С5. Какой образ больше выражает суть лирического героя раннего творчества В. В. Маяковского – «бабочка поэтиного сердца» или «воинственный гунн».

Пояснения к ответу: Конечно же, в ответе должна прозвучать мысль о неоднозначности лирического героя В.В.Маяковского. Должны быть последовательно приведены аргументы, доказывающие как ту, так и другую точку зрения.

Примерный ответ: В.В.Маяковский, как он сам справедливо определил во вступлении к поэме «Во весь голос», соединял в себе черты поэта-бунтаря и лирика. Это нашло выражение и в двойственности облика лирического героя его творчества.Лирический герой всецело сосредоточен на самом себе, на своих переживаниях. Правомерность такой сосредоточенности определяется масштабностью «я», способного противостоять всему миру. Молодость, сила, красота «я» противопоставлены старости, бессилию, уродству мира. Многие стихотворения построены на такой антитезе («Нате!», «Вам»). Космический характер чувств героя подчеркнут такими ключевыми для Маяковского понятиями, как «громада-любовь» и «громада-ненависть».

Вторая выражает себя в экспрессивных эпатирующих образах мещанского мира и воинствующем характере отношения к нему лирического героя: «Я захохочу и радостно плюну…».

Но одновременно лирический герой беззащитен. Он жаждет понимания, отклика. Отсюда и названия ряда стихотворений – «Послушайте», «А вы могли бы?», «Скрипка и немножко нервно».

В стихотворении «Послушайте!» звучит лермонтовская тема преодоления одиночества, приобщения к высшей мировой гармонии. По-лермонтовски значимым становится в нем образ звезды. Лирический герой преодолевает свои сомнения через одушевление мироздания, что выражает себя в придании человеческих черт образу божества («жилистая рука»). Кольцевая композиция стихотворения позволяет подчеркнуть появившуюся уверенность лирического героя в том, что в мире присутствует высшая целесообразность и одиночество преодолимо.

В поэме «Облако в штанах» тоже отвергаются основы старого мира, и создается идеал человечности в образе «я».

Таким образом, лирический герой раннего творчества В.В.Маяковского, действительно объединяет в себе и душевную ранимость, и бунтующее сердце.

 

Сергей александрович есенин

Свой творческий путь Есенин начинал как типичный крестьянин-самоучка. Однако художественный мир и лирическое «я» поэта невозможно свести к его деревенской ипостаси. Зрелый Есенин будет протестовать против попыток «загнать» его творчество в некие «рамки», будет осознавать себя не крестьянским, а русским поэтом. «Моя лирика жива одной большой любовью – любовью к родине. Чувство к родине – основное в моем творчестве», - писал поэт.

Уроженец центра средней России, он не уставал всю свою жизнь воспевать эту неяркую землю под «сереньким ситцем» небес. Так, в стихотворении «Русь» создается не обобщенный, а реальный образ России – неброская природа, бедный крестьянский быт, описанные с помощью множества точных деталей: «деревня в ухабинах», «заслонили избенки леса», «гуд комаров», «пышки на сахаре», «хижины хилые», «лапоточки берестяные» и т.д. Есенин опоэтизировал самые, казалось бы, непоэтические вещи: невзрачную природу, убогую деревню, крестьянскую избу. Это обусловило своеобразие патриотического чувства поэта:

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что - разгадать не могу.

В то же время Россия увидена им реалистически, со всеми социальными противоречиями и историческими потрясениями. Есенин осознает, что «родине кроткой» суждена лишь «короткая радость», настойчиво звучит мотив обреченности России и ее народа на бесконечные испытания:

Понакаркали черные вороны

Грозным бедам широкий простор.

Крутит вихорь леса во все стороны,

Машет саваном пена с озер.

Грянул гром, чашка неба расколота,

Тучи рваные кутают лес.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небес.

