляющим им. Так возникло направление в философии, которое в конце концов отделило материю от духа и породило дуализм, характерный для западной философии.

Решительный шаг в этом направлении сделал Парменид из Элеи, взгляды которого были противоположны взглядам Гераклита. Он назвал свой основной принцип «Бытием» и считал, что он уникален и неизменяем. Он был уверен, что изменения невозможны, и считал воспринимаемые нами перемены ошибками наших ощущений. Эта философия породила учение о неразрушимом веществе – носителе изменяющихся свойств, – ставшее одним из основ западной философии.

В V в. до н. э. греческие мыслители попытались примирить теории Парменида и Гераклита. Чтобы сгладить различия, они выдвинули тезис о том, что Бытие проявляется в определенных неизменных субстанциях, которые, соединяясь и расходясь, рождают все перемены в этом мире. Это привело к возникновению понятия атома – мельчайшей неделимой единицы материи, описанной в философиях Левкиппа и Демокрита. Греческие атомисты провели четкую границу между духом и материей, считая, что последняя состоит из некоторого количества «базовых строительных блоков». Они представлялись абсолютно пассивными и, по сути, неживыми частицами, движущимися в пустоте. Причина их движения не объяснялась, но обычно ассоциировалась со внешними силами, которые были идеальны и отличны от всего материального. В дальнейшем эта дуалистическая картина мира упрочилась в западной философии.

По мере того как всё популярнее становилась идея о разделении духа и материи, философы стали всё больше интересоваться скорее духовным, чем материальным миром, человеческой душой и морально‑этическими проблемами. Эти вопросы занимали западных мыслителей более 2000 лет – с начала расцвета греческой науки и культуры в VI–V вв. до н. э. Научные представления древних систематизированы Аристотелем, который создал модель Вселенной, использовавшуюся западной наукой на протяжении 2000 лет. Но сам философ считал, что изучение человеческой души и понимание величия Бога гораздо важнее исследований материального мира. Именно недостаточный интерес к материальному и нерушимое господство христианской церкви, которая поддерживала философию Аристотеля в Средние века, и обусловили тот факт, что аристотелевская модель Вселенной так долго никем не оспаривалась.

Развитие науки на Западе возобновилось в эпоху Возрождения, когда влияние Аристотеля и церкви стало ослабевать и возник интерес к материальному миру. В конце XV в. впервые началось подлинно научное исследование природы: умозрительные гипотезы стали проверяться в рамках серьезных экспериментов. Возрос и интерес к математике; всё это привело к формулировке подлинно научных теорий, основанных на экспериментальных данных и выраженных четким языком. Первым эмпирическое знание и математику объединил Галилео Галилей. Потому он и считается отцом современной науки.

Рождению современного научного знания в XVII в. предшествовало признание полного разграничения материи и духа, изложенное в трудах Рене Декарта. В основе его мировоззрения лежало фундаментальное разделение наших представлений об окружающем мире на две независимые сферы: сферу сознания (res cogitans) и материальную (res extensa). В результате ученые смогли рассматривать материю как нечто неживое и полностью независимое от них, а материальный мир – как огромную, сложную систему, состоящую из множества разных частей. Такое механистическое понимание мира поддерживал и Исаак Ньютон, который построил на его основе свою механику, ставшую фундаментом классической физики. Со второй половины XVII и до конца XIX в. ньютоновская модель Вселенной доминировала в научном мире. В сфере духовной она сосуществовала с представлением о Боге‑монархе, управлявшем миром при помощи своих законов. Ученые искали в природе проявления этих законов – неизменных, раз и навсегда данных.

Учение Декарта не только было важно для развития классической физики, но и сильно влияло (и до сих пор влияет) на западную философию. Знаменитое высказывание: «Мыслю, следовательно – существую» (Cogito ergo sum) в западной культуре понималось так: человек отождествляет себя со своим разумом, а не всем организмом как материальной оболочкой. И большинство людей воспринимают себя как отдельное эго, существующее «внутри» их тела. Перед разумом, отделенным от тела, поставили невыполнимую задачу: контролировать функции последнего. Это неизбежно приводит к конфликту между сознанием и подсознательными инстинктами. Каждого можно было разделить на множество составляющих в зависимости от его сферы деятельности, способностей, эмоций, убеждений и т. д., которые находятся в постоянных противоречиях, порождающих метафизические проблемы.

