Владимир владимирович маяковский

Начало творческого пути В.Маяковского связано с футуризмом – одним из направлений в поэзии Серебряного века, выдвинувшим задачу создания «искусства будущего». Позицию футуристов отличало ярко выраженное бунтарство, направленное как против буржуазного миропорядка, так и против существующих течений в искусстве. Футуристы заявили, что они «с улицей», с городскими низами. Их принцип – антиэстетизм. Они культивировали грубое, уродливое, физиологическое как изначальные первоосновы жизни и одновременно стремились создать новый язык искусства будущего. Их эксперименты со словом направляло желание выйти к первоосновам языка. Они хотели и здесь все начать сначала, освободить слово от его старых значений, заставить звучать по-новому, для чего «разрывали» слово на части, отменяли привычный синтаксис, придумывали новые слова и т.п.

Футуризм оказал большое влияние на раннее творчество В.Маяковского. В его ранних стихах происходит расширение поэтического словаря. Используя традиционные способы образования слов, он создает слова-новшества, свои, новые формы. Например, «адище» и «крохотные адки», «любовища» и «маленький смирный любеночек», «наслезненные глаза», «декабрый вечер», город «уродился во сне», «дождь обрыдал» и т.д. Маяковский смело раздвигает границы допустимой лексики. Для него нет слов достойных и недостойных, поэтических и непоэтических. Он рифмует «будня - студня», «калош - вошь», «насиловать - грассировать», «голубо – би-ба-бо» и т.п. Поэт не боится грубой и даже табуированной лексики.

Маяковский отказывается от силлабо-тонической системы стихосложения и переходит к тонической, в которой ритмика организуется повторением ударных слогов; количество расположенных между ударениями безударных слогов относительно свободно. Маяковский установил новые методы рифмовки, которые близки к ораторскому слову. Самое характерное слово он ставит в конец строки и подбирает к нему рифму. Поэт использует ступенчатое строение стиха, где каждое слово–ступенька имеет логическое ударение и содержит определенную смысловую нагрузку. В его стихах привычные слова оживают, обретая новую жизнь. Стиль В.Маяковского отличает яркая метафоричность, причем характер метафор во многом определяется его живописным видением (не забудем, что поэт учился в Училище живописи, ваяния и зодчества). В его ранних стихах многие эффектные метафоры рассчитаны именно на зрительный ряд: «Лысый фонарь/ сладострастно снимает / с улицы / черный чулок»; «Ветер колючий / трубе вырывает / дымчатой шерсти клок»; «Толпа - пестрошерстая быстрая кошка - / плыла, изгибаясь, дверями влекома». Почти в каждом стихотворении Маяковского содержатся подобные развернутые метафоры.

Один из излюбленных приемов Маяковского – буквальная реализация метафор. Например, мы говорим: «Расшалились нервы», - а в поэме «Облако в штанах» нервы действительно оживают и начинают шалить, прыгать, топать ногами и уже «у нервов подкашиваются ноги». Или: мы часто говорим в минуты волнения: «У меня все горит внутри», а Маяковский в той же поэме реализует метафору прекрасной болезни - «пожара сердца» и перед читателем разворачивается сюжетная ситуация пожара здания, только в качестве здания - грудная клетка лирического героя.

Лирический герой ранней поэзииМаяковского зачастую вызывающе грубый, плотский, земной. В стихотворении «Нате!» (1913) он прямо называет себя «грубым гунном», кривляющимся перед толпой обывателей. Образ «мужчины», у которого «в усах капуста», «женщины», на лице которой «белила густо», выглядят как знаки пошлости бездуховного мира, антитетически противопоставленного «бабочке поэтиного сердца». Здесь нет людей, их заменяют манекены, маски, они выглядят как приложение к вещам («смотрятся устрицей из раковин вещей»). Вот почему поэт бросает им вызов, и само заглавие «Нате!» звучит как «пощечина общественному вкусу». Этот конфликт с миром «жирных», миром безудержного насыщения и пошлости пройдет через все творчество В.Маяковского. В ранних стихах поэта этот бунт нередко выражен в откровенно эпатажных формах («Нате!», «Вам!»).