Обратите внимание, что в мировоззрении Есенина органично объединились христианское и крестьянское начала. Библейский колорит становится одним из способов создания идиллического пейзажа, идиллического образа русской деревни, как бы осененного свыше светом божественного покровительства крестьянскому миру. В то же время религиозность поэзии Есенина специфическая, не официально-церковная, а скорее фольклорно-апокрифическая. Он сам порой просил читателей относиться к его «иисусам» и «божьим матерям» как к сказочному в поэзии, как к мифам и легендам. За всем этим стоит поэтическая идеализация патриархальной «избяной» Руси, стремление увидеть в «нищей России» воплощение прекрасного, «невозможного» «сна».

Всепоглощающая любовь к каждой из примет родины выражена и в стихотворении «Запели тесаные дроги...». Лирический герой «болен» своей любовью, не может скрыть ее:

Люблю до радости и боли

Твою озерную тоску.

…

Но не любить тебя, не верить –

Я научиться не могу.

И не отдам я эти цепи,

И не расстанусь с долгим сном...

В такой любви растворяется представление о противоречивости, и двойственности «малиновое поле / И синь, упавшая в реку» - «поминальные кресты» образа России. Антитеза снимается благодаря мотиву дороги, объединяющей не только пространства, но и время: «родные степи» вместили в себя и прошлое, и каждое мгновение настоящего, вплоть до дуновения «овсяного ветерка», и веру в будущее. Вечность этого образа подчеркивается повторением слова «опять» в начале строк:

Опять часовни на дороге...

…

Опять я теплой грустью болен...

В стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная» также выражено чувство нерасторжимой связи с родной землей и убежденность в том, что она – земное воплощение рая:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Слова любви и веры с особой искренностью звучат после простенького, грустного типично русского пейзажа. Мажорную интонацию здесь создает не только пафос самого этого признания, но и активное использование глаголов и ритмика (хорей). Лирический герой здесь – путник, странник, «заезжий богомолец», идущий по русской земле и не устающий любоваться ее красотой, родными просторами. Он открыт, распахнут навстречу миру, и мир как бы физически соприкасается с ним («синь сосет глаза»). Есенин сознательно поэтизирует скитальческую судьбу, видя в ней специфическую национально-русскую форму духовного искания – бога, истинной веры, идеальной земли.

Показательно, что Есенин отдавал предпочтение слову «Русь» (а не более распространенному в начале ХХ века «Россия»): это обусловлено его древностью и «исконностью» происхождения, богатством исторических, эстетических и эмоциональных ассоциаций.

Мир природы и крестьянский Руси у Есенина полон запахов («Пахнет яблоком и медом / По церквам твой кроткий Спас») и звуков («Звонно чахнут тополя», «Мне навстречу, как сережки, / Прозвенит девичий смех», «И вызванивают в четки Ивы», «Я хотел бы затеряться / В зеленях твоих стозвонных»). Но особенно активно используется цвет, словесная живопись: «зеленя», «синь», «скирды солнца»… Мир среднерусской природы в художественном мире Есенина оказывается необыкновенно, неправдоподобно красочным: он использует в основном яркие, локальные цвета – синий, красный, золотой. Приверженность поэта к именно этим цветовым эпитетам имеет несколько истоков. Во-первых, такой колорит позволяет создать яркий, праздничный, искрящийся молодостью и счастьем поэтический портрет Руси. Во-вторых, Есенин использует цветовую гамму, свойственную народному творчеству, отражающую народное представление о красоте (напомним, что в русском языке слова «красный» и «красивый» - однокоренные). И наконец, любимые краски поэта восходят к колориту русских православных икон.

Для его художественного мира характерна стройная организация, в которой человек и природа живут единым организмом, здесь все согласовано и перекликается друг с другом. Значимый для лирики Есенина прием олицетворения – это не просто способ создать яркий и динамичный образ, он не просто одушевляет пейзаж, он вводит растительный мир в систему универсальных отношений всего живого. Так, в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…»

Изба-старуха челюстью порога

Жует пахучий мякиш тишины.

…

И нежно охает ячменная солома…

Поражает утраченный современным человеком дар понимать душу природы, растений, животных, ощущать себя частью всего живого. Именно поэтому, о чем бы ни писал поэт, он мыслит образами, взятыми из мира природы.

