Первая встреча и ночной разговор

 

Осенний Питер. Уже стемнело. Я спешила к гостинице «Октябрьская», где меня с машиной ждал Владимир Тонни – заместитель председателя профкома Ленинградского металлического завода. Мы собирались ехать на Выборгский ЦБК. В машине кроме Тонни был еще один незнакомый мне молодой человек. Как потом выяснилось, это был журналист одного из каналов Центрального телевидения из Москвы. Мы ждали председателя профкома ВЦБК – Кирякова Виталия Витальевича, с которым я еще не была знакома. Когда я была на комбинате первый раз спустя несколько часов после ночного захвата (14 октября, между 5 и 6 часами вечера), то среди тех профсоюзных активистов, с кем мне довелось общаться В. Кирякова я тогда не встретила.

А сейчас в машине он появился как-то незаметно, но с его присутствием сразу же возникло ощущение, что в салоне стало тесно. От него шла волна концентрированной энергии, не смотря на то, что время было уже позднее. Представившись нам, он сразу же деликатно, но прямо задал мне и сидящему рядом журналисту вопрос - кто мы такие. Все правильно.

В моей деятельности, связанной с поддержкой и изучением протестного движения, всегда есть один не очень приятый момент, когда мне прихо­дится спрашивать у собеседника разрешения записать предстоя­щий разговор на диктофон, чтобы потом с этим уже спокойно работать. А неприятность связана с тем, что, во-первых, уже самим этим вопросом я неволь­но вызываю у него неожиданное напряжение. Ведь время в России сегодня темное, неизвестно что чем обернет­ся. «Может быть в этой затее ничего страш­ного и нет, но все равно, как-то получается так, что она послушала, записала все и потом ушла со своим диктофоном, а я сиди и думай, не случится ли после этого чего дурного. Ведь если она это записывает, значит для чего-то ей все это нужно." - так, наверняка думает про меня каж­дый мой новый собеседник.

И действительно, почему он, видя меня первый раз, должен мне доверять? Сегодня в России, когда большинство людей, выйдя из прошлого с советской ментальностью, в которой было много от детской по своему характеру социальной наивности (доверия к слову, обещанию, а также веры в государственные институты власти) сразу оказались в криминальном капитализме - в такой ситуации очень трудно сохранить готовность верить любому слову, даже красивому. Ведь за свое прежнее доверие почти каждый человек в России (не о власти речь) заплатил лично: как минимум – серьезными проблемами, как максимум – был обкраден, потеряв многолетние накопления или свое единственное жилье – всех несчастий не перечислишь.

И, во-вторых, когда я спрашиваю у собеседника позволения ис­пользовать диктофон, то я в любом случае ставлю его в принуди­тельное положение. Ведь дав согласие на общение, собеседник уже тем самым, выразил мне определенное доверие, а своим вопросом о разрешении записать весь разговор на диктофон, я, как бы, проверяю на проч­ность его первоначально оказанное мне доверие и желание говорить со мной. 

И если человек даже по уважительной причине мне хочет отказать, то формально в его же собственных глазах он выглядит вроде бы трусом, даже, если в действительности им и не является. В любом случае, мой вопрос вынуждает его комментировать свой отказ. И эта вынужденность положения, в которое ю я ставлю своего собеседника, как правило, уставшего после работы и спешащего по своим делам, но тем, не менее, стремящегося мне помочь, уже сама по себе тяготит меня.

Но главное (и этого уже боюсь я) - это то, что мой вопрос, связанный с диктофоном, может вспугнуть хрупкое доверие, которое появляется в начале встречи, и без которого разговор становится формальным, мало что дающим к пониманию интересующих меня событий. Поэтому я всегда предлагаю человеку сделать дубликат записи и для него. Но от этого, как правило, всегда отказываются (было только одно исключение), видимо потому, что рабо­чие активисты (а не просто пассивные рабочие), во-первых, не очень придают значение всем этим диктофонным записям, понимая, что в любом случае «бить будут не по паспортам, а по физиономиям», а, во-вторых, они действительно не столько доверчивы, сколько открыты. И эта открытость уже другого рода: она проистекает не из социальной детскости и инфантильности, а из того, что лично пройдя практику профсоюзной борьбы, эти рабочие активисты вполне способны развираться кто перед ними и как с ним поступать. 