Однако его эпатаж призван скрыть боязнь непонимания, одиночество, ранимое и нежное сердце. Лирический герой Маяковского часто напоминает большого подростка, стесняющегося обнажить душу, жаждущую любви. Эти чувства, например, ярко выражены в стихотворении «Скрипка и немножко нервно» (1914). Лирический герой не только сам одинок, но и остро чувствует чужое одиночество и боль. В стихотворении создается гротескно-фантастический образ рыдающей скрипки, которую стремится утешить лирический герой:

Знаете что, скрипка?

Мы ужасно похожи:

Я вот тоже

ору –

а доказать ничего не умею!

В стихотворении «Дешевая распродажа» (1916) тоже создаетсяобраз равнодушного мира, которому противостоит лирический герой, могущий все отдать за «одно только слово / ласковое, / человечье».

Особенно отчетливо трагедия одиночества и непонимания проявляется в любви. В стихотворении «Лиличка!» (1916), посвященном Л.Ю.Брик, мы видим, насколько гиперболичны чувства героя: «Кроме любви твоей, мне нету солнца», «мне / ни один не радостен звон, / кроме звона твоего любимого имени». Но даже безответное чувство и знание того, что завтра его забудут, не мешают выражению безграничной нежности к любимой: «Слов моих сухие листья ли / оставят остановиться, жадно дыша? / Дай хоть последней нежностью выстелить / твой уходящий шаг».

Гиперболизм чувства («громада-любовь») и его трагическая неразделенность останутся постоянными в решении у Маяковского темы любви. Изменившееся мироощущение лирического героя в послеоктябрьской лирике, тем не менее, продолжает воспринимать любовь как вечную муку неразделенного чувства. Именно так она изображается в поэме «Про это» (1923) и в стихотворных посланиях, например, в «Письме Татьяне Яковлевой» (1928). В этом стихотворении возникает попытка соединения личного чувства и чувства гражданина. Призыв, обращенный к живущей за границей любимой, соединяет не только естественную жажду единения с ней, но и стремление в реализации этого чувства возвысить и мир советской страны: «Я не сам. / а я ревную / За Советскую Россию». 

Именно в любовной лирике ярко проявляется романтическое мироощущение раннего Маяковского. Так, в стихотворении «Послушайте!» (1914) мы встречаем традиционный для романтической поэзии образ звезды. Он связывает лирического героя с миром небесным и позволяет почувствовать его исключительность. Герой способен понять, что без звезд просто невозможно жить, ему необходимо «чтобы каждый вечер над крышами зажигалась хоть одна звезда». И ради того, чтобы спасти кого-то от «беззвездной муки», он «врывается к богу, / боится, что опоздал,/ плачет, / целует ему жилистую руку, / просит – / чтобы обязательно была звезда!».

В лирическом герое этого стихотворения поражает удивительное сочетание трогательной нежности, жертвенности, умения понять боль другого и сверхвозможностей человека исключительной силы, готового на любой подвиг ради любви. Показателен характер глаголов, выделенных в стихотворении отдельной строкой, чтобы таким образом акцентировать наше внимание на динамике и сложности эмоционального состояния лирического героя: «врывается», «плачет», «целует», «просит», «клянется». Предельная эмоциональная напряженность выражается также и через восклицательные и вопросительные конструкции, которых в стихотворении великое множество. Само заглавие - «Послушайте!» воспринимается как крик о помощи и призыв к пониманию.

В то же время, лирический герой этого стихотворения одержим стремлением ощутить сопричастность гармонии мироздания. Растерянность, смятение, присущие герою изначально, постепенно сменяются чувством обретенного равновесия.