Так, в стихотворении «Не бродить, не мять в кустах багряных...» тема разлуки, прощания с любовью раскрывается в образах осени и вечера: кусты «багряные», «снов волос овсяных», «зерна глаз твоих осыпались, завяли»; «шепчет синий вечер». Усиливает чувство грусти, печали использованный автором отрицательный повтор, характерный для устного народного творчества («не бродить», «не мять... лебеды», «не искать следа»), и кольцевая композиция стихотворения.

Обратите внимание, что используемые Есениным метафоры взяты из хорошо знакомого ему мира крестьянской жизни («В тихий час, когда заря на крыше, / Как котенок, моет лапкой рот»). Он высоко ценил богатство крестьянской речи, ее образной лексики. Отсюда стремление к активному использованию всех ресурсов национального языка, включая диалектизмы.

Органическая слитность Есенина с народным сознанием и мироощущением приводит к тому, что даже революцию, по его собственному признанию, он понимает «по-своему, с крестьянским уклоном». Его симпатия к революции была не политическая, а отвлеченно-философская: он ждал осуществления вековечной утопической мечты крестьянина – построить свой, крестьянский рай на земле. Однако развитие революционных событий все чаще приводит Есенина к мысли о том, что «идет совсем не тот социализм». В 1920 году он побывал после нескольких лет разлуки в родных рязанских местах, где столкнулся с удручающей картиной умирания русской деревни. И от проникновенных стихов о красоте родной земли Есенин пришел к драматическим раздумьям о судьбах исконной, крестьянской России на перепутье эпох, в «суровые грозные годы» ХХ века, о трагических последствиях разрушения традиционных устоев, отрыва от корней. По-прежнему Россия для Есенина – это древняя патриархальная «Русь», своего рода застывшее время и пространство, в котором всякий прогресс губителен.

В 1924 году Есенин пишет своего рода маленькую лирическую трилогию – «Возвращение на родину», «Русь советская», «Русь уходящая», - в которой впервые обращается к жизни советской деревни. На первый взгляд, жизнь в новой России кипит, озаренная «новым светом»: «Вокруг… снуют / И старые и молодые лица», «крестьянский комсомол», «наяривая рьяно», поет «агитки бедного Демьяна», вчерашняя «крестьянская оголь» «свою обсуживает жись», заявляя: «С Советской властью жить нам по нутрю», вернувшийся с гражданской войны красноармеец «рассказывает важно о Буденном, / О том, как красные отбили Перекоп»…

Новые веяния в деревенской жизни заставляют поэта признать, что его знание народа было иллюзией:

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Отчетливо звучат ноты удивления этой новой действительность, которую он пытается понять и принять, заново осмыслить, постичь «коммуной вздыбленную Русь». Он ощущает себя не умудренным жизнью человеком и знаменитым поэтом, а всего лишь учеником, пытается вписаться в современность: 

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

Трагедия заключается в том, что, стремясь постичь настоящее, идти в ногу со временем, он не может до конца принять Русь советскую. Невозможность этого связана с реальностью советской деревни:

Здесь даже мельница – бревенчатая птица

С крылом единственным – стоит, глаза смежив.

…

И там, где был когда-то отчий дом,

Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.

Но самое страшное – это не следы разрушения, произведенного «ураганом», а задавленность исконной крестьянской культуры, уничтожение нравственных ценностей: крестьяне теперь собираются не в церковь, а у волости; их «корявые, немытые речи» о новой жизни настолько чужды естественному, природному миропорядку, что даже «клены морщатся ушами длинных веток». Да и вся картина природы по настроению противоречит собранию крестьян – «немая полутьма», «канавы», «серые поля», «жидкая позолота» закатного солнца, «ноги босые» тополей…

Новая, советская деревня возникает в его стихах вне мифопоэтического контекста «голубой Руси». И потому мотив возвращения домой переплетается с горьким пониманием невозможности обретения душевной пристани:

Я никому здесь не знаком,

А те, что помнили, давно забыли.

…

Но некому мне шляпой поклониться,

Ни в чьих глазах не нахожу приют.

…

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далекой стороны.