В них уже нет страха быть обманутыми – у них появляется классовый подход или чутье не только к экономическим вопросам, но и к пониманию человека. Вот почему за его словами они пытаются понять объективный интерес человека. На мой взгляд, это очень ценное обретение рабочих активистов, которое они сумели извлечь, может быть не столько из побед, сколько из поражений своей профсоюзной борьбы на протяжении последних лет. Кстати, надо сказать, что в этом отношении служащие и интелли­генты ведут себя принципиально иначе, менее открыто и менее доверительно.

Задав этот же самый вопрос Кирякову - «Можно ли записать наш разговор?», в ответ я услышала только одно слово - "Валяйте". Ехали мы около двух часов и все это время Виталий Киряков отвечал нам на наши вопросы, рассказывая о комбинате, переплетая рассказ рассуждениями, оценками. Какой бы темы не касался, он всегда говорил очень личностно. Оценки были предельно четкими, ясными. Спустя какое время мне казалось, что с этим человеком я знакома давно.

На любой вопрос он отвечал открыто и с достоинством. По тому, как мгновенно схватывал любую чужую мысль и активно раз­вивал ее в диалоге, чувствовалось, что он человек умный и талантливый. Но насколько у него были перекручены нервы можно было догадываться, глядя как одна выкуренная сигарета сменялась другой. Нервное переутомление стало особенно заметно, когда мы сделали перерыв на одной из автозаправок. Не смотря на то, что наш разговор шел около двух часов и время было почти ночное, тем не менее, Киряков продолжал в темпе, энергично и не теряя логики, отвечать на вопросы уже московского тележурналиста, периодически заправляя свои паузы рюмкой водки. Но внешне это никак не сказывалось на его внутренней мобилизации.

В Выборг мы приехали поздно ночью. Машина заехала в ка­кой-то маленький и глухой, но ярко освещенный двор. Где-то на периферии сознания, уже уставшего от интенсивного общения, возникло – «а ведь все как на ладони». Го­лоса разговаривающих заметно притихли. Также бесшумно из-за спины подкралось не сильное, но все-таки липкое чувство страха вперемежку со стыдом. Из машины выходить не хотелось. "Тоже мне, герой" - с иронией подумала я про себя. Но остальные, кроме Кирякова, также неохотно выбирались из са­лона.

После кровавых событий, связанных с расстрелом Верховного Совета России в октябре 1993 году, мне перестали нравиться закрытые дворы, которые я так любила в своем детстве за их уютность. Идя за Киряковым, мы молча зашли в темный подъезд и наконец оказались в чьей-то квартире. Разъяснив где и как здесь можно разместиться для ночлега, Киряков уехал.

В квартире было две комнаты и кухня с диваном. Посреди­не комнаты на полу были разбросаны детские вещи и игрушки. В ванной комнате лежало постиранное и отжатое, но не развешан­ное белье. Казалось, что от незавершенной стирки хозяйку этой квартиры вне­запно оторвал либо важный телефонный звонок, либо чей-то внезапный приход, и что она вот-вот должна вернуться. Было очевидно, что кто-то в спешке покинул этот дом, причем на ночь да еще с маленьким ребенком. Неужели ради нас? - глупо поду­мала я. Очевидность ответа усилила неприятное чувство.

Оставшиеся в квартире одни, мы сразу как-то без слов определили себе места для ночлега: журналист оставил за собой диван на кухне, раз­местив там же телекамеру, нам с Тонни автоматически досталась каждому по комнате, ему - проходная, мне - дальняя. Сняв кожаную куртку, журналист пошел умываться, и тут я невольно заметила, что у него под левой рукой красивый футляр из свиной кожи. Я не сразу поняла, что это кобура пистолета. На столе для нас была оставлена еда, но есть не хотелось.

Моя встревоженность, появившаяся еще в машине, здесь уже в чужой квартире не исчезла, а даже упрочилась, когда я заметила в глазах своих спут­ников такую же скрытую настороженность. Вспомнилось, как третьего октября 1993 года мы с Александром Бузгалиным и нашими товарищами из Италии поздним вече­ром поехали на розыски наших друзей в 77 отделение милиции на Хорошевское шоссе. Таксисты не хотели ехать в район Останкино, где шла стрельба. Но один все-таки согласился. Добравшись до места и не успев выйти из машины, перед нами сразу как из-под земли вырос высокий пьяный человек с автоматом в руках и перекошенным от испуга лицом. Такое я видела первый раз в своей жизни.. Вообще-то, бояться его должна была я (кстати, что я и делала), но почему у него такое лицо? Я не понимала. Нас он довел до здания, где все окна были занавешаны и куда нас не пустили, но  вскоре оттуда нам навстречу вышло еще несколько таких же вооруженных и пьяных защитников ельцинского режима. С тех пор я боюсь людей, у которых одновременно страх - в глазах и оружие - в руках.

