Глава 16. Теория разбитых окон.

 

Часть первая.

 

- Ну, здравствуй, солнышко… Что-то рано ты сегодня встало!

 

Стэнли Брайт был хмур, приветствуя гостя, который решил навестить его в шесть утра. Точнее, в половине шестого. Терри Гранчестер стоял на пороге его квартиры, сохраняя спокойствие, удивительное для человека, который полчаса ждал, пока ему откроют.

 

От ртутно-серебристых запонок на манжетах жемчужно-серой рубашки до антрацитового с блеском плаща костюм мистера Гранчестера поражал воображение сочетанием самых разных оттенков серого и чем-то неуловимо напоминал доспехи.

 

При взгляде на него Стэнли как-то сразу вспомнил, что полоски на его старой пижаме уже давно не красные, а линяло-розовые, что рукава и штанины ему стали коротковаты, да и недостающие пуговицы следовало бы пришить. 

 

- Я тебя разбудил, - полувопросительно произнес Терри, хмуря точеные брови.

 

- Нет, что ты, - зевнув, Стэнли привалился к дверному косяку. - Я же дельфин! У меня половинки мозга спят по очереди…

 

Терри, судя по обеспокоенному выражению его лица, искренне сожалел, что в действительности мистер Брайт не дельфин, которого можно застать бодрствующим в любое время суток. 

 

- Есть разговор, - вкрадчиво сказал он, сообщая Стэну взглядом, что разговор столь важен, что не терпит отлагательств.

 

Подавив очередной зевок, Стэнли отметил, что на улице темно и пасмурно, а рассвет еще не начался. В сизых утренних сумерках его гость выглядел очень бледным. Сказывалась ночь, проведенная без сна. Однако проникновенно-синие глаза смотрели твердо и ясно, словно бы утверждая: «Мой долг быть здесь». 

 

Взгляд этот не впервые вызвал у Стэна довольно нелепое, но стойкое ощущение, что этому доблестному джентльмену в доспехах из габардина и дворянской чести он просто обязан открыть свое сердце, все тайны мироздания – ну, или хотя бы дверь. 

 

- Можно? - вопрос был адресован мистеру Брайту, как дань вежливости.

 

- Валяй, - вздохнул хозяин и пропустил гостя в дом. – Только у меня не прибрано…

 

Несмотря ни на что, Стэнли было чертовски любопытно узнать, что Терри Грандчестер, идущий в гости по утрам, ему готовит. 

 

Из крошечной прихожей, в которой вот уже год, как царила кромешная темнота, весьма удобно скрывающая беспорядок, юноши прошли в гостиную, обставленную предыдущими хозяевами, чей вкус представлялся экстравагантным современникам, но сегодня уже не мог поразить. 

 

Первым в гостиную проник дух нового американского ренессанса с его облетающей позолотой, затем вмешался европейский ампир с претензией на королевскою роскошь, а в конце века новые стили расставили по своим местам складные стулья «под готику», шотландский обеденный стол на колесах и монументальный резной буфет из красного дерева в стиле Людовика какого-то.

 

Спустя годы новый хозяин чувствовал, что живет среди ветшающего антиквариата, который по-стариковски не терпит новшеств, нарушающих его старомодный, застывший во времени облик. Юный потомок английских аристократов в гостиной мистера Брайта смотрелся вполне органично. И это при всём при том, что в комнате был устроен и постоянно поддерживался свободолюбивый американский бардак. 

 

- Разумеется, у тебя не прибрано, - Терри усмехнулся, наклоняясь, чтобы погладить черную кошку, которая потерлась об его ноги, - и как только Перси уживается с таким неряхой, как ты?

 

Ворча себе под нос, Стэнли предпринял несколько вялых попыток очистить гостиную от следов вчерашней пирушки, в которой Терри, между прочим, участвовал. 

 

Да вот, не он ли, кстати, оставил на столе эту эстетически выверенную пирамидку из фисташковых скорлупок?.... 

 

Неожиданно на плюшевом диванчике когда-то зеленого, а ныне мшисто-болотного оттенка, обнаружился один из тех, кто вчера наследил, а именно еще один актер из труппы Другого театра. Оставшийся ночевать гость разлепил глаза и уставился вначале на завихрения потолочной лепнины в форме листиков и цветочков, а затем на Терри:

 

- Снова ты! - воскликнул он мученическим тоном человека, которого только что настигло похмелье. - Господи помилуй! Этот змий никогда не спит… Что тебе еще надо, аспид?

 

- Я читал пьесу! – поведал ему Терри, воинственно сверкая глазами. - «Кукольный дом» Ибсена, - пояснил он, обращаясь к Стэну, который стоял посреди комнаты и размышлял, куда бы сесть. – Я хочу играть Торвальда! - наконец, объявил он торжественно. – Я всё понял, Майкл!