Все эти мотивы раннего творчества поэта нашли отражение в поэме «Облако в штанах» (1915). В основе лирического сюжета поэмы – любовная тема, которая разворачивается как трагическое переживание героем неразделенного чувства. Такое решение темы находит выражение в центральных мотивах и образах произведения: реализованных метафорах «пожара сердца», «пляски нервов», «обугленного поцелуишка» и в самой ведущей жанровой форме, которая организует структуру поэмы, - лирическом монологе. Но через осмысление трагедии «украденной любви» лирический герой приходит к отрицанию всего, что составляет основу современного мира. Четыре части поэмы – это четыре «долой» («Долой вашу любовь», «Долой ваше искусство», «Долой ваш строй», «Долой вашу религию» - четыре крика четырех частей»). Лирическим героем отвергается опошленная любовь современного мещанина. Отторжение вызывает и современное искусство. В.Маяковский прославляет слово жизни, которое противопоставляет мертвому книжному слову, поэтому и рождается такая, казалось бы, вызывающая фраза: «Книги? Что книги? / Никогда ничего не хочу читать». Подлинное искусство, по мысли В.Маяковского, всегда творит жизнь. Не случайно в этой поэме мы встретим и сравнение поэта с Христом распятым. Он готов дать себя распять во имя людей, чтобы не было больше слез и страданий («На каждой капле слезовой течи / распял себя на кресте»).

В.Маяковский создает образ поэта-пророка, которому открыто то, чего не видят обычные люди:

Где глаз людской обрывается куцый,

Главой голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год.

А я у вас – его предтеча;

Я где боль – везде.

Еще одно «долой» адресовано строю, исказившему, измельчившему современного человека. И, наконец, лирический герой закономерно выходит к отрицанию творца этого несовершенного мира – Бога. Бунтуя против Бога, он подчеркивает свою соразмерность с ним, космические масштабы своей личности. Лирический герой называет себя «тринадцатым апостолом», поэтому и бунтарство его носит вселенский характер: «Эй вы! / Небо! / Снимите шляпу! // Я иду!». Но именно в силу максимализма требований, которые он предъявляет миру, романтический герой Маяковского и ощущает себя трагически одиноким, чужим в этом мире. Вселенная «спит», не обращая внимания на его вызов.

 Мотивы непонимания, глухоты, болезненное ощущение разрыва связей между людьми, невозможности обрести родственную душу – сквозные в раннем творчестве поэта. Его герой с горечью восклицает: «Какими Голиафами я зачат – / такой большой / и такой ненужный?» («Себе, любимому, посвящает эти строки автор», 1916)

Контрастное сочетание пафоса и трагизма, силы и бессилия, космического и конкретно-чувственного – вот две сущности героя ранней лирики Маяковского.

В революции поэт признал силу, равновеликую его требованиям к миру. Он приветствует не просто социалистическую революцию, произошедшую в нашей стране в октябре 1917-го, для него, как и для многих других его современников - поэтов Серебряного века, это мировая обновляющая стихия. В стихотворении «Наш марш» (1917)поэтпророчествует: «Мы разливом второго потопа / перемоем миров города». Не случайно в стихотворении преобладают весенние радостные краски (золотой, зеленый). Поэт создает образ революции как весны человечества. Маяковский был настолько вдохновлен происходящим, что готов подчиниться революции даже в качестве ее главного глашатая и работника. Он пишет стихи на злобу дня, работает в «Окнах РОСТа», рисуя агитационные плакаты и сочиняя стихотворные надписи к ним. Поэт славит революцию и оправдывает все, что вершится ее именем. 

Тем не менее, видимо, не так-то легко давалось Маяковскому, романтику и максималисту, вживание в новую действительность. В его поэзии все же прорываются мотивы непонятости, чувство изгоя, столь характерные для героя его ранней лирики. Показательно в этом отношении «Хорошее отношение к лошадям» (1918). В этом стихотворении мы встречаем знакомую нам по раннему творчеству поэта конфликтную ситуацию. Его герой по-прежнему там, «где боль, везде». Именно поэтому он опять одинок и «обсмеян» толпой, лишенной способности к состраданию. И вновь, не найдя понимания в мире людей, герой бросается к упавшей лошади, называет ее «деточкой», желая хоть как-то утешить. Однако при всей близости этого стихотворения дооктябрьскому творчеству Маяковского, нельзя не заметить в «Хорошем отношении...» и того, что рождено новым временем, новой позицией поэта. При всем драматизме содержания произведения финал звучит, по сути дела, оптимистически («и стоило жить, / и работать стоило»). В нем выражена вера в жизнь, утверждается деятельное отношение к миру. Этот оптимизм не столько вытекает из содержания стихотворения, сколько рожден убежденностью Маяковского в том, что революция осуществит, наконец, его мечту о «дальнем», «грядущем» человеке и «завтра» сделает сегодняшним днем, она вдохнет душу в мир, ее утративший.