Здесь в ночной квартире ситуация была принципиально другая: головой понимала, что ничего особенного не должно быть, но все равно было как-то сильно не по себе. Мы опять не сговариваясь собрались все в центральной комнате. Но думаю, что не жажда общения собрала нас вместе, а тревожная неизвестность предстоящей ночи. Разговор хотя и завязывался, но его непринужденность давалась с трудом. Светскость была излиш­ней, а откровенность - невозможной: говорить о своих опасениях было неловко, а скрывать очевидную для всех присутствующих тревогу - какой будет ночь - глупо.

Внутренне напряжение в каждом из нас определило и тему для разговора. Говорили о людях ВЦБК. Тонни молчал, слушал. Спор завя­зался между мной и тележурналистом. "Зачем они сопротивляют­ся? Ведь если ко мне на улице подойдет бандит и спросит, так жизнь или деньги? Конечно, я отдам ему все деньги. Так что сопротивление этих ребят с комбината бессмысленно. Для меня главное, чтобы мне платили нормальные деньги, а все остальное меня не касается. Если заплатят хорошо, я готов выполнять лю­бую работу. Да, приходится рисковать, но рисковать я буду только за большие деньги, как, это было, например со мной, когда я ездил на съемки войны в Косо­во. Вы думаете, что меня волнует кто там прав?" Слов, конечно, я помнить не могу, но позиция журналиста была приблизительно такова.

Надо сказать, что его откровение был нетипичным для людей этой породы: молодых, имеющих престижную и хорошо оплачиваемую работу, но при этом живущих достаточно осторожно, закрыто и не заявляющих нигде свою позицию. Из этой же предос­торожности он, наверняка. не занимался и бизнесом. Глядя на этих красиво-гладких и внешне невозмутимых людей, обслуживающих политический истэблишмент, я иной раз думала, интересно, а что же может вызвать у них откровенность? Меня никогда не интересовала позиция этих людей – она не настолько сложна, чтобы быть не понятной. Меня интересовало другое: какие обстоятельства могут вызвать у них взрыв откровения? 

Видимо, неизвестность этой ночи и идущая от этого нервная взвинченность, в немалой степени подогретая темой разговора о восставших рабочих, а также моя позиция – наверное, все это вместе и вызвало взрыв откровения, столь непривычного для этих людей и столь безопасного для него в этом случае. Журналист понимал, что ничем не рискует, ибо с наступлением завтрашнего дня мы уже не увидимся никогда, Да, это так, но не только потому, что мы живем в одном городе – Москве. Но прежде всего в силу того, что нас разделяет то общественное отчуждение, преодолеть которое не способны ни парламентские законы, ни капиталы олигархов. Такое отчуждение как плотина на реке может быть сломлено только революционным движением масс снизу.

Под утро мы все-таки разошлись по своим комнатам. В кровать легла не разде­ваясь. Не спалось. Особенно на нервы действовали звуки, вдруг останавливающейся где-то рядом с домом машины. В этих случаях все превращалось в слух - благо комната находилась на первом этаже. Вот так лежа в темной комнате, я пыталась по­нять, где же в действительности проходит граница между моим страхом и реальной опасностью. Определить ее я так и не смогла, но лишь разносящийся по квартире запах часто закури­ваемых кем-то из моих попутчиков сигарет, подтверждал, что все-таки эта граница есть. И эта граница – уже и есть сама реальность.

Наверное, нечто похожее советские люди переживали в 1937 году, ког­да в подъ­езде среди ночи раздавались чьи-нибудь шаги или начинал шуметь поднимающийся лифт. Может быть, это просто какой-нибудь влюбленный парень счастливый возвращался с ночного свидания домой, а может быть, это были звуки шагов, которые вдруг замирали у вашей двери и … пронзительный звонок в дверь заставлял вас понять, что все это не выдумка, а правда, в которую не хочется верить.

