Элегия на смерть доктора Донна

 

Когда, великий Донн, ты сбросил жизни узы,

Ужель не в силах мы у овдовевшей музы

Извлечь Элегию – тебе на гроб венок?

Как верить в эту смерть, хоть прах на прах твой лег

Унылой прозою, такой же скучной, серой,

Как та, что поп‑лохмач сбирает полной мерой

С цветка Риторики, сухой, как тот песок,

Что мерит ей часы, тебе же – вечный срок

От часа похорон. Ужель нам изменили

И голос наш, и песнь, и если ты в могиле,

Так уж ни смысла нет у языка, ни слов?

Пусть Церковь плачется, ее прием не нов!

Уставы, догматы, в доктринах постоянство

И следованье всем заветам христианства.

Но пламенем души, отзывчивой всему,

Умел ты землю жечь, сияньем делал тьму,

Противодействовал насилующим волю

Священным правилам, но дал излиться вволю

Растроганным сердцам. Ты в истины проник,

Чей, только разумом постигнутый язык,

Для чувств непостюким и чужд воображенью.

Тот жар, что был присущ дельфийскому служенью

И хорам жертвенным, тот жар, что Прометей

Своим огнем зажег, в сумбуре наших дней

На миг сверкнул и что ж, потух в твоей могиле.

Сад муз очистил ты, что сорняки глушили,

И подражательство как рабство упразднил

Для свежих вымыслов. Тобой оплачен был

Наш век, скупой банкрот, лишенный постоянства:

Бесстыдный плагиат, восторги обезьянства,

Тот стихотворный пыл, что воровством силен,

Когда сподручно все – Пиндар, Анакреон,

И нет лишь своего, где всяческие штуки,

Двусмысленная смесь фиглярства и науки,

И все то ложное, что нам, куда ни кинь,

И греческий дает в избытке, и латынь.

Ты стал, фантазией неслыханной владея,

В мужской экспрессии соперником Орфея

И древних, кто ценней для наших дураков,

Чем золото твоих отточенных стихов.

Ты им богатства нес, чтобы для рифм унылых

Не тщились разгребать руду в чужих могилах,

Ты – первый навсегда, владыка меж владык,

Хотя б менялось все – и век наш, и язык,

Скорец для внешних чувств, и то лишь редко, стройный,

Еще тебя он ждет, венец, тебя достойный.

Лишь силою ума сумел ты, как никто,

Преобразить язык, пригодный лишь на то,

Чтоб косностью своей и грубостью корсета

Противиться перу великого поэта,

Который избегал аморфных, зыбких фраз.

Противники твои, явившись раньше нас,

И поле замыслов чужих опустошая,

Лишь тень оставили былого урожая.

Но и с пустых полей своей рукой, поэт

(И меж заслуг твоих заслуги меньшей нет!),

Ты лучшее собрал, чем были бы велики

Минувшие века и всех времен языки.

Но ты ушел от нас, и был безмерно строг

Для стихотворного распутства твой урок.

Теперь в их болтовню вернутся те же боги,

Которым ты закрыл в поэзию дороги,

Как справедливый царь. Начнут то здесь, то там

Стихи Метаморфоз мелькать по всем листам.

Запахнет все враньем, и новым виршеплетством

Заменится твой стих, рожденный благородством,

И старым идолам новейший ренегат

Поклонится, вернув забытый строй баллад.

Прости, что я прервал высоких строф подобьем

Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,

Благоговейный вздох, что был – хвала судьбе! –

Скорей, чем слабый стих, элегией тебе,–

Безмолвным откликом души на увяданье,

На гибель всех искусств, чье позднее влиянье

Еще хранит мой стих. Уяле, и хром и крив,

Он задыхается, себя же утомив.

Так колесо, крутясь, не прекратит движенье,

Когда отдернута рука, чье напряженье

Дало ему толчок, – его слабеет ход

И замедляется, а там, глядишь, замрет.