Эта внутренняя разделенность человека отражает наш взгляд на мир как нечто «внешнее», совокупность отдельных вещей и событий. Окружающую действительность мы воспринимаем как состоящую из независимых частей, используемых в интересах разных групп людей. Эти взгляды распространяются и на общество, которое делится на нации, расы, религиозные и политические общности. Убежденность в том, что все эти фрагменты – в нас самих, окружающей среде и обществе – не связаны между собой, становится основной причиной социальных, экологических и культурных кризисов современности. Она привела нас к отчуждению от природы и других людей. Она порождает крайне несправедливое распределение природных богатств, которое становится причиной экономических и политических кризисов; непрерывного роста спонтанного и узаконенного насилия и катастрофического загрязнения окружающей среды, жить в которой зачастую невозможной и физически, и психологически. Картезианское разделение духовного и материального, а также механистическое мировоззрение оказали одновременно и позитивное, и негативное влияние на человечество. Они были полезны для развития классической механики и техники, но отрицательно воздействовали на цивилизацию. Поэтому так интересно наблюдать, как наука XX в., появившаяся на свет в результате картезианского разделения и доминирования механистического подхода, преодолевает их ограниченность и возвращается к идее единства материального и идеального, высказанной древними философами Греции и Востока.

Восточные мистики смотрят на все чувственно воспринимаемые предметы и явления как на взаимосвязанные элементы единого высшего бытия. Наше стремление разделить мир на самостоятельные сущности и воспринимать себя как отдельное эго они считают иллюзией, порожденной нашим всё измеряющим и «раскладывающим по полочкам» сознанием. Такое мировоззрение в буддийской философии называется авидья (неведение/невежество) и обозначает беспокойное состояние сознания, которое нужно преодолевать.

 

Поскольку сознание начинает функционировать, постольку и рождается всё множество дхарм. Когда сознание перестает функционировать, тогда и всё множество дхарм исчезает[6].

 

Школы восточного мистицизма различаются в деталях, но подчеркивают основополагающее единство Вселенной, и именно в этом состоит основа их учений. Высочайшая их цель (и индуистской, и буддистской, и даосской) – осознание единства и взаимосвязи всех вещей, преодоления ощущения обособленности и слияние с высшим бытием. Осознание бытия – просветление – заслуга не одного разума. Это переживание, религиозное по сути, которое вовлекает человека целиком. Поэтому большинство восточных философских систем – религиозные учения.

Согласно восточной философии, разделение природы на отдельные предметы или явления не является изначально заданным. Всё в мире течет и изменяется. Поэтому восточному мировоззрению, включающему в качестве основных категорий понятия времени и перемен, присущ внутренний динамизм. При таком взгляде на мир Вселенная – единая неделимая, вовлеченная в бесконечное движение реальность, живая и естественная, одновременно и духовная, и материальная.

Поскольку основные свойства вещей – движение и изменчивость, обусловливающие движение силы исходят не извне предметов, как полагали представители классической греческой философии, а изнутри материи. Для восточного мистика Божественное воплощается не в образе владыки, управляющего миром из заоблачной выси, а в неком принципе бытия, управляющем всем изнутри.

 

Поистине, он – великий нерожденный Атман, состоящий из познания, [находящийся] среди чувств. В этом пространстве в сердце лежит господин всего, владыка всего, повелитель всего. Он не становится от хорошего деяния б о льшим и не становится от нехорошего деяния меньшим. Он – властитель всего, он – повелитель существ, он – хранитель существ[7].

 

Мировоззрение восточных мистиков в основных и принципиальных чертах совпадает с мировоззрением современной физики. Я покажу, что восточная – особенно мистическая – философия может служить последовательным и адекватным обоснованием современных научных теорий, концепции мироздания, в которой научные открытия будут существовать в гармонии с духовными стремлениями и религиозными верованиями людей. Два основополагающих постулата этой концепции – единство и взаимосвязь всех явлений в мире и изначально изменчивая природа Вселенной. Чем глубже мы проникаем в микромир, тем больше убеждаемся, что современный физик, как и восточный мистик, начинает видеть мир как систему, состоящую из неразделимых, взаимодействующих и пребывающих в непрестанном движении элементов. При этом сам наблюдатель – тоже неотъемлемая часть этой системы.