 Но в любом случае достаточ­но одной такой ночи, чтобы запомнить все вздохи и выдохи лифта на каждом из этажей. Но даже, если в этот раз и обош­лось, в любом случае, эти страхи - часть этой общей реаль­ности под названием "гуманизм российской демократии". Забрезживший за окном неуютный утренний свет вызвал в душе облегчение. Вскоре раздался звонок. В дверях появился бодрый, подтянутый и хорошо выбритый Киряков. На его лице не было и следа от вчерашнего напряженного дня, равно как и не было сожаления об откровении ночного разговоре с нами. Через двад­цать минут мы въехали в поселок Советский.

Кстати поселок, на территории которого находится ВЦБК назван «Советским». Это название возникло не из пиитета к социалистической риторике, а в связи с тем, что во время освобождения Ленинградской области от фашистов здесь над этим поселком погиб летчик Михаил по фамилии Советский, в честь которого и назван этот поселок.

Кирякова я встречала не раз в совершенно разных обстоя­тельствах. Я видела, как придя в профком, возле него собира­лись все активисты. Обсуждения всех вопросов он вел открыто без формальностей. Основной состав активистов - молодые жен­щины, которые слушали его с уважением, но при этом случае необходимости могли ему и возразить, не согласиться. Одним словом, его отношения с активистами вовсе не походили на ра­зговор профсоюзного начальника со своими подчиненными. В то же время, общаясь с активистами уважительно и открыто, он был достаточно жестким, не повторяя своих распоряжений дваж­ды.

Другой раз я его видела в Москве на встрече с Александром Бузгали­ным, который тогда предложил Кирякову провести на ВЦБК конференцию представителей всех протестных предприятий. «Если Вы проведете такую конференцию, - говорил Бузгалин, - во-первых, она явится демонстрацией всероссийской солидарности всех рабочих активистов ВЦБК. При этом важно, чтобы это шло по инициативе снизу, а не под крышей партийного и профсо­юзного начальства. И здесь не важно кому принадлежат идеи, важно – кто и как их осуществляет. Очень важно, чтобы рабочие сами сделали эти практические шаги по самоорганизации поддержки своих товарищей на ВЦБК. Пусть этот опыт будет с ошибками, пусть не так, как бы это хотелось нам, но это будет опыт самостоятельной практики, зато без чьей-либо указки. Ибо только через практику, организуемую самими рабочими, они смогут до конца осознать свой объективный интерес, понять свои собственные противоречия и преодолеть их. Кстати, это относится не только к рабочим, но и ко всем, в том числе, и к научной интеллигенции.

 Во-вторых, если организационной базой этой всероссийской конференции станет профком ВЦБК, то Вы таким образом укрепите положение своего профсоюза, да и всего трудового коллектива в целом. Я убежден, что эта конференция нужна и важна как для ВЦБК, так и для всего российского протестного движения в целом. И мы готовы всем, чем можем помочь этому». Такова была позиция Бузгалина.

В этом случае я была абсолютна согласна с ним: действительно, конференцию рабочих надо делать на ВЦБК и делать ее должны рабочие активисты сами. Вот почему тогда этот разговор между Бузгалным и Киряковым я слушала с напряжением: обычно лю­ди, активные и инициативные с трудом воспринимают чужие идеи и инициативы. К моему немалому удивлению, Киряков с одобритель­ным энтузиазмом отреагировал на эту идею и более того, подбросил еще несколько конструктивных предложений на этот счет. Видно было, что он – человек творческий и способен как на диалог, так и на критическое отношение. В политическом отношении он не казался мне тогда человеком ведомым. Тут же Виталий Киряков обсудил эту идею с находящейся рядом Любой Якушевой - его замес­тителем по профсоюзной деятельности. Она также с одобрением приняла эту идею. Дальше разговор касался уже технической и организационной стороны этой конференции, в обсуждении которой Киряков проявил немало хороших идей. Видимо, сказывался его прежний организационный опыт. Да, задуманное осуществилось - эта конференция все-таки состоялась. Но об этом я скажу отдельно и чуть ниже.

В те дни, несмотря на разделяющее нас расстояние в три часа езды (от Москвы до Выборга), профсоюзные активисты ВЦБК нередко приезжали в столицу на организуемые «Альтернативами» пресс-конференции, которые проходили в Государственной Думе (с активным участием и большой организационной поддержкой депутатов Смолина и Григорьева), в Доме журналистов, в пресс-центре, на встречи с левой общественностью в нашем клубе «Диалог» (музей Маяковского). Мы также ездили в Питер для участия в митингах солидарности с коллективом ВЦБК, организуемых профсоюзом ЛМЗ. Там же проводились, организуемые уже питерским отделением «Альтернатив» (И.Г. Абрамсон, И. Готлиб) пресс-конференции по событиям ВЦБК. Надо сказать, что события на ВЦБК вызвали тогда по стране широкую волну солидарности с ним и об этом я обязательно скажу чуть ниже.