Драматизм взаимоотношений поэта и времени отражается и на его стихах об искусстве.

Еще в раннем творчестве В.Маяковского присутствовало понимание слова поэта как действия. Он говорил: «Нам слово нужно для жизни». Такое понимание звучит в стихотворении «А вы могли бы?» (1913). Оно построено в традиционном для поэта жанре обращения. Творение здесь выступает как способ преображения обыденного мира. Ощутим пафос творца, способного использовать в качестве материала для своего творчества подчеркнуто непоэтические «блюдо студня», «чешую жестяной рыбы», «водосточные трубы». В то же время здесь звучит и трагическая нота: тоска, разочарование художника, вынужденного довольствоваться малым.

 Однако само понимание роли, предмета искусства, предназначения художника на разных этапах творчества у него менялось. В.Маяковский связывал с революцией надежду на преодоление глухоты мира и своей отчужденности от него.

В «Необычайном приключении, бывшем с Владимиром Маяковским летом на даче» (1920), несмотря на видимую шутливость тона и фантастический сюжет о том, как солнце пришло к поэту в гости попить чаю, вновь оживает романтическая концепция искусства. Маяковский уподобляет воздействие поэзии солнечному сиянию. Поэт, с солнцем наравне, освещает «серый хлам» мира, побеждает мрак жизни, и вот «Стена теней, / ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. / Стихов и света кутерьма – / сияй во что попало!» 

Однако на протяжении всего творчества В.Маяковского советского периода мы наблюдает борьбу «поэта-рабочего» и поэта, подобного солнцу, равного Богу. Это противоборство двух начал, составляющих отношение поэта к творчеству, можно увидеть в стихотворении «Юбилейное» (1924). Оно построено в рамках характерного для Маяковского разговора-беседы. Его «собеседником» становится Пушкин. Но, несмотря на фантастику и шуточное допущение невероятного, мир вымысла не оторван от реального. Предметом разговора становится поэзия, ее сущность. И лирический герой, утверждая свою близость с Пушкиным в его приверженности идеям свободы, верности высоким гражданским идеалам, противопоставляет этому и отвлеченность классики, и современных эстетствующих, «мужикоствующих» (крестьянских) поэтов. 

Понимание искусства как действенного оружия в борьбе за переустройство мира побудило поэта обратиться к сатире, к разоблачению того, что мешало приближению грядущего. В 20-е годы в его сатирическом творчестве отчетливо обозначились две главные темы – борьба с новой бюрократией и мещанством, научившимся приспосабливаться, маскироваться демагогической риторикой, процветающим в «краснофлагом» государстве. Эти темы нашли отражение в стихах Маяковского и в его пьесах «Клоп» (1928), «Баня» (1929).

Одним из первых произведений поэта, посвященных борьбе с бюрократизмом, стало стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922). Маяковский рисует здесь фантастическую картину бесконечного числа совершенно абсурдных заседаний. Уже сами названия комитетов («А-бе-ве-ге-де-же-зе-ком», например), а также повестки дня заседаний призваны подчеркнуть их абсурдность: «покупка склянки черним губкооперативом», «объединение ТЕО и ГУКОНа[1]». В.Маяковский использует характерный для многих своих сатирических произведений прием нарастания гиперболических деталей, на основе которых и рождается фантастический гротеск. Перед взором лирического героя стихотворения возникает образ разорванных половин людей, заседавших на двух заседаниях сразу. «В день / заседаний на двадцать / надо поспеть нам. / Поневоле приходится раздвояться. / До пояса здесь, / а остальное / там», - поясняет «спокойнейший голосок секретаря».

Для создания этого гротескного образа поэт использует прием буквальной реализации разговорной метафоры – «дел так много, хоть разорвись». На этом и строится сатирический эффект.

Стихотворение завершается открытым призывом: «О хотя бы / еще / одно заседание / относительно искоренения всех заседаний!»