Несомненно, именно это «органическое» и даже «экологичное» мировоззрение восточных философий и обеспечило им невероятную популярность на Западе, особенно среди молодежи. Всё больше представителей западной культуры недовольны нашим обществом именно из‑за того, что в нем до сих пор доминирует механистический, фрагментарный взгляд на мир. Многие обращаются к восточным методам освобождения сознания. Интересно и, возможно, неудивительно, что те, кого привлекает восточный мистицизм, кто заглядывает в «И цзин» и занимается йогой или другими методиками медитации, как правило, не доверяют науке. Они склонны видеть в ней, особенно в физике, лишенную воображения дисциплину, характеризующуюся узостью мышления и ответственную за всё зло, которое приносят современные технологии. Цель этой книги – улучшить имидж науки, показав, что между духом восточной философии и духом западной науки существует глубокая гармония.

Я хочу показать вам гармонию между западной научной мыслью и восточной мудростью, убедить вас, что значение современной физики простирается далеко за пределы собственно техники и что Путь – или Дао – физики может быть «путем сердца» и вести к духовному знанию и самореализации.

 

Глава 2. Знать и видеть

 

Веди меня от небытия к бытию. Веди меня от тьмы к свету. Веди меня от смерти к бессмертию.

БРИХАДАРАНЬЯКА‑УПАНИШАДА

 

Прежде чем рассматривать параллели между современной физикой и восточным мистицизмом, стоит решить, можно ли сравнивать точную науку, выражающую свои положения языком современной математики – крайне сложным, – и духовные учения, основанные прежде всего на медитации и настаивающие, что их мудрость нельзя выразить словами.

Стоит сравнить высказывания ученых и восточных мистиков по поводу наших знаний об окружающем мире. Чтобы установить правильные рамки, мы должны прежде всего задать себе такой вопрос: о каком типе «знания» мы говорим? Понимает ли буддист из храма в Ангкоре или Киото под «знанием» то же, что физик из Оксфорда или Беркли? Вопрос второй: какого рода утверждения мы хотим сравнивать? Что мы выберем из экспериментальных данных, уравнений и теорий, с одной стороны, и из священных текстов, древних мифов и философских трактатов – с другой? Цель данной главы – разъяснить эти два момента: природу подразумеваемого знания и язык, которым оно выражается.

Неоднократно было доказано, что человеческий ум знает два способа познания, сознания: рациональный и интуитивный, – и они традиционно ассоциируются с наукой и религией соответственно. На Западе интуитивный, религиозный тип познания нередко считается менее предпочтительным, чем рациональный, научный, а на Востоке – наоборот. Следующие утверждения двух великих мыслителей Запада и Востока по вопросу о знании обозначают два таких типичных подхода. В Греции Сократ однажды произнес: «Я знаю, что я ничего не знаю». В Китае же прозвучали слова Лао‑цзы: «Лучше не знать, что ты знаешь». На Востоке оценка типа знания часто явствует из самого его обозначения. Так, «Упанишады» упоминают о высшем и низшем знании (низшее – науки, а высшее – религиозное самоосознание). Буддисты говорят об «относительном» и «абсолютном» знании, или об «обычной» и «совершенной истине». Китайская философия всегда подчеркивала взаимодополняющий характер интуитивного и рационального и представляла их как пару архетипов – инь и ян, лежащих в основе философии. В Древнем Китае возникли две взаимодополняющие традиции: даосская и конфуцианская, – которые оперировали двумя разными видами знания.

Рациональное знание мы получаем в процессе повседневного взаимодействия с предметами и явлениями окружающего мира. Оно относится к области интеллекта, функции которого – различать, разделять, сравнивать, измерять и классифицировать. Так возникает мир противоположностей, которые могут существовать только во взаимосвязи. Поэтому буддисты называют этот тип знания относительным.

Основа этого знания – способность к абстракции. При сравнении и классификации разных видов, форм и явлений мы не можем учитывать все их характеристики и должны выбирать несколько самых важных.