Понятно, что в те напряженные дни, когда Киряков со своим профкомом в Советском, а мы здесь в Москве вели подготовку к предстоящей конференции – тогда ни у меня, ни у Виталия не было времени, чтобы специально говорить о его персоне, его прошлой деятельности и профессии. Но по тому, как он грамотно оперировал текстами Маркса, диалектически подходил к оценке тех или иных исторических событий, анализировал сегодняшнюю реальность я еще тогда - по дороге из Питера в Выборг поняла, что он историк.

О политике говорил с интересом и увлеченностью. Более того, вполне мог перейти и на научный уровень беседы, например, как это было в одном из наших разговоров о советской и российской бюрократии. Приятно и сильно удивил меня своим диалектическим подходом в отношении к советскому прошлому: здесь не было ни тотального восхваления, ни тотального охаивания. Умел видеть и то, и другое. Удивительно и то, что будучи человеком из советского прошлого и тем более из провинции в нем не было и следов со­ветско-патриархальной ментальности. Для меня как для культу­ролога этот его феномен был некоторой загадкой.

Историческая конференция

 

Россия. Ноябрь 1999. Предвыборная борьба набирает обороты. СМИ переполнены грязью и компроматам. В Чечне война. Убийство сотен и лишение родного очага сотен тысяч людей. В экономике надежды перемежаются с хроническим невыплатами. Ельцин то и дел попадает в больниц. Казалось бы в этих условиях кто обратит внимание на какую-то конференцию каких-то там стачкомов и профкомов на северной окраине России – в поселке Советском..

 И тем не менее, спустя три недели после нашего разговора 25 ноября на ВЦБК состоялась знаме­нитая, а теперь уже историческая конференция. Сама по себе конференция, проходившая в Советском на базе ВЦБК была внешне более чем скромной, не сравнить с многотысячными съездами в столичных дворцах. Но тор­жественность обстановки чувствовалась с самого порога. Стеклянные входные двери, стены и окна, выбитые спецназом «Тайфун" были восстановлены. Все мрачные последствия захвата, которые я видела собственными глазами и которые засвидетельствованы на фотодокументах, рабочие комбината ликвидировали собственными силами и за свой счет.

В холле на первом этаже на стенах были развешаны все телеграммы и письма соли­дарности, присланные из всех концов бывшего СССР: от низовых профсоюзных организаций, различных политических партий и групп, общественных движений, научных сообществ, из-за рубежа, просто от отдельных персон – всех не перечислишь.

В помещении здания и снаружи дежурили празднично одетые в белые рубашки под камуфляжной формой охранники с ВЦБК, стоящие на стороне интересов его трудового коллектива. В помощь для обеспечения безопасности и порядка приехали рабочие – добровольцы с других заводов и городов. Тут же шла регистрация, продажа литературы.

Здесь я увидела много знакомых лиц, в том числе, из Москвы. Это были представители разных политических партий и платформ (сталинисты, анархисты, социал-демократы и просто демократы). В этом не было ничего удивительного, поразительное было в другом: я, пожалуй, впервые видела их всех вместе. Люди, многие из которых и политически, а на этой почве и физически (как например, Галина Ракитская и Нина Андреева) взаимно исключаемы, здесь впервые оказались рядом (для политической корректности уточняю - рядом, но не вместе).  

На моей памяти после 1991 года это, пожалуй, первый случай, когда палитра политического представительства, причем, инициируемого снизу (в отличие от кремлевских новогодних фуршетов), была максимально богатой. Это говорило о том, что события на ВЦБК вызвали большой общественный резонанс. На конференции в Советском собралось 74 делегата (более 50 гостей) с 33 предприятий из 23 регионов РФ: Краснодара, Ярославля, Сочи, Сибири, Воронежа, Урала, Украины. Большинство участников - лидеры стачкомов, профсоюзов (причем, разных: от ФНПР до «Защиты»).