 

- Это есть хорошо, - безжизненно откликнулся молодой человек, поворачиваясь на другой бок и накрывая голову пледом. - Терри будет играть. Майкл спать. Всем хорошо.

 

- Минуточку, - нахмурился Стэн. – И когда вы это решили?

 

- Вчера, - ответил Терри, кивнув на пол, уставленный пустыми бутылками из-под вина. – Майкл немного сердился из-за того, что я… гм…

 

- Скрутил его, ни в чем неповинного,  - подсказал Стэн, устраиваясь на подоконнике рядом с кошкой, которая умывалась лапкой, полностью равнодушная к царящему в комнате бардаку. - Набросился, как вепрь... Напал...

 

- Ну, да, напал, - быстро признал Терри, виновато взглянув на сопящего под пледом Майкла, - но я думал, что передо мной Торвальд! Он показался мне таким гадом, что я…

 

- Ой, ладно, Терри, - насмешливо перебил его Стэн, - признайся, что хотел произвести впечатление на девушку. Ей-богу, мы тебя не осудим. Наша Полина весьма убедительна в роли бедняжки Норы Хельмер. Так и хочется её… Защитить!

 

Терри его веселья не разделял.

 

- Полина играла убедительно, - сухо признал он, - но меня разозлил Торвальд в исполнении Майкла. Он показался мне идиотом, который не хочет слушать, о чем его жена говорит, а только и может, что давить на неё! Давить с помощью угроз, напоминать о правах и законах, но…

 

Юный актер вздохнул и уселся прямо на относительно чистый островок пола, подобрав колени к груди. Печальный рыцарь элегантности на свалке бытия, он произнес на выдохе: 

 

- Ведь Торвальд в чем-то прав! - и продолжил, глядя в пространство. - Жена обманула его, пусть ради его же блага, но все-таки обманула и под угрозой разоблачения лгала снова и снова. Чем он заслужил такое недоверие? 

 

Стэн снова зевнул, одолеваемый сонливостью.

 

- Может быть, тем, что был кретином? Ну, согласись, только кретин будет винить женщину за то, что она спасла ему жизнь. 

 

Взгляд Терри метнулся к окну, брови сошлись на переносице.

 

- Торвальд Хельмер, респектабельный директора банка, с его ханжеской моралью и предрассудками мне самому неприятен. Настолько, что при встрече я готов был его ударить. 

 

-  Ха, – вяло отозвался Стэн. – Вот за это, мой друг, тебя точно никто из нас не осудит!

 

- Да, он ужасен, - кивнул Терри, морщась, как от зубной боли, - ужасен, поскольку гонится за внешней благопристойностью, не заботясь о том, что за нею стоит, но разве в конечном итоге Торвальд не достоин того же оправдания, какое Нора избрала для себя?

 

Стэнли уже открыл было рот, чтобы возразить, но вдруг понял, что Терри обращается не к нему. Юный актер поднялся с пола и подошел к окну так быстро, словно его позвали с улицы. Стэнли, сидящий на другой стороне подоконника, ничего особенного там не увидел: улица, парк, обступающие его   дома, словно кубики разной величины, утренняя дымка над Ист-ривер и Гудзоном, скрывающая Манхеттен от соседних боро.

 

Ходили слухи, что мистер Грандчестер ездит куда-то за пределы острова. Стэнли толком не интересовался слухами, но сейчас вдруг подумал:  «Наверное, что-то личное…»

 

Терри, зачем-то вцепившийся в занавеску, продолжал размышлять вслух:

 

- Торвальд рассуждает так, как его научили, поступает, как было заведено. Он строит свой кукольный дом по образцу того, в котором вырос, полагая, что это единственно возможный путь. Главным жизненным ориентиром ему служит убеждение, что у него есть долг.

 

Выступление в защиту Торвальда Хельмера явно тяжело давалось бедняге. 

 

- Долг, – вымолвил Терри, покачав головой. - От него уходит жена, а он не находит ничего лучшего, чем напомнить ей о долге! Как будто их в самом деле ничто, кроме долга не связывало…

 

- А что еще их связывало? - спросил Стэн, немного смягчившись от того, как близко к сердцу его друг принимает эту историю.

 

- Не знаю, - помрачнев, сказал Терри, - однако теперь мне кажется, что в финальной сцене Торвальд потрясен в гораздо большей степени, чем разгневан. Ведь это настоящая трагедия для мужчины, который полагал, что делает все ради счастья женщины, узнать, что в действительности она счастлива не была…

 

Взгляд юноши будто искал что-то в утреннем тумане. 

 

- Ты не была счастлива?! - внезапно воскликнул он с отчаянием, и вдруг перешел быстрый на шепот, бледнея на глазах. – Да, так и есть, не была…

 

У Стэнли вырвался нервный смешок.