Так мы создаем интеллектуальную карту действительности, на которой обозначены общие очертания вещей. Рациональное знание – система абстрактных понятий и символов, подразумевающая линейное, последовательное восприятие окружающего мира, что отражается в нашем мышлении и речи. В большинстве языков эта линейность проявляется в использовании алфавитов, позволяющих передавать информацию при помощи длинных цепочек букв.

Но мир вокруг нас бесконечно разнообразен и сложен. Он многомерен, в нем нет абсолютно прямых линий и правильных форм. Явления происходят не поочередно, а одновременно, и даже пустое пространство, по свидетельствам современной физики, искривлено. Понятно, что при помощи абстрактного концептуального мышления полностью такой мир понять и описать нельзя. Это было бы равнозначно тому, чтобы картограф попытался покрыть сферическую поверхность Земли плоскими картами. Остается надеяться на то, что мы сможем создать приблизительную картину реальности. Поэтому рациональное знание изначально ограничено в своих возможностях.

Такой тип знания прежде всего характерен для науки, которая измеряет, оценивает, классифицирует и анализирует. Ограниченность сведений, приобретенных с помощью этих методов, становится в современной науке всё явственнее. Особенно это относится к современной физике. Не зря Вернер Гейзенберг говорил: «Хорошо известен факт, что слова определены не столь четко, как это может показаться на первый взгляд, и что они обладают только некоторой ограниченной областью применения»[8].

Большинству из нас сложно осознавать ограниченность и относительность концептуального мышления. Нам проще понять наши представления о реальности, чем ее саму, и мы часто путаем одно с другим и принимаем свои идеи и символы за реальность. Одна из основных целей мистических учений Востока – освободить нас от этой путаницы. Дзен‑буддисты говорят, что палец нужен для того, чтобы указывать на Луну. Но, если мы уже знаем, что это Луна, не нужно напрягать палец. Даосский мудрец Чжуан‑цзы писал так.

 

Вершей пользуются при рыбной ловле. Наловив же рыбы, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при ловле зайцев. Поймав же зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для выражения мысли. Обретя же мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить![9]

 

Западный семантик Альфред Корзыбский[10] высказал практически то же самое в знаменитой фразе: «Карта еще не есть реальная местность».

Восточные мистики стремятся к непосредственному восприятию действительности, превосходящему как рациональное, так и чувственное восприятие. Обратимся за подтверждением к «Упанишадам».

 

Человек освобождается от челюстей смерти, познавая то, что беззвучно, неосязаемо, бесцветно, неисчерпаемо, а также не имеет вкуса, вечно, лишено запаха, без начала и без конца, отлично от Махат и всегда неизменно[11].

 

Буддисты называют такое знание абсолютным: оно не опирается на различия, абстракции и классификации, создаваемые интеллектом, которые всегда относительны и приблизительны. Это, как учат нас буддисты, непосредственное восприятие неразличимого, неделимого и неопределимого «сущего» или «таковости». Его абсолютное постижение не только лежит в основе восточного мистицизма, но также составляет главное содержание всего мистического опыта.

Восточные мистики настаивают, что абсолютная реальность не может быть объектом логического анализа или демонстрируемого знания. Ее не опишешь адекватно в словах, поскольку она лежит вне области чувств и интеллекта, где рождаются слова и понятия. Вот что сказано в «Упанишадах».

 

Его формы нет в поле зрения; никто не видит Его глазом. Когда это Я открывается через размышление, Оно постигается разумом, властелином ума, пребывающим в сердце[12].

 

Лао‑цзы, называющий эту реальность «дао», утверждает то же в первой строке «Дао дэ цзин»[13]: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао». Достаточно почитать газеты, чтобы понять: человечество не стало мудрее за прошедшие 2000 лет, хотя за это время накопилось много словесной информации. Это яркое свидетельство невозможности передать абсолютное знание словами. Как сказал Чжуан‑цзы, «если бы об этом можно было говорить, каждый рассказал бы об этом своему брату»[14].

Абсолютное знание – нерациональное восприятие реальности; опыт в необычном состоянии сознания, которое можно назвать медитативным или мистическим. Это состояние было засвидетельствовано не только многочисленными мистиками на Западе и Востоке, но и в рамках психологических исследований. Вот что говорил Уильям Джемс.

 

Наше обычное бодрствующее сознание – это всего лишь одна частная разновидность сознания, тогда как везде вокруг нас за тончайшей завесой находятся потенциальные возможности сознания всецело иного[15].