Неприкаянность и бесприютность лирического героя в новой реальности порождает ощущение потери своего места в «златой Руси»:

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

…

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

 «Пророк несбывшихся чудес», Есенин так и не примкнул к революционерам, а от родной деревни, давно потерявшей прежнюю духовную основу, безнадежно далеко отошел. Дисгармония отношений с миром передается при помощи оксюморонов: «грустная радость», «Какая грусть в кипении веселом!». Лирический герой ощущает себя в «узком промежутке» двух миров:

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

И все же у него нашлись силы, чтобы благословить новую жизнь: «Цветите, юные! И здоровейте телом! / У вас иная жизнь, у вас другой напев». Он защищает и уходящую, и советскую Русь, понимая, что у России нет пути назад. В то же время он как бы отгораживается от большевистской реальности, заявляя, что по-прежнему будет воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Готовый отдать «всю душу октябрю и маю», лирический герой Есенина не способен расстаться с «лирой милой». В какой-то степени это доказывает, что поэт лишь уступает объективному ходу вещей, принимает его разумом, но не сердцем. Признавая, что «другие песни» «других юношей», «пожалуй, будут интересней» («Уж не село, а вся земля им мать»), он не может предать самого себя, свою музу, не может поэтически выразить то новое, которому бессознательно сопротивляется.

Показательно, что в творческом наследии Есенина начала 1920-х годов преобладают стихи, полные душевного смятения и боли, грусти и тревоги о будущем родины и о своем собственном. Часто встречаются мотивы одиночества, отчуждения от современности, растраченной впустую жизни.

В стихотворениях «Не жалею, не зову, не плачу», «Отговорила роща золотая» переживаниям лирического героя оказываются созвучны картины увядания природы:

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком…

…

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

Этапы жизненного цикла героя переданы путем тонких метафорических аналогий с миром природы. Так, уходящая молодость предстает в образах цветущего сада, «половодья чувств», «утраченной свежести», «сиреневой цвети» души. Однако для природы смена времен года – это надежда на будущую весну, а для лирического героя, сравнивающегося себя с цветком, листом, а не со всем мирозданьем, каждая пора жизни единственная: «Я не буду больше молодым».

Необходимо отметить, что осень в контексте стихотворений Есенина не только время года, не только возраст, но и состояние души лирического героя. «Осеннее» настроение связано с мотивом подведения итогов, переосмысления прошлого:

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

…

Не жаль мне лет, растраченных напрасно…

Возможную трагедийность позволяет снять присущее лирическому герою Есенина чувство растворения в природе, согласия с миром. Скоротечность жизни вызывает у него не трагические переживания, а мудрую «улыбку увяданья», умиротворенность:

Все мы, все мы в этом мире тленны…

…

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –

Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.

Такая философская позиция позволяет ему благословить жизнь, что дала счастье «весенней гулкой ранью проскакать на розовом коне», и все то, что «пришло процвесть и умереть». В то же время прощание с молодостью позволяет ощутить «роковую нехватку бытия».

Цикл «Персидские мотивы» отражает отчаянную попытку поэта уйти от мучающего его несовпадения с действительностью, обрести согласие с самим собой и с миром. В «Персидских мотивах» возникает условная, придуманная Персия –прекрасный мир гармонии и покоя, поэзии и любви. Есенин создал образ «голубой и веселой» страны, которой перестала быть Россия. Однако персидский рай – это временный покой, всего лишь созданный поэтом миф.

Одна из важнейших тем цикла – ностальгия по России. Любовь к родине оказывается сильнее любви к женщине в персидском раю. Так, в стихотворении «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» обращение к восточной красавице – это условная мотивировка рассказа о «севере», образ которого создается на основе антитезы здесь – там. Шираз красив, овеян поэзией и легендами, но для лирического героя «он не лучше рязанских раздолий», даже луна, поэтический символ любви, «там огромней в сто раз». Все в герое неразрывно связано с севером:

Эти волосы взял я у ржи…

…

Про волнистую рожь при луне

По кудрям ты моим догадайся.

Даже специфика композиции стихотворения – повторы слов и целых стихов – с одной стороны, напоминает причудливый орнамент восточной поэзии, с другой – придает стихотворению народно-песенный характер.

Проблема самоопределения личности в эпоху исторического перелома, подведения итогов, переосмысления прошлого с особой лирической силой, с редкой, пронзительной искренностью выражена в «Письме матери».