Все политические гости могли размещаться только на балконе конференц-зала. На мой взгляд это было правильное решение. Главным действующим лицом здесь были делегаты - рабочие активисты с протестных предприятий, и потому они сидели все вместе (отдельно от гостей) в конференц-зале. Среди них находились и наши московские товарищи - рабочие активисты А.Малкин и С.Трохин. Будучи членами оргкомитета этой конференции, мы с А.Бузгалиным получили мандаты делегатов и потому заняли свои места внизу вместе с рабочими активистами. Честно говоря, это тот самый случай, когда я испытывала чувство гордости за то, что не оказалась «на высоте». Эти мандаты у нас с Александром хранятся до сих пор.

Первая часть конференции была чрезвычай­но интересной: более 20 делегатов представили впечатляющие картины развала экономики. Активисты из регионов рассказывали о конфликтных ситуациях на своих предприятиях и о том, что им – рабочим и профсоюзам удалось добиться в связи с этим. В выступлении каждого из них был свой индивидуальный подход к анализу и оценке происходящего. Да, и стилистически все эти выступления были очень яркими и индивидуальными.

Результат этой первой части конференции был очевиден. Во-первых, из всех выступлений рабочих активистов на глазах у всех проявлялась некоторая целостная картина того, что происходит на протестных предприятиях России, каковы общие закономерности, тенденции и противоречия этого положения. Присутствующие, замерев, слушали этот общий рассказ о том, что в действительности делается на предприятиях, где экономическая политика властей предельно откровенна в своей наглости и цинизме и о чем не говорят с экранов телевизоров и газет.

Во-вторых, рассказывая о практических действиях профсоюзов, каждый выступающий пытался вытащить те конкретные методы борьбы, которые уже применялись их активистами, показывая одновременно и то, какие результаты это дало. От выступления к выступлению общая корзина достижений рабочего движения пополнялась не только позитивным опытом, но и уроками поражений и неудач, а также противоречиями профсоюзной борьбы. Почти каждый из выступающих резюмировал, что все прежние способы борьбы (голодовки, пикеты, митинги и т.д.) уже исчерпаны и надо переходить к новым.

По мере возможности я пыта­лась вести диктофонную запись всех выступлений и основной полемики конференции, которая развернулась во второй ее части.

Основной вопрос дискуссии был следующим: какими должны быть формы и цели объединение рабочих и профсоюзных активистов этой кон­ференции? Полемика была представлена двумя позициями: Е.А. Козло­ва (Питер) и А.Бузгалина (Москва). Е.А.Козлов на этом съезде был в качестве делегата ЛМЗ, хотя, я не очень понимала почему: если там он вовсе не работал, а являлся партийным функционером Региональной партии комму­нистов РПК, одновременно поддерживая и позицию РКРП.

Выступления В.Козлова сводились к тому, что эта конференция должна выступить с поддержкой блока РКРП и ряда других небольших, так называемых, коммунистических партий на предстоящих парла­ментских выборах (декабрь того же 1999 года). Позиция А.Бузга­лина была принципиально иная. Согласно его мнению, основные задачи рабочего движения: антиприватизационная политика, а также координация и взаимопомощь активистов всех протест­ных предприятий, причем не по партийному принципу, а по принципу личного участия в рабочем движении. По мне­нию Бузгалина над этим движением не должны стоятьникакие партийные и профсоюзные начальники. Пусть они сами решают кого поддерживать, ибо у рабочих активистов, да и в целом у рабочих отношения с пар­тиями не однозначные и очень не простые. Другой вопрос, что если рабочие захотят приглашать их - пожалуйста, но в любом случае сами рабочие должны принимать такие решения.

Дискуссия

На мой взгляд, Е.А.Козлов сыграл не конструктивную роль на этой конференции, пытаясь подчинить нарождавшиеся ростки самостоятельности  рабочего движения своим узко партийным интересам. Вообще я должна сказать, что, так называемые, левые партии, с одной стороны, оказали немалую организационную поддержку рабочим активистам, но, с другой стороны, их участие в значительной степени надорвало это рабочее движение.

 Я глубоко уважаю всех, кто искренне и лично помогал рабочим, независимо от их партийной принадлежности. Такие честные люди были и их немало. Но объективная деятельность самих этих партий в целом (я говорю в первую очередь об их идеологии и идеологах) оказалась во многом «медвежьей услугой» рабочему движению. С одной стороны, конкретные члены партий действительно искренне помогали рабочим, а, с другой, политический интерес их партий, так или иначе, был связан с тем, чтобы силами нарождающегося рабочего движения решить проблемы своего внутреннего идейного кризиса.