 

Физики в основном интересуются знанием рациональным, а мистики – интуитивным, но и тем и другим приходится иметь дело с обоими типами знания. Это очевидно, когда мы рассматриваем способы получения и передачи знания, которыми пользуются и физики, и восточные мистики.

В физике знание получают в рамках научных исследований, которые, как правило, включают три этапа. Первый – сбор экспериментальных данных о явлениях, которые должны быть объяснены. На втором данные сопровождаются математическими символами; вырабатывается модель, которая точно и последовательно соединяет символы. Сложная математическая модель часто называется теорией. Она используется для предсказания результатов будущих экспериментов, которые проводятся для проверки всех значимых аспектов теории. На этом этапе сами физики могут быть удовлетворены тем, что они создали математическую модель, и использовать ее для предсказания результатов. Но рано или поздно они захотят сообщить о своих достижениях нефизикам. Для интерпретации схемы понадобится языковая модель. И для самих физиков создание такой модели (третий этап исследования) будет служить критерием оценки полученного ими знания.

На практике эти три этапа разделены не абсолютно точно и не всегда сменяют друг друга именно в такой последовательности. Например, физик может построить свою модель, руководствуясь философской концепцией, в которую он будет верить, даже если результаты экспериментов опровергнут ее. Тогда – и так бывает часто – он постарается изменить модель, чтобы она не противоречила дальнейшим экспериментам. Но, если те будут свидетельствовать не в пользу модели, придется от нее отказаться.

Надежное экспериментальное обоснование теорий называется научным методом. Оно имеет параллель и в восточном мистицизме. Греческие философы в этом вопросе придерживались противоположных взглядов. Они выдвигали очень плодотворные идеи по поводу мироустройства, которые часто оказывались близки к современным научным моделям. По линии эмпирики пролегает водораздел между греками и современными учеными. Эмпирический подход современной науки был чужд грекам. Они выстраивали свои модели методом дедукции, на основе фундаментальной аксиомы или принципа, а не данных, полученных путем наблюдений. Но греческое искусство логического мышления и дедукции, безусловно, является неотъемлемой составляющей второго этапа научного исследования, а следовательно, и существенным элементом науки.

Научное исследование, безусловно, в первую очередь подразумевает рациональное знание и мышление, но не ограничивается ими. Рационализация была бы бесполезной, если бы за ней не стояла интуиция, которая дарит ученым новые идеи и простор для творчества. Гениальные идеи обычно приходят неожиданно, не в минуты напряженной работы за письменным столом, а во время прогулки в лесу, на пляже или под душем. Когда напряженная умственная работа сменяется релаксацией, интуиция словно берет верх и рождает неожиданные прозрения, которые привносят в процесс научного исследования невыразимое удовольствие и восторг.

Но физика не может использовать интуитивные озарения, если их нельзя сформулировать точным математическим языком и дополнить описанием на языке обычном. Основная черта последнего – абстрактность. Это, как говорилось выше, система понятий и символов, своего рода карта реальности. Но на ней запечатлены лишь некоторые черты действительности; мы не знаем, какие именно, поскольку начали составлять свою карту еще в детстве, когда не были способны к критическому анализу. Поэтому слова нашего языка неоднозначны. Б о льшая часть их смыслов лишь смутно осознается нами и остается в подсознании, когда мы слышим слово.

Неточность и двусмысленность языка на руку поэтам, которые главным образом играют на человеческом подсознании и ассоциациях. Наука же стремится к четким определениям и недвусмысленным построениям. Она еще более абстрагирует язык, ограничивая значения слов и ужесточая по правилам логики его структуру. Максимальная абстракция царит в математике, где вместо слов используются символы, а оперирование ими подчинено жестким правилам. Благодаря этому ученые способны вместить информацию, для передачи которой понадобилось бы несколько страниц обычного текста, в одно уравнение – цепочку символов.

Представление о математике как о предельно абстрактном и сжатом языке не может не порождать и альтернативные точки зрения. Многие математики действительно верят, что их наука – не просто язык для описания мироздания: она внутренне присуща самой природе. Еще Пифагор заявил: «Все вещи – суть числа», – и создал специфическую разновидность математического мистицизма. Благодаря этому ученому логическое мышление проникло в область религии, что, согласно знаменитому британскому философу Бертрану Расселу, определило характер западной религиозной философии.