 

- Торвальд, ты в порядке? Может, чайку?

 

Однако «Торвальд» его, как будто не слышал, продолжал угрюмо таращиться в окно.

 

- Наш дом? Наши дети? Столько лет… - говорил он с таким пылом, какого Стэнли до сих пор не имел случая ни слышать, ни наблюдать, - и всё это было ошибкой? Но – почему? Я не понимаю! - и он воззрился на Стэна своими сапфировыми очами со смесью  потрясения и боли. 

 

Стэнли слабо улыбнулся. Шесть утра не самое подходящее время для новых драм, но   Терри Грандчестер мог разбудить сочувствующего зрителя в ком угодно и когда угодно.

 

- Разве из одной только лжи построен кукольный дом? - спросил он так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы его расслышать. - Разве не было ни одного счастливого мгновения? Ни капли любви? Дети бросают игрушки, которые находят слишком сложными или скучными! Разве права мать, поступающая так же со своими детьми? Разве нет ничего священного в клятвах, которые дают друг другу супруги? 

 

Терри со злостью отшвырнул не в чем не повинную занавеску и погрузился в угрюмое молчание. «Актеры!» - закатил глаза Стэн, успокаивая кошку, которая занервничала в непосредственной близости от гостя, столь переменчивого в своих настроениях. 

 

- Он её любил… - сдавленно произнес Терри, разглядывая трещинки на краске, покрывающей подоконник, - слабо, эгоистически, слепо, но любил, как умел. В картонных стенах кукольного дома рождались вполне настоящие дети, заслуживающие родительской любви! Как же расценивать решение Норы Хельмер оставить их с отцом, которого она сама же называет человеком ненадежным? И в чем, собственно, вина Торвальда, кроме того, что он оказался не таким, как она себе его воображала? Подумать только! Тайком от мужа совершила опрометчивый поступок, обманывала целых восемь лет, плела у него за спиной сомнительные интриги с участием посторонних людей, но правда все же открывается, и вдруг… Каким-то образом вранье жены оказывается высочайшей честью! Муж виноват! Не оценил того, что ему лгали! 

 

Брошенное с горечью и злостью восклицание повисло в тишине.

 

- Терри! – ахнул Стэн, слезая с подоконника и сбрасывая кошку на пол. - Мы с тобой одну и ту же пьесу читали? 

 

Персефона фыркнула. От того, кто мнил себя её хозяином, она   не ожидала столь пренебрежительного отношения к своей персоне. С кошачьим злорадством она наблюдала за тем, как его дразнит уверенный в себе чужак.  

 

Не замечая на себе её прищуренного взгляда, Стэнли продолжал:

 

– Не стану спорить, оба хороши! Однако не можешь же ты, в самом деле,  сравнивать тот единственный обман, на который Нора пошла из любви, с тем низким лицемерием, которое постоянно демонстрирует Торвальд … Представь, как унизительно, как горько, Норе было сознавать, что её храбрый и самоотверженный поступок был низведен до ошибки, совершенной от недостатка мозгов! Представь, как она мучилась от мысли, что муж никогда не пошел бы на такие жертвы ради неё, что он готов был любить её лишь напоказ! Какое омерзительное двуличие! Какой гадкий обман!

 

Терри отпрянул от него, как будто ощутив физический удар от этих слов.

 

- Всё верно. Зеркало разбилось… - помедлив, сказал он с горькой усмешкой в сторону окна, за которым чернел Нью-Йорк, проступающий из тумана в рассеянном свете зари. - Торвальд понял, что уже давно они с женой перестали смотреть на вещи одинаково. Это поразило его… Она поразила его, как человек, мыслящий более здраво, ясно и последовательно, чем он сам. Оттого я и думаю, что слова Торвальда в финале звучали совсем не грубо, а слабо, неуверенно, с возрастающим сомнением и даже страданием. Ведь и он жертва заблуждений, которые в нем воспитало склонное к лицемерию общество. Его попытки обратиться к законам, чтобы удержать жену, теперь не кажутся мне глупыми, и я признаю вполне справедливым его вопрос: «Разве у тебя нет обязанностей перед мужем и детьми?» Ничто не убедит меня в том, что мать, бросающая своих детей, поступает благородно…

 

Стэнли проглотил все, что крутилось у него на языке. Он вдруг понял, чья Нора  тезка…

 