Так здесь, где ты лежишь, недвижный и суровый,

Я водрузил в стихах тебе венец лавровый,

И пусть позорит он, пусть будет он плевком

На тех, кто подползет, как тать ночной, тайком,

Чтоб обокрасть тебя. Но больше я не стану

Оплакивать твой прах, тревожить нашу рану,

Твоим достоинствам ведя хвалебный счет.

В одну элегию он просто не войдет,

И мне не выразить величие такое.

Ведь каждое перо найдет в тебе другое.

И где художник тот, иль скульптор, иль поэт,

Что в силах исчерпать такой, как ты, сюжет?

Для полноты похвал нужны другие сроки,

Я ж эпитафией закончу эти строки:

Здесь погребен король, кому судьба сама

Дала всемирную монархию ума.

Первосвященник здесь, вдвойне угодный Небу,

Двоим отдавший труд: Всевышнему и Фебу.

 

 

ВЕСНА

 

Зима прошла, и поле потеряло

Серебряное в искрах покрывало;

Мороз и вьюга более не льют

Глазурных сливок на застывший пруд;

Но солнце лаской почву умягчает,

И ласточке усопшей возвращает

Дар бытия, и, луч послав к дуплу,

В нем будит то кукушку, то пчелу.

И вот щебечущие менестрели

О молодой весне земле запели;

Лесной, долинный и холмистый край

Благословляет долгояаданный май.

И лишь любовь моя хладней могилы;

У солнца в полдень недостанет силы

В ней беломраморный расплавить лед,

Который сердцу вспыхнуть не дает.

Совсем недавно влекся поневоле

К закуту бык, теперь в открытом поле

Пасется он; еще вчера, в снегах,

Любовь велась при жарких очагах,–

Теперь Аминта со своей Хлоридой

Лежит в сени платана; под эгидой

Весны весь мир, лишь у тебя, как встарь,

Июнь в очах, а на сердце январь.

 

 

РИЧАРД КРЭШО

 

 

ПОЖЕЛАНИЯ (К воображаемой возлюбленной)

 

Где отыщу я ту,

Что претворит мою мечту

В реальную, живую красоту?

 

Пока она – увы –

В чертоге горней синевы

Укрыта сенью ласковой листвы.

 

Пока она Судьбой

Не призвана идти земной тропой,

Травы не смяла легкою стопой.

 

Ее доселе Бог

Кристальной плотью не облек,

Светильник гордый духа не возжег.

 

О грезы, в мир теней

Летите, прикоснитесь к ней

Воздушного лобзания нежней.

 

Что ей изделие ткача,–

Атлас, струящийся с плеча,

Шантильских кружев пена и парча?

 

Что – колдовской обман

Шелков, обвивших стройный стан,

Безжизненных улыбок и румян?

 

Что – веер, блеск тафты, –

Когда прекрасны и просты

Без ухищрений девичьи черты.

 

Вот образ, чья краса

Свежа, как вешняя роса,

Его омыли сами небеса,–

 

Твои черты легки,

Не нужен мел и парики

Творению божественной руки.

 

Твоих ланит цветы

Нежны, лилейны и чисты,

И легковейны дивные персты.

 

Румянец твой знаком

Скорее с маковым цветком,

Чем с пудрою и алым порошком.

 

А на устах чуть свет

Лобзание запечатлел поэт,

Но так же ярок их пунцовый цвет.

 

Глаза твои горят,

Как затканный алмазами наряд,

Но драгоценен искренностью взгляд.

 

Мерцание очей

Затмит созвездия ночей,

Блеск благодатный солнечных лучей.

 

Златые волоса

Свила жемчужная лоза,

Рубинами разубрана коса,

 

Но прядей блеск сильней,

Чем своевольный свет камней,

Играющий среди златых теней.

 

Рубин играет и горит

В живом огне твоих ланит,

И свято каждый перл слезу хранит.

 

В душе покой, трикрат

Хранит он лучше звонких лат

От стрел любви, разящих наугад.

 

У лучезарных глаз

Опасных стрел велик запас,

Но лук любви достать – не пробил час.

 

Пленительно юна

Улыбка, что тебе дана,

И прелести таинственной полна.