 

Начавшееся с Пифагора сочетание математики и теологии характерно для религиозной философии Греции, Средневековья и Нового времени вплоть до Канта… Для Платона, св. Августина, Фомы Аквинского, Декарта, Спинозы и Канта характерно тесное сочетание религии и рассуждения, морального вдохновения и логического восхищения тем, что является вневременным, – сочетание, которое начинается с Пифагора и которое отличает интеллектуализированную теологию Европы от более откровенного мистицизма Азии[16].

 

Безусловно, «более откровенный мистицизм Азии» не воспринял бы пифагорейских воззрений на математику. На Востоке математика, со строго дифференцированной и четкой структурой, рассматривается как часть концептуального мышления, а не свойство действительности. Реальность в восприятии мистика неопределенна и не дифференцирована.

Научный метод абстрагирования очень эффективен, но за это нужно платить свою цену. Мы всё точнее определяем систему понятий и всё строже воспринимаем взаимосвязи в мироздании, и наш метод всё больше отдаляется от реальности. Используя аналогию Корзыбского, можно сказать, что обычный язык – карта, которая, в силу присущей ей неточности, способна отчасти повторять очертания сферической неровности Земли. По мере того как мы исправляем ее, гибкость постепенно исчезает, и в математическом языке мы сталкиваемся с крайним проявлением ситуации: связи с реальностью становятся слишком слабыми, а соотносимость символов и нашего чувственного восприятия уже не очевидна. Приходится пояснять модели и теории словами, прибегая к двусмысленным и неточным (увы) понятиям, которые можно воспринять на интуитивном уровне.

Важно понимать разницу между математическими моделями и их словесными описаниями. В плане внутренней структуры первые строги и последовательны, но их символы непосредственно не связаны с нашим восприятием и чувственным опытом. Вербальные же модели используют символы, которые могут восприниматься интуитивно, но всегда неточны и неоднозначны. В этом смысле они не отличаются от философских концепций.

В науке есть элемент интуиции, а в восточном религиозном мистицизме – рациональный элемент. Разные школы уделяют разное внимание аналитическим рассуждениям и логике. Например, индуистская Веданта или буддийская Мадхьямика – школы очень интеллектуальные, а даосы никогда не доверяли анализу и логике. Выросшее на почве буддизма, но подвергшееся сильному влиянию даосизма учение дзен считает достоинством «отсутствие слов, объяснений, наставлений и знания» в своей философии. Учение сосредоточено только на достижении просветления, а толковать свой опыт его последователи не любят. Знаменитое дзенское изречение гласит: «Заговаривая о чем‑то, ты теряешь нить».

Остальные школы восточного мистицизма не столь категоричны, но в их основе тоже лежит непосредственный мистический опыт. Даже мистики, которые участвуют в сложных дискуссиях, не рассматривают разум как источник знания, используя его лишь для анализа и толкования личного мистического опыта. Поскольку последний служит основой всех знаний, восточные традиции характеризуются сильной эмпирической ориентацией, которая всегда подчеркивается их адептами. Например, Дайсэцу Судзуки[17] утверждает, что личный опыт – основа буддийской философии. В этом смысле буддизм – радикальный эмпиризм или экспериментализм, даже если просветление рассматривается с диалектической точки зрения[18].

Джозеф Нидэм[19] неоднократно подчеркивал важность эмпирического подхода даосов в своей работе «Наука и цивилизация в Китае» и утверждал, что именно такое отношение к личному опыту сделало даосизм основой развития китайской науки и техники. Ранние даосские философы, по Нидэму, «удалялись в глушь, в леса и горы, чтобы медитировать о Порядке Природы и наблюдать ее несметные проявления»[20]. Тот же дух отражается в дзенских строфах: «Тот, кто хочет постичь значение природы Будды, должен наблюдать за соотношениями времен года, связями причин и следствий»[21].

И в восточном мистицизме, и в физике знание основано на опыте – личном или научном. Природа мистического опыта усиливает сходство. В восточных традициях он описывается как непосредственное прозрение вне области интеллекта и достижимое скорее при помощи созерцания, чем размышлений, взгляда внутрь, наблюдения.