А этот кризис очевиден: ведь рост оппозиционных настроений в обществе так и не привел к принципиальному росту партийных рядов, хотя агитационно-пропагандистской работы ведется немало. Кризис современных левых партий оказался настолько сильным и глубоким, что разрешить его собственным силами они не могут. Для них показательна некоторая идейная устарелость. Ориентация на воспроизводство прежних, когда-то очень эффективных, но сегодня - исторически пройденных социальных форм жизни - для левых партий сегодня более значима, чем выявление и решение актуальных проблем современного развития. Вектор их устремлений: из настоящего - в прошлое. А ведь сегодня актуален другой вектор: из будущего - в настоящее.

Говоря об устарелости партий, речь не идет о возрасте их представителей. В их рядах встречаются и такие люди, которые своей культурой, энергией и духом дадут сто очков вперед молодым. Речь идет об идейной старости, которой сегодня заражены, в том числе, и молодые политики, причем как левые, так и правые. Разве молодые либералы, утверждающие, что мы все должны пройти через муки и страдания, через который прошел капитализм прошлых веков - идейно молоды? Конечно, нет, ибо это уже не старость, а просто идейная рухлядь.

И как всякий слабый организм, такие партии ориентируются в первую очередь, все-таки на себя. Не столько на решение общественных проблем, сколько на проблему воспроизводства самих себя как структур с единственной ориентацией – выборы в парламент. А ведь сегодня надо идти в разные общественные страты и через совместную с ними деятельность помогать им практически решать именно их проблемы, но так, чтобы в процессе этого они разворачивались лицом к обществу, осознавая свой действительный интерес как общественный, консолидированный интерес. Т.е. политические партии сегодня должны «снимать с общества  асфальт бюрократизма», чтобы на освобожденной от нее почве всходила зеленая травка настоящей, а не «пластмассовой» демократии. Ведь диалектика очевидна: погибая, зерно дает поросль. 

Я думаю, что у Зюганова за все эти годы был шанс и не раз хотя бы частично прорваться во власть или хотя бы ее частично закрепить. Но этого не произошло: быть в оппозиции гораздо выгоднее, ибо и ответственности значительно меньше, и совесть чиста.

Надо сказать, что мои последующие исследования на заво­дах подтвердили правду этого подхода. То, что рабочие активисты отрицательно относятся к либеральному курсу российской власти, еще вовсе не означает того, что вместе с этим они автоматически готовы если не вступить, то хотя бы отдать свои голоса за ту или иную левую партию.

Каково отношение рабочих и профсоюзных активистов к левым партиям можно уви­деть в специальной главе этой книги (см. с.), в которой я пы­талась без комментариев дать прямые цитаты активистов разных протестных заводов по этому поводу. Но один пример приведу. В. Воробьев – лидер Городской конфедерации труда г. Анжеро-Судженска как-то в одном из разговоров со мной по этому поводу сказал: «На съезде рабочих партий еще в январе 1999 года было вынесено такое решение - не доверять ни одной партии России, не подчиняться ни одной партии в их высказываниях, пока партия сама не докажет что она борется за интересы рабочего класса. И наша конфедерация до сих пор стоит на этих позициях. Мы не позволяем партиям диктовать свои взгляды. Мы не принимаем навязывания политических взглядов. Я хочу сказать – кто-нибудь из вас знает шахтерское дело так, как знают его рабочие? Поэтому вы, если хотите, то можете давать только информационную поддержку. Да, сегодня назрело время создания новой рабочей партии, и такая партия должна быть. Но я одного боюсь чтобы эта партия снова не попала в грязные руки, чтобы ее не строили те, кто из своих личных и корыстных интересов стремиться добиться своего благосостояния».

После длительной полемики конференция приняла компромиссное решение - ограничиться созданием только Координационно­го Совета трудовых коллективов предприятий, вставших на путь борьбы за рабочий контроль, самоуправление и деприватизацию. Конференция в принятой на ней резолюции «О приватизации и собственности» заявила, что в России назревает новый этап борьбы, но уже за превращение трудовых коллективов в реальных хозяев своих предприятий, поселков, городов.

Киряков и коллектив

Но вернуться к фигуре Кирякова, то на этой конфе­ренции, при всей ее хорошей организованности, он совершил ро­ковую для себя, как профлидера, а в итоге и для коллектива – ошибку. Она в следующем: на конференции были делегаты, гости, были члены профкома ВЦБК, но почти не было представителей самого трудо­вого коллектива. Конечно, часть из них находилась на рабочих местах и присутствовать в зале не могла. Но ведь были и те, кто не работал и мог придти. Когда я сказала об этом Киряко­ву, он ответил, что он организовал прямую радиотрансляцию в цеха. И действительно, это было так.