Три начальные строфы представляют собой своеобразное вступление, отсылающее к адресату поэтического послания. Эта часть выделяется интонационными средствами: вопрос, приветствие (восходящая интонация) и развернутый ответ (нисходящая). Поскольку с образом матери связывается то, к чему «возврата больше нет», ее «ветхость» подчеркнута аллитерациями:

Ты жива еще, моя старушка?

…

Пусть струится над твоей избушкой...

…

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне...

Центральная часть стихотворения – исповедь лирического героя, раздираемого противоречиями. С одной стороны, он отторгает участь «забияки и сорванца», чувствует раскаяние, смирение, нежность, любовь, ищет понимания и сочувствия. Рассказать об этом он может только родному человеку, которому можно признаться в слабостях и горьком осознании неудач. Но это не разговор «мальчишки» с «испуганной мамой», а разговор на равных с той, кто научила его главным жизненным ценностям. Подводя итоги «восьми лет», он осознает, что все его мечты, вера, надежды - все осталось в «низеньком доме», в юности, «на рассвете».

С другой стороны, лирический герой осознает, что, хотя он «по-прежнему такой женежный», любящий, мечтающий «только лишь о том», чтоб «скорее» вернуться из «мрака» в «белый сад», «к старому возврата больше нет». Однако разочарования и потери не умаляют в нем жажды жизни, пусть он и выражает свое горячее желание под маской сарказма:

Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть...

Проблематика стихотворения при обретает нравственно-философский характер, благодаря образу дороги, композиционно обрамляющему текст, имеющему как конкретный, так и метафорический смысл.

Душа поэта устала от мятежа и тянется к исконным, простым и понятным жизненным ценностям. Подобно блудному сыну, лирический герой возвращается от всех своих жизненных блужданий и ошибок к тому, что «любил как бы до своего грехопадения». Пытаясь найти причины разочарований, он возвращается мыслью к истокам.

В стихотворении «Низкий дом с голубыми ставнями...» образ отчего дома возникает как в начале, так и в конце стихотворения. Кольцевая композиция, повторенная дважды клятва верности («Не забыть мне тебя никогда»), призваны подчеркнуть неразрывную связь поэта с «малой родиной».

И все же повзрослевшему, искушенному жизнью лирическому герою родная сторона «мила» и такой. Более того, перед лицом надвигающейся гибели («Мы теперь уходим понемногу…») своей главной заслугой «на этой на земле угрюмой» Есенин называет сопричастность родной земле, воспевание ее. Даже смерть страшит его лишь потому, что «в той стране не будет / Этих нив, златящихся во мгле».

В другом стихотворении этого периода, «Спит ковыль. Равнина дорогая…», образ русской равнины, соотносимый с образом родины, дарит лирическому герою чувство душевного покоя и примиренности с жизнью:

Никакая родина другая

Не вольет мне в грудь мою теплынь.

Слова «Хорошо живется на Руси» недвусмысленно отсылают к Некрасову; и, вспоминая хрестоматийный вопрос русского классика, лирический герой не скрывает, что здесь всем суждено жить не только «радуясь», но и «свирепствуя и мучась».

Не удивительно, что стихи наполняются предчувствием своего смертного часа. Есенин, оставшийся вопреки всему «поэтом / Золотой бревенчатой избы», воспринимает «новь» как сильного врага, наступающего на его мир, пытающегося и его самого вытеснить из жизни и истории Руси. В какой-то степени антитеза снимается благодаря способности поэта ощутить себя в ряду поколений крестьянской Руси («Знать, у всех у нас такая участь») и безграничной любви к родине:

Но и все же, новью той теснимый,

Я могу прочувственно пропеть:

Дайте мне на родине любимой,

Все любя, спокойно умереть!

Важность для лирического героя Есенина чувства сопричастности со своим народом, с родной природой особенно отчетливо прочитывается в стихотворении «Я иду долиной. На затылке кепи…»:

К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте косу, я вам покажу -

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

Итак, бесконечная любовь Есенина к России, которой он посвящал свои лучшие стихи, помыслы и только с ней связывал свою жизнь, проходит через все его творчество и придает ему внутреннее единство.