- О любви, - продолжил Терри, и его усмешка превратилась в печальную улыбку, - здесь нельзя говорить, поскольку, совершенно очевидно, Нора взаправду не любила ни детей своих, ни мужа, а лишь играла роль жены и матери, пока ей самой это было удобно и приятно. Торвальд, при всех его явных недостатках, более искренен. Я впервые поймал себя на сочувствии к нему, когда увидел, что он до последнего момента задается вопросом: «Неужели ничего нельзя сделать?» Пусть он смешон, когда предлагает Норе жить вместе, как брат с сестрой. Пусть он слаб и жалок, когда просит разрешения хотя бы писать ей. Однако в его вопросе: «Неужели я так и останусь чужим для тебя?» звучит  отчаяние.  Такое отчаяние не может не тронуть любящеее сердце. Мне кажется, Нора в эту минуту  слепа и даже высокомерна… О нажитых в браке детях она говорит чуть ли не с отвращением! Ну, а что же Торвальд? Растерял свою самоуверенность, дошел до отчаяния, раскаялся и готов поверить в чудо ради жены, но ей этого уже не нужно … Она говорит, что больше не любит его… За ней закрывается дверь.

 

В комнате повисло такое тяжелое молчание, как будто дверь и в самом деле только что закрылась, разделив жизнь на «до» и «после» того, как её покинуло солнце. В пасмурном свете осеннего утра хмурый юноша по имени Терри казался статуей, воплощающей мировую скорбь. 

 

- Пусть, - с улыбкой сказал проснувшийся Майкл, - пусть он играет… Смотри, как хорошо!  

 

Стэнли машинально кивнул, соглашаясь с тем, что Терри хорошо вошел в роль. Может быть, даже слишком… 

 

- И как говорит! – восхищенно добавил Майкл. - Я так не могу… Мой английский язык еще заплетается.

 

Терри вопросительно посмотрел на Стэна.

 

- Что скажешь, мистер Брайт?

 

Стэнли обратил внимание на свою Персефону.

 

Кошка, которая, кажется, ненавидела всех людей или, во всяком случае, была к ним полностью равнодушна,   жалась к ногам юного актера, признавая в нем друга. 

 

Что-то мешало Стэну согласиться с новой интерпретацией старой драмы. В его сердце, помимо отклика на страдания брошенного мужа, оживало чувство  к девушке с голубыми глазами по имени «мисс Уайт». Ведь причиной выбора пьесы, помимо всех прочих, разумных, было сверкнувшее на её безымянном пальце обручальное колечко.

 

- Посмотрим,   - пробормотал Стэн. - Попробуем, - добавил он тверже, обращаясь к Терри с ободряющей улыбкой. – Майкл прав… Ты, кажется, никогда не спишь! С тех пор, как выяснилось, что мы соседи, я убеждаюсь в этом постоянно.

 

Терри лишь кивнул в ответ, но в его взгляде мелькнули признательность и облегчение.

 

- Я в театр, - сказал он уже на пути к выходу, - только домой зайду на минуту.

 

Стэнли усмехнулся, понимая, что это было несколько самонадеянное предложение начать рабочий день пораньше.

 

- Через полчаса заходи, - бросил он вслед мистеру Грандчестру.

 

И с улыбкой подумал о том, что вот уже почти две недели они с Терри, как двое мальчишек, которые каждое утро ходят вместе в школу.

 

- Вашу мать, - пробормотал Майкл, когда юный англичанин ушел.

 

Стэнли с удивлением повернулся к нему.

 

- Ты – хороший человек, мистер Брайт, - медленно произнес Майкл, стараясь говорить на правильном английском, - но пьеса не про вашу мать... Или кого там  вы двое себе красите на месте Норы Хельмер? Автор – ломатель стен, которые в головах, а не злой разлучник детей с мамами. Персонажи не плохие вовсе, а запертые в старых законах, которым не подчиняется новое живое мыслетечение. Так-то, мистер Брайт, это есть новая драма! Она не говорит, как старая:  герой прав, злодеи был виноватый, вот мораль. Она вскрывает людям головы, чтобы они подумать.

 

- Тогда я не очень понимаю, - не удержавшись от смеха, сказал Стэн, - зачем ты отдал ему роль?

 

- У него там стена, - постучав себя по лбу, со всей серьезностью ответил Майкл, - пусть ломает.

 

***

 

Отбитые до красна костяшки её пальцев начали болеть.

 

- Терри, я знаю, что ты там! – воскликнула Элеонора, уже не скрывая своего отчаяния. – Открой, пожалуйста! Нам надо поговорить! - и снова постучала, но безрезультатно.

 

Молодой человек, находящийся по другую сторону двери, с раздражением взглянул на часы. Прошло уже больше сорока минут! «Надо съезжать отсюда», - подумал он, прислушиваясь к происходящему в коридоре. Его взгляд скользнул по подоконнику с вырезанными на нем надписями, а рука потянулась к карману, в котором лежали сигареты. 

 

- Терри! - голос его матери дрогнул, послышались всхлипывания.