И все же. Отсутствие рядовых работников ВЦБК на этой конференции - это вопрос не просто организационно-технический. За этим явлением скрывалось сложное переплетение как личных просче­тов профсоюзного лидера Кирякова, так и объективных проблем. Почти на всех исследуемых нами протестных предприятий я столкнулась с проблемой отношений профлидера и профактивис­тов с пассивной частью трудового коллектива, как они сами его называют - "болотом".

Это "болото", находясь в позиции наблюдателя за тем как борются их заводские активисты, предпочитает не вмешиваться в это. Поэтому вместо того, чтобы придти в профком и полу­чить информацию из первых рук, они довольствуются лишь слу­хами. Будучи обывателями (а обывательщиной у нас заражены все слои общества: и интеллигенция, и рабочие, и студенты, и власть, и крестьяне), их экзистенцио­нально раздражает социально активный тип личности, на фоне которых их мещанство становится очевидным даже им. И это, вызывая у них особое раздражение, еще больше усугубляет конфликт между ак­тивистами и "болотом". 

И тем не менее, нужно было сделать во что бы то ни стало, чтобы эти люди все-таки пришли на конференцию. Для этого одного объявления не достаточно. Но даже придти в цех и пригласить их на конференцию – еще не гарант, что придут.. Кто пытался разбудить спящих или боязливых - тот знает какая это тяжелая работа. И одними красивыми и вдохновенными словами эту проблему не решить. На это надо было специаль­но работать, вовлекая их постепенно и еще задолго до этого в деятельность профсоюзного комитета. Да, конечно, справедливости ради, надо сказать, что «болото» есть везде на всех протестных предприятиях. Но общаясь с рабочими ВЦБК еще задолго до этой конференции в свои прежние приезды, я видела, что здесь на комбинате его все-таки поменьше, чем где-либо. 

Да, Кирякову в экстремальных ситуациях наверное, не раз приходилось брать на себя ответственность и принимать самостоятельные решения. Кто занимался практической организационной работой, тот знает, что иногда легче и скорее сделать что-то самому, чем добиваться выполнения этого от других, особенно в ситуации, когда «поджимает» время. 

Но я думаю, что в любом случае здесь роковую роль сыграло то, что Киряков недооценил значение и роль трудового коллектива. И здесь сказалась, то ли индивидуалистическая и снобистская составная его интелли­гентского сознания, то ли пренебрежение к принципу коллективности, то ли непонимание хода развития ситуации, то ли недостаток идеологического чутья, то ли определенная склонность к бонапартизму. Но что бы там ни было, факт остается фактом - разрыв между Киряковым и коллективом ВЦБК начал увеличиваться. Сам он не су­мел преодолеть этот разрыв, а нарастающая сложность как внешней, так и внутренней ситуации на ВЦБК, вызвавшая соответственно и осложнение взаимоотношений уже внутри ядра активистов лишь усилила этот раз­рыв.

Потом ходило много слухов вокруг фигуры Кирякова, в которых, наверное, было немало правды, но я их не привожу по принципиальным соображениям, ибо стараюсь писать то, с чем я сталкивалась непосредственно сама. Его после той конференции я не видела, но у меня был с ним один короткий телефонный разговор.

Стиль лидера

Киряков был бесспорно человеком талантливым: понять, ор­ганизовать, выступить - все это он умел делать легко и хоро­шо. и уж точно, без всякого протокольного занудства, и даже наоборот - с некоторым куражем. Более того, чтобы он ни делал, во всем чувствовался некий азарт, он умел завести окружающих. Внешне он никак не походил на важного чиновника, у которого иной раз затылок выразительнее лица. Наоборот, в стилистическом от­ношении он даже походил на пижона: всегда был аккуратно и модно одет. В кафе мог за рюмкой коньяка вести долгий и интересный разговор, забыв об усталости и стоящем перед ним на сто­ле ужине, хотя видно было, что для него этот ужин – одновременно и завтрак, и обед. Будучи человеком открытым, что не так часто встречается у лидеров, тем не менее, нельзя ска­зать, что он был человеком простым и уж тем более, однозначным.

Может быть я ошибаюсь, но я убеждена, что личность ли­дера (а это не только правильность его позиции), его лич­ностный стиль, его культурный шарм - все это чрезвычайно важно и думаю, что не только в России.