 

 

МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

Марина Цветаева не входила ни в одно из многочисленных творческих объединений Серебряного века, хотя в ее поэзии можно обнаружить черты и символизма, и акмеизма, и футуризма. Однако для понимания ее творчества необходимо не соотнести его с каким-то творческим методом, а понять особенности ее взгляда на мир и самоощущения.

Прежде всего необходимо осознать, что Цветаева - трагический поэт. Причем попытка связать этот трагизм лишь с конкретными биографическими или социальными и историческими причинами приводит к нежелательному упрощению ее произведений. Речь идет о трагичности существования как такового.

Трагизм мировосприятия определил и характер интонации стихотворений Цветаевой. Их можно безошибочно узнать по особому распеву, неповторимым ритмам, интонации крика. У нее очень эмоциональный синтаксис, со множеством восклицаний, а знаменитые цветаевские тире как будто рвут строку на части, передавая предельную напряженность чувств.

Мировосприятие Цветаевой не только трагично, но и романтично. Она была человеком страстей, склонным все многократно преувеличивать. Она считала поэта «утысячеренным человеком», этим объясняется и максимализм в любви, присущий ее лирической героине.

Цветаева творила свой мир и именно его воспринимала как единственно истинный и справедливый. Это заставляет вспомнить о романтическом двоемирии. Более того, в ее поэзии встречается весь комплекс традиционных романтических мотивов: одиночества, непонимания, ощущение своей исключительности и неуместности на земле, противопоставление поэта толпе. Через все творчество Цветаевой проходит противопоставление Бытия - быту, души – плоти, искусства – жизни, страсти – идеальной любви, сиюминутного - вечному.

Интересно, что основополагающие черты художественного мира Цветаевой ярко проявляются уже в первых ее сборниках «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь». Хотя они состоят из полудетских еще стихов, представляют собой своеобразный лирический дневник одинокой и тонко чувствующей юной гимназистки, в них уже обнаруживается стремление к афористической четкости и завершенности, они подкупают удивительным сплавом конкретности, философичности и непосредственности. Она экспериментирует с формой и языком стиха.

Уже в раннем стихотворении «Моим стихам, написанным так рано...», в котором она не то предчувствует, не то предрекает сложную судьбу своим произведениям, утверждается право на своеобразие поэтического творчества, на неповторимость, на индивидуальность. Характеризуя свой поэтический язык, она использует различные сравнения: «как брызги фонтана», «как искры из ракет», «как маленькие черти». Эти сравнения не только подчеркивают индивидуальность ее лирики, но и указывают на особый, стихийный, неподвластный регламентации характер поэтического дара Цветаевой. Здесь признается право поэта на особый взгляд на существующий порядок вещей и звучит и вера в собственное предназначение:

Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

В своих ранних циклах Цветаева облекает в слова свои переживания о несостоявшейся любви, о невозвратности минувшего. Лирическая героиня этих циклов - всеведущий ребенок, причастный к тайнам бытия и остро переживающий конфликт детской идиллии и взрослой повседневности.

Стихотворение «Книги в красном переплете» звучит как своеобразное признание любви «поэта-девочки» к книгам из отцовского шкафа, которые не только скрашивали ее досуг, но и звали в удивительный мир романтики и приключений:

…Том в счастье с Бэкки полон веры.

Вот с факелом Индеец Джо

Блуждает в сумраке пещеры...

Кладбище... Вещий крик совы....

…

О, золотые времена,
Где взор смелей и сердце чище!
О, золотые имена:
Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий.

Книги в потертом, красном переплете – единственные «неизменившие друзья» лирической героини.

Уже в ранней лирике Цветаевой звучит тема неумолимого рока, которая станет одной из ведущих в ее творчестве. Она склонна прозревать лики судьбы во всех жизненных явлениях, особенно в истории предков. В стихотворении «Бабушке» (1914) заглавная героиня предстает такой, какой она запечатлена на портрете. Двадцатилетняя полька изображена в расцвете молодости и красоты: «продолговатый и твердый овал» лица, «надменные губы», «темный, прямой и взыскательный взгляд», «по сторонам ледяного лица - локоны в виде спирали». Чуткая девочка видит не только внешнюю красоту, но и загадку, скрытую в этом образе и уже унесенную «в ненасытимую прорву земли»:

Юные женщины так не глядят.