 

И рдеет в розах щек

Не пламень грешный и порок,

А скромности летучий огонек.

 

Любуюсь простотой забав,

Где, незатейлив и лукав,

Проявлен твой невинно‑милый прав.

 

Я вижу трепетный испуг,

Тот нежный страх в кругу подруг,

Когда невесту ночь настигнет вдруг;

 

И каплею росы

Блеснувший след ее слезы

В прощальные предбрачные часы;

 

И утра пастораль,

Что не взяла полночную печаль

В блистающую завтрашнюю даль.

 

Тех ясных дней лучи,

Как пламень мысли, горячи,

Их лучезарный свет кипит в ночи.

 

Ее ночей сапфир

Еще прозрачней от любовных лир,

Еще синей во тьме, объявшей мир.

 

Я знаю, жизни круг

Замкнет душа ее без мук

И встретит Смерть словами: «Здравствуй, Друг».

 

Поток ее бесед,

Как Сидни солнечный сонет,

В седины зим вплетает майский цвет.

 

В домашней ли тиши,

В беседке ли, в лесной глуши –

Живителен покой ее души.

 

Когда от счастья ей светло,–

Небес озарено чело,

И ночь крылатой сенью гонит зло.

 

Вот облик твой, что мной воспет,

Дитя природы! Много лет

Пусть он корит естественностью свет.

 

Твоим поэтом и певцом,

Твоим единственным льстецом

Да внидет добродетель смело в дом.

 

Познай же благодать

Твоим достоинствам под стать,

А большего нельзя и пожелать.

 

ГИМН ВО СЛАВУ И ВО ИМЯ ВОСХИТИТЕЛЬНОЙ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ,ОСНОВАТЕЛЬНИЦЫ РЕФОРМАЦИИ СРЕДИ БОСОНОГИХ КАРМЕЛИТОВ,МУЖЧИН И ЖЕНЩИН,ЖЕНЩИНЫ АНГЕЛЬСКОГО ПОЛЕТА МЫСЛИ, МУЖЕСТВА, БОЛЕЕ ДОСТОЙНОГО МУЖЧИНЫ, ЧЕМ ЖЕНЩИНЫ,ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ ЕЩЕ РЕБЕНКОМ ДОСТИГЛА ЗРЕЛОСТИ И РЕШИЛАСЬ СТАТЬ МУЧЕНИЦЕЙ

 

Любовь вершит судьбу людей,

И жизнь и смерть подвластны ей.

И вот, чтоб это доказать,

Возьмем не тех, в ком рост и стать,

Не тех, кому ценою мук

Принять корону в лоно рук

И божье имя в смертный час

Произнести без лишних фраз,

Не тех, чья грудь как трон любви,

В поту омытой и крови;

Нет, мы возьмем пример иной,

Где храм воздушный, неземной

В душе у девочки возник,

Где юной нежности родник.

Умеет вымолвить едва

Ребенок первые слова,

Но мнит уже: что вздохи длить,

Дай смерти гордый лик явить!

Любовь со смертью – два крыла,

Но где ей знать – она мала,–

Что ей пролить придется кровь,

Чтоб проявить свою любовь,

Хоть кровью, что должна истечь,

Не обагрить виновный меч.

Ребенку ль разобраться в том,

Что предстоит познать потом!

Сердечко словно шепчет ей:

Любовь всех‑всех смертей сильней.

Тут быть любви! Пускай шесть лет

Прошли под страхом разных бед

И мук, что всех ввергают в дрожь,–

На всех страдалец не похож,

Одной любовью создан он,

От прочих смертных отделен.

Любовь у девочки в душе!

Как жарко бьется кровь уже

Желаньем смерти и страстей!

Ей – кубок с тысячью смертей.

Дитя пылает, как пожар,

Грудь слабую сжигает жар,

И ласки, что ей дарит мать,

Никак не могут страсть унять.

Коль дома ей покоя нет,

То ей мирской оставить свет

И в мученичество уйти,

И нет иного ей пути.