 

Он открыл окно и закурил, вспоминая прошлый раз, когда Элеонора звала его с таким надрывом. Свидетелем той сцены была девочка. Её зеленые глаза невозможно забыть… И он до сих пор мог почувствовать, направленный на него взгляд. 

 

И упрек:

 

Терри, ты ведь благородный человек.

 

И веру:

 

Ты ведь очень любишь свою маму, я знаю. Что бы он ни говорил, но вас связывают кровные узы. И от этого ты никогда не сможешь отказаться.

 

- А некоторые, - тихо сказал он, со злостью раздавив окурок о стену, - даже не считают, что кровные узы их к чему-то обязывают. Люди встречаются и расстаются, не привязываясь друг к другу настолько, чтобы умереть в разлуке. Снова влюбляются, заключают новые браки, заводят новых детей. Чувства проходят. Обещания забываются. И даже священные клятвы теряют силу. Выходит, что нет в этом мире залога постоянства. Шекспир умер. Понятия о долге и чести искажены до неузнаваемости. Свобода – вот, к чему теперь все стремятся. Однако, сдается мне, что нам всё в этой жизни дается взаймы. И расплачиваться приходится  людям,  у которых еще осталась совесть. Только совесть не позволяет им избавиться от чувства долга.  

 

Зеленоглазая совесть молчала. Ей нечего было сказать в свое оправдание. Она ведь не умерла в разлуке и даже, по-видимому, продолжала находить жизнь приятной. Терри тоже не умер, однако ему  тяжело было смириться с мыслью, что узы,  связывающие их когда-то, оказалось так легко ослабить. Он  не мог, не решался окончательно их порвать, хотя страдал от этого постоянно, храня причиняющие боль воспоминания, мучаясь от неизвестности, обращая в будущее то горькие упреки, то страстные мольбы.

 

Всего две недели осталось до окончания срока, который установил для его помолвки с Сюзанной мистер Марлоу. Терри сидел на подоконнике, который был едва ли не единственным свидетельством любви, которую его мать когда-то питала к отцу, и старался не смотреть на тщательно вырезанные на дереве буквы: «леди Грандчестер».

 

Женщина, которую он увидел выходящей из подъезда, уже получила какую-то другую фамилию. Терри проследил за тем, как она садится в незнакомый автомобиль, и вздохнул: «Свобода…»  

 

От своей матери он, может, и не мог отказаться, однако не чувствовал себя обязанным выслушивать чужую жену. Под дверью он нашел записку: приглашение на ужин с миссис Как-её- там и мистером Пошел-он-к-черту. Странно только, что газеты до сих пор молчали о великом событии…  

 

Терри отбросил мысли об этом вместе с запиской и поспешил на работу, которая не только помогала не думать о грустном, но и делала его жизнь в некоторой степени приятной.

 

Часть вторая.

 

Осень   Нью-Йорке выдалась истечричая –  то ураганные ветры, то проливные дожди. Но ближе к концу,  она как будто устала капризничать и смирилась с неизбежным наступлением зимы. Выдержанный в бледных тонах ноябрь исходил утренними туманами, промозглыми вечерами и вялой дневной моросью при робком свете солнца, изредка прорывающим пелену облаков.

 

Блестящая от накрапывающего дождя мостовая зеркалом отражала небо, дома, деревья и двух юношей, которые шли рядом, подстраивая шаг друг под друга. Они спускались со своих «Утренних холмов», как говаривал Стэнли, искажая название «Morningside Heights», игнорируя возможность добраться до цели на метро или по надземной железной дороге. Они шли по длинной Амстердам Авеню, окруженные многоквартирными домами из бурого песчаника и кирпича. Воздух был наполнен запахами гари и сырого от дождя камня. В перспективе улица выглядела, как бесконечный полутемный коридор, по которому сквозняк гоняет клубы пыли.  

 

Люди из густонаселенного Верхнего Вест Сайда в это время начинали разбегаться по острову, спеша добраться до мест работы или учебы. Юноши шли против потока студентов и преподавателей Колумбийского университета, в одном направлении с пестрой толпой, следующей в Театральный квартал.

 

 Стэнли Брайт искоса поглядывал на Терри Грандчестера, который высоко поднял ворот пальто и надвинул на лицо извечное кепи. Эта предосторожность всякий раз напоминала Стэну о рыцарях, облаченных в доспехи. Его спутник с «опущенным забралом», как будто пребывал в постоянной борьбе со всем миром, ожидая, что его в любой момент могут атаковать. И только на том участке пути, где Амстердам авеню пересекалась с Бродвеем, Терри обычно замедлял шаг, почти останавливаясь, приподнимал козырек кепи и устремлял взгляд ввысь, на роскошный фасад гостиницы «Ансония», напоминающей, по словам одного знатока, классический парижский дом эпохи Османа. 