Юная бабушка, кто вы?

Свой трудный, неровный, неустойчивый характер лирическая героиня пытается объяснить чертами, доставшимися ей в наследство:

- Бабушка! - Этот жестокий мятеж

В сердце моем - не от вас ли?..

Интересно, что мотив заданности судьбы Цветаева связывает не только с реальными, но и с вымышленными предками (например, обратите внимание на стихотворение «Какой-нибудь предок мой был скрипач…») и даже со значением собственного имени. В стихотворении «Кто создан из камня…» имя Марина соотносится лирической героиней с собственной изменчивостью, своевольностью. Это имя противопоставляет ее всем тем, «кто создан из плоти», предопределяет ее способность не сгибаться перед лицом любых жизненных испытаний:

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.

…
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!

С темой судьбы в лирике Цветаевой неразрывно связаны мотивы страдания, муки. Они казались ей неотъемлемым свойством жизни, так как позволяли особенно остро чувствовать ее вкус. Очень рано входит в лирику Цветаевой и тема смерти. Причем смерть ее не пугала, она воспринимала ее как переход в иной мир. А потому сознание близкой смерти вовсе не исключало, а, наоборот, обостряло жажду жизни.

Жизнелюбие Марины Цветаевой воплощается и в любви к городу, в котором родилась. Москве она посвятила много стихов, называла ее «дивным градом», «мирным градом», где и мертвой ей будет радостно обрести покой. Москва воспринимается ею как дивный дар, который она вручает дочери, давая наказы беречь и ценить его. Один из ранних поэтических циклов Цветаевой был так и назван - «Стихи о Москве». Он состоит из девяти стихов, объединенных темой города.

В стихотворении «Семь холмов - как семь колоколов…» (1916) Цветаева создает удивительно яркий, зримый и слышимый, почти осязаемый образ города. Именно поэтому так значимы цветовые эпитеты и звукопись: «Колокольное семихолмие». Москва у Цветаевой многолика, здесь одинаково важны колокольни и ярмарки, монашки и «московский сброд», праздники и будни:

И любила же, любила же я первый звон,

Как монашки потекут к обедне,

Вой в печке, и жаркий сон,

И знахарку с двора соседнего.

Изменяется и характер ее стихов: в них входит народная речь, диалектные обороты.

Потребность слияния со всем миром, обретения гармонии своеобразно преломляется в циклах стихов, которые Цветаева посвящает поэтам-современникам: Ахматовой, Блоку, Маяковскому. В них нет и следа «соревновательности», зависти, наоборот, звучит восхищение величием чужого дара. Она ощущает глубинную связь с каждым из них. С Блоком, например, Цветаеву роднят трагическое ощущение одиночества и свобода от условностей современной жизни, что воплощается уже в особенностях стиля.

Стихотворение «Имя твоё - птица в руке...» открывает цикл «Стихи к Блоку». Оно удивительно тем, что в нем ни разу не произнесено имя Блока. Цветаева воссоздает фонетический и даже графический образ слова «Блок»:

Имя твое — льдинка на языке…

…

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту,

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий курок.

Цветаева словно пытается услышать в звучании имени поэта мир его «снежной маски» (обратите внимание на эпитеты «ключевой», «ледяной», «голубой».

Синтаксис стихотворения очень близок к синтаксису самого Блока. Цветаева использует безглагольные синтаксические конструкции, синтаксический параллелизм, что позволяет ей достичь особой экспрессии в передаче своих чувств. Анафора «имя твое» призвана привлечь внимание к ключевому слову.

Хотя стихотворение построено в настоящем времени, ему свойственен особый, вневременной характер. Цветаева стремится подчеркнуть бессмертие Блока, в котором она видит не просто собрата по перу, а божество от поэзии, «божьего праведника».

Страстность натуры Цветаевой выражается и в ее восприятии происходящих исторических событий. Революция обострила чувство общности поэта с судьбой страны. В послереволюционные годы в ее поэзии все настойчивее звучат мотивы ухода из дома, бродяжничества.