 

Стэнли деликатно ускорял шаг, давая приятелю возможность уронить в этом месте пару загадочных вздохов. Терри нагонял его быстро и шел вперед уже не оглядываясь, но его настроение всякий раз менялось, приобретая лирический оттенок. Хотя, возможно, так на него действовал Бродвей, по которому им надо было пройти до Площади Колумба. Иногда сквозь шум улицы Стэнли различал доносящиеся из-под «забрала» слова...

 

 Терри полушепотом декламировал сонеты Шекспира.

 

Призрак великого драматурга мигом изгоняла атмосфера района с говорящим названием «Адская кухня». Здесь нарастал запах дыма, лошадиного пота и  плесени. Юноши пробирались сквозь толпы рабочих, что ругались на самых разных языках, и внимательно следили за проносящимся мимо транспортом, который оглушал их грохотом колес, ржанием лошадей и ревом моторов.

 

 Каждый четверг Стэн делал этот малоприятный крюк, чтобы добраться до театра. 

 

Терри не поинтересовался – зачем. Он лишь пожал плечами, когда Стэн сказал, что ему нужно зайти на почту. Все,  кроме Терри, похоже, знали, почему мистер Брайт с большим нетерпением ждет вестей от одной весьма обязательной корреспондентки из Чикаго, которая еженедельно писала семье. Стэнли ни разу не упускал возможности прийти на почту в четверг утром, чтобы как можно раньше узнать о том, как старшая мадмуазель Робийяр поживает.

 

Однако сегодня, к его разочарованию, Жан и Полина не стояли возле почтового отделения, обсуждая свежие новости.  

 

Терри шагнул под выступ крыши и достал сигареты, давая понять, что готов немного подождать на тот случай, если Полина запаздывает. Стэнли был уверен, что Жана он едва ли удостоил бы ожиданием. Терри просто не терпелось начать репетицию «Кукольного дома» в паре с его сестрицей. Курил он, прокручивая в голове реплики Торвальда, судя по тому, как менялось выражение его лица в тени кепи, снова съехавшего на лоб. Стэнли тоже не скучал, разглядывая прохожих.

 

Это были, в основном, женщины, слетающиеся на работу в швейные мастерские и модные дома, расположенные на Седьмой авеню. Стэнли уже не удивляло, что курящий тип, замаскированный под мистера Неизвестного, вызывает у них больше интереса, чем он. Это было индивидуальной особенностью Терри – привлекать внимание женщин. Даже в образе унылого осла, потерявшего свой хвост, он был бешено популярен среди дам, которые приводили детей в театр посмотреть «Винни Пуха».  

 

Чему Стэн не переставал удивляться, так это полному отсутствию встречного интереса. 

 

Как бы круто ни обламывали его бывшие подружки, он не мог сопротивляться очарованию иных дочерей Евы, что оказывались в поле его зрения. Хотя… Некоторые девушки похожи на звезды. Раз их увидев, уже не станешь гоняться за мотыльками. Стэнли вот уже который месяц невольно искал глазами в толпе одну такую звезду и разочарованно отворачивался от светловолосых девушек, которым недоставало тонкости её черт,  милой прелести её глаз и, как бы странно это ни звучало, пары костылей.

 

- Пошли, Торвальд, - буркнул Стэн, поворачиваясь к почте спиной.

 

Мадмуазель, письма от которой он ждал, неоднократно давала понять, что надежды на взаимность тщетны. Может быть, пришла пора внять её намекам?…

 

Терри потушил сигарету и недовольно хмыкнул,  предполагая, что Полина скорее всего снова опоздает на утреннюю репетицию. Стэнли, которому младшая мадмуазель Робийяр уже давно села на шею, не без злорадства подумал, что сегодня ей влетит. Терри не станет повышать голос. Он даже пальцем не шевельнет. Ему достаточно будет применить ледяной взгляд №2 из серии «Несерьезное отношение к работе», чтобы опоздавшая к началу репетиции мадмуазель начала краснеть от стыда. 

 

Стэн готов был аплодировать Терри в такие минуты. 

 

В нормальных театрах сотрудников штрафуют за нарушение порядка, а в театре на Корнелия-стрит не было таких зарплат, чтобы из них можно было хоть что-то вычесть. Отчасти из-за своего характера, отчасти из-за совести, которая не позволяла много требовать от людей, которые работают почти бесплатно, Стэнли был не очень-то убедителен в роли строгого начальника.

 

Зато с этой ролью без видимых усилий и, кажется, непреднамеренно, справлялся Терри, которому достаточно было один раз сделать замечания костюмерше, чтобы на следующий день его костюм Ослика Иа выглядел безупречно. Рядом с блистательным Т. Г. Грандчестером директор театра начинал нервничать из-за своего старого черного свитера и ботинок с отбитыми носами.

 

Впрочем,  по-настоящему беспокоило его другое.  

 

Пьеса. 

 

Нынче утром Терри препарировал персонажей Ибсена так, словно полагал, что все люди должны быть сделаны из чистого золота. Слухи о  заносчивости юного актера  уже не казались пустыми, хотя Стэнли  видел  его поведение в ином свете.

 

 Надменность  была частью защиты Терри, элементом его брони.   Гордец. Он  был очень требователен к себе,   что вызывало уважение, но ведь он и  к чужим слабостям едва снисходил. Это делало Терри похожим на главного героя пьесы Ибсена. С той разницей, что Торвальду Хельмеру  довольно было казаться порядочным и честным, а Терри стремился быть таковым. В персонаже отталкивало плохо скрываемое самодовольство, в актере – гордость, не делающая поблажек ни себе, ни другим.

 

«Кукольный дом» предполагался автором, как история женщины, которая смогла отказаться от иллюзий и отважилась бросить вызов общественным устоям. А Терри увидел безответственную мать, которая  бросила детей, жену, подло обманывающую мужа, и, наконец, себя в роли этого последнего. Итогом стали пылкие рассуждения о клятвах и долге, мучительные сомнения, горькие сожаления … И он до последнего задавался вопросом: «Неужели ничего нельзя сделать?» 

 

«Да, приятель, - подумал Стэн, косо взглянув на Терри, который выглядел человеком, задающим себе этот вопрос постоянно, - тут на лицо проблемы с женщинами…»

 

И кризис веры в любовь, наверняка, обусловленный каким-нибудь крайним моральным релятивизмом типа: «есть только одна настоящая любовь: единственная, священная, до гроба, а еще лучше и после». Кошмар. Возможно, это и была та стена, о которой говорил Майкл? Стена иллюзий под названием «романтические идеалы»? 

 

О них, может быть,   интересно читать в романах,  к ним стоит стремиться,  но всегда следовать им? Нереально же! Рано или поздно,  в один не слишком прекрасный день,   упираешься в стену несоответствия между воображаемым и действительным. Или врезаешься в неё со всего размаха… И летят твои клочки по закоулочкам… И наступает вечный понедельник… И, как писал один поэт*, который впоследствии отравился: «Решишься как-нибудь спасти от боли грудь – так помирай!»

 

Роняющий загадочные вздохи у гостиниц и декламирующий Шекспира по утрам, мистер Грандчестер задумчиво пинал по Уэверли Стрит отколовшийся от бордюра камешек. 

 

О, нет, Терри вовсе не казался несчастным и одиноким, как тот щенок, который бродил неприкаянно, поскольку не мог найти хозяина. Или как тот бедный зайка, которого бросила подлая хозяйка. Терри напоминал Стэнли одну девушку, которая гуляла сама по себе, потому что ей это нравилось. У неё тоже были своего рода доспехи. И она так же явно раздражалась, стоило кому-нибудь затронуть в разговоре тему её личной жизни.

 

Это наблюдение не помогло Стэнли решить проблему со стеной в голове приятеля, но подсказывало ему выбрать обходной путь, чтобы подобраться к сути дела.

 

Стэн на шаг опередил Терри, чтобы нанести удар первым. Камешек отправился в полет наискосок, срикошетил от грязной стены  ночлежного дома и приземлился посреди тротуара. Терри ничего не сказал, но в свой черед азартно обошел Стэна, вильнув вправо.

 

 По улице разнеслось гулкое эхо от камешка, прыгающего по мостовой, а затем железный грохот мусорного бака. Из окна  ночлежки послышались ругательства, но человек, выглянувший на улицу, резко замолчал, не обнаружив на улице мальчишек, которых ожидал увидеть. 

Терри с невозмутимым видом отправил камешек в путешествие до конца улицы. Очевидец из ночлежки   на выдохе помянул чертей, святых и полицию. Терри весело присвистнул и рассмеялся, а Стэн лишь улыбнулся при мысли, что щепетильность в вопросах морали не мешала мистеру Грандчестеру оставаться по натуре шалопаем.  

 

На более широкой и оживленной Шестой авеню им пришлось прекратить игру с камнем, который они, тем не менее,  продолжали осторожно толкать перед собой.  Противный мелкий дождь перестал. В небе наметились просветы. Поднявшийся ветер разносил по улице дымок, пахнущий жарящимися на углях каштанами. 

 

Юноши шли на звуки аккордеона сквозь гомонящую толпу уличных торговцев, зная, что музыкант всегда стоит на одном и том же месте, на углу. Нынче этот неунывающий клошар  лет сорока исполнял популярный «Нью-йоркский блюз». Прохожие, заслышав бодрый и веселый мотивчик, начинали кивать в такт. Терри вытащил руку из кармана, чтобы бросить монетку в потрепанную шляпу музыканта.