Этот мотив обусловлен и специфическим восприятием поэтом понятия «Родина», в котором она видит не «условность территории, а принадлежность памяти и крови». Парадоксальность, неординарность ее патриотического чувства прямо заявлена уже в первых строках стихотворения «Тоска по родине. Давно…» (1934):

Тоска по родине! давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно,
Где совершенно одинокой
Быть...

Кажется, что ведущей в этом стихотворении является тема судьбы поэта, обреченного своим избранничеством на одиночество и непонимание везде, где бы он ни находился. Поэт не может быть привязан к какой-то географической точке, к дому, и даже родной язык не связывает его с родиной:

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Не понимаемой быть встречным!

И все-таки подспудно в этом отрицании ощущается боль тоски, даже, может быть, обида на родину. Любовь выражается здесь через отрицание. Слова о нелюбви к родине звучат как заклинание, как попытка убедить саму себя. Однако финал стихотворения позволяет в новом свете осмыслить не только его заглавие, но и основной пафос. Последние две строчки с их недоговоренностью, раздумчивостью интонации, контрастны по отношению ко всему сказанному ранее:

Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...

Это одновременно и высшая точка переживания, и повод для дальнейших раздумий. С гроздьями красной рябины у Цветаевой ассоциируется и Родина, и личная судьба (она родилась в октябре). Это символ судьбы, переходной и горькой, пылающей творчеством и постоянно грозящей уйти в зиму забвения.

 

ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ МАНДЕЛЬШТАМ

Творчество О.Э.Мандельштама формировалось в рамках эстетической системы модернизма. Вместе с А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилевым он принадлежал к акмеистическому течению в поэзии Серебряного века, которое, полемизируя с символизмом, призывало поэтов обратиться к отображению не идеального мистического, а реального мира.

И хотя первые стихотворные опыты поэта, тем не менее, обнаруживали сильное влияние символизма, в дальнейшем его поиски оказываются связаны преимущественно с ориентацией на традиции русского классицизма и его последователей в литературе 19 века: Батюшкова, Тютчева. Об этом свидетельствует и название первой книги стихов поэта, вышедшей в 1913 году, - «Камень». Именно у классицизма поэт заимствует определенность очертаний отображаемых предметов, отчетливость границ между ними. «Стихиям», «вихрям» и «бурям» символистов Мандельштам противопоставляет устойчивость, связанную в его сознании с миром культуры. Культура понимается поэтом как вечное узнавание и повторение того, что уже было, то есть главной в этом понимании становится идея преемственности.

Наиболее ярко все эти черты, по мысли Мандельштама, воплотились в архитектуре, поэтому образы архитектуры становятся сквозными в его творчестве. В стихотворении «Notr e dam e» (1912) описание Собора Парижской Богоматери становится способом размышления на тему творчества, его роли в создании и сохранении культуры. В первых же строчках подчеркнута сущность этого создания как акта освобождения от чужой и мрачной силы: «Где римский судия судил чужой народ, / Стоит базилика…». В этом строении лирический герой обнаруживает гармоничное соотношение видимой легкости «крестового свода» и скрытой тяжести «массы грузной». Человеческий гений, соединяющий безудержную фантазию («стихийный лабиринт, непостижимый лес») и строгий разум (и всюду царь – отвес»), способен, по мысли поэта, сочетать, на первый взгляд, несочетаемое: «Египетская мощь и христианства робость, / С тростинкой рядом – дуб…». Отсюда и характерный оксюморонный образ – «рассудочная пропасть». Таким образом, образ Notre dame становится для лирического героя истоком вдохновения, примером возможности преображения «недоброй тяжести» материального мира в «прекрасное»: «Тем чаще думал я: из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам». Уже в этом стихотворении ярко проявляют себя особенности творческой манеры поэта: его склонность к созданию сложных метафорических образов, строящихся на ассоциативных соотнесениях явлений не только действительности, но и культуры («души готической рассудочная пропасть»).

Безусловную важность обретает для поэта образ античности, который возникает в так называемых «эллинистических» стихотворениях «Золотистого меда