 

До театра оставалось пройти всего ничего.

 

- Слушай, Терри, - начал Стэн, сочтя момент подходящим. - Есть один секрет, который волнует меня.

 

 Терри «угукнул» в ответ. Насколько Стэнли мог судить, он вообще был человеком немногословным (когда речь не шла о любимой работе) От дома до Корнелия стрит он успевал сказать не больше пяти-шести предложений. И это в хорошем настроении. При удачном расположении звезд. Когда ветер дул с запада. И рак свистел на горе.

 

- Это загадка, если точнее, - продолжал Стэн, глядя в небо, - странная загадка, которая не дает мне покоя… Терри, скажи, у тебя есть метла? 

 

После паузы Терри сдвинул кепи на затылок и с любопытством посмотрел на приятеля. 

 

- Я никак не могу представить, - пожаловался Стэн, пнув камешек. – В смысле: тебя с метлой или какой-нибудь старой тряпочкой, которая служила элементом чужих кальсон. 

 

У Терри одна бровь стала выше другой. Он машинально толкнул вперед подкатившийся к нему камень.

 

- Ладно, - поднял руки Стэн, - на самом деле я точно не знаю, откуда берутся эти старые желтые тряпочки с дырками. Но я просто понять не могу… А где вся моя пыль?

 

-  Ах, пыль,  - Терри усмехнулся и, на шаг опередив Стэна, послал камень в полет над большой лужей. - Да, припоминаю: дюймовые слои пыли вместо ковров.

 

 - Вот-вот, - Стэн покивал. - Пропали из моего кабинета! Ты обычно уходишь из театра последним… Может, видел похитителя пыли? Или какую-нибудь фею чистюль?

 

- Фею? – Терри отвернулся, пряча улыбку. - Да, кажется, видел одну. 

 

- А, может, двух? Или трех? - Стэнли пожал плечами. - Представляешь, они ведь не только от пыли избавились, нахалки, но  и хлам из бывшей кладовки куда-то выгребли, и окно помыли, и даже с мебелью что-то сделали. Она похорошела, посвежела, как будто из отпуска недавно вернулась. Оказалось, что тёмной она не от грязи была, а по природе своей… Элегантная такая, из мореного дуба, очень по-викториански смотрится.

 

- Мебель? - Терри беззвучно засмеялся, теряя инициативу в затеянной игре.

 

- Фея, - произнес Стэн, с силой зашвырнув камень вперед. – Я подумываю ей бутылочку вина купить. Ты не в курсе, какое она предпочитает? Посидим после работы, выпьем, поговорим на всякие волнующие темы типа «Быть или не быть?»

 

Смеющийся Терри не успел ответить. Камешек выкатился на Корнелия-стрит и попал под колеса машины, которая почти бесшумно проехала мимо юношей и остановилась перед входом в театр. Отливающий синим, блестящий, почти новый Rolls-Royce Silver Ghost…

 

Стэнли тоже остановился.

 

- Это к нам? - с сомнением спросил Терри, разглядывая машину, всю в мелких капельках после  дождя.

 

Первым вышел водитель в черном тренче и надвинутой на глаза фуражке. Тёмные волосы до плеч, лицо вроде незнакомое, молодой, рост повыше среднего, чуть прихрамывает на левую ногу… Что это еще за доходяга?

 

Стэнли нахмурился.

 

- Не знаю, - пробормотал он, но в следующую секунду увидел первого пассажира, вернее, его отчаянно красный зонтик. – Хотя, да, к нам.

 

- Это брат Полины? - Терри тоже нахмурился. – А что он… - не закончив седьмое по счету предложение, он умолк и, вероятно, непроизвольно сделал шаг вперед, навстречу вспыхнувшему под зонтом пламени. 

 

Двое почтительно отстранились от пассажирки, которая вышла на Корнелия Стрит. Её рыжие кудри  полыхали на фоне черного платья. В этот  миг она была похожа на махаона, на красивую до тоски в душе бабочку, которая выпорхнула на улицу в конце осени. Порыв ветра разметал её огненно-рыжие волосы, словно раздувая костер. Она казалась хрупкой, точно сделанной из фарфора, в черном платье, подчеркивающем белизну кожи.  

 

«Холодно же», - неодобрительно подумал Стэн и двинулся вперед, на ходу стягивая с себя шарф. Она повернула голову на звук шагов, и Стэна приветствовал знакомый взгляд светло-голубых глаз: ласковый, пронизывающий, чуть напряженный, как от сдерживаемой боли. 

 

И улыбка, от которой на щеках проступали ямочки.

 

Примечания:

 

Бродвей – «широкий путь» в переводе с голландского.

 

Томас Ловелл Беддоус (поэт-самоубийца) «Если ты захочешь...»