А.А. Блок и Д.С. Мережковский

 

Д. Мережковского и Зинаиду Гиппиус М. Горький называет в числе родоначальников того нового течения в русской литературе конца XIX и начала XX в., которое "отказывалось от народничества, от политической дидактики".

Перу Д. Мережковского принадлежала известная статья "О причинах упадка и основных течениях современной русской литературы" (1892), где автор провозглашал смерть народной литературы и, противопоставляя "новое течение" традициям революционных демократов, заявлял: как "у всех лучших русских людей, любовь к народу и общественная справедливость снова являются у Вл. Соловьева как идеал бесконечный и божественный, как святыня, как вдохновенье, в ореоле красоты и поэзии".

Статья эта появилась в годы, когда на всей общественной жизни России еще лежал отпечаток победоносцевской реакции. Однако с энергичным развитием капитализма в 90-е годы уже шел процесс экономической и политической перестройки России из страны крепостнической в буржуазную.

В обширной этой статье, положившей начало "новому течению" в русской литературе 90 - 900-х годов - символизму, были рассмотрены в мистическом освещении все великие явления прошлого нашей литературы - Пушкин и Гоголь, Лермонтов и Некрасов, Тургенев и Гончаров, Толстой и Достоевский, критики-шестидесятники, у которых "царствуют нравы настоящих людоедов", "пожравших" Фета и других поборников "чистой поэзии", оценено творчество писателей-современников - поэтов Н. Минского, К. Фофанова, Надсона и др., Гаршина, Чехова, Короленко, Лескова, вплоть до П. Боборыкина, Альбова и Ясинского.

Оказалось, что все великие писатели - "рыцари Святого Духа", одаренные стихийным талантом, все они одиноки и непоняты, и что литература переживает сейчас, в 90-е годы, период упадка. Быть ей или не быть русской литературой, выразительницей народного религиозного сознания, - зависит от того, поймут ли писатели и критики существо литературы как поэзию. А подлинная поэзия - это символизм, искусство художественных символов, и в этом спасение литературы. Это не символы, воплощающие в образе какую-либо идею - такие символы "превращаются в мертвую аллегорию", а символы, сквозь которые светится, как в поэзии, "то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа" и "действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами". "Мысль изреченная есть ложь" (Тютчев). Только "символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии одухотворенным, прозрачным, насквозь просвечивающим. ".

В трактовке Мережковского Пушкин был великим поэтом потому, что творил "не для житейского волнения, не для корысти, не для битв". "Истинно-народный поэт Кольцов - по своему духу ближе к Лермонтову, величайшему мистику. презиравшему идеалы пользы и влюбленному в неземную красоту". Тургенев и Гончаров - это "художники-символисты, и самое ценное у Тургенева не его устаревшие "общественные романы", а его "Стихотворения в прозе", где Тургенев - "новатор формы и импрессионист". "Достоевский и Толстой - новое мистическое содержание идеального искусства", и в этом плане Достоевский "преемственно связан с мистицизмом Лермонтова". Некрасов, по Мережковскому, не тот, кого "превозносили наши реалистические критики", а совсем "другой Некрасов" - "как более или менее все русские люди - мистик, Некрасов, верующий в божественный и страдальческий образ распятого бога - самое чистое, самое святое воплощение духа народного", автор стихотворения о божьем храме - в этом " вечная сторона поэзии Некрасова".

Так освещал Мережковский и творчество писателей современников: Чехов - символист-импрессионист, "лучший рассказ" В. Короленко - "Сон Макара", где "религиозное вдохновение окрыляет поэта", Гаршин - "жаждет неутомимо чудесного, жаждет бога", и даже у плодовитого и скучнейшего натуралиста П. Боборыкина он нашел черты, "присоединяющие его к течению современного идеализма", а у бульварного романиста Ясинского - "веянья какого-то мрачного и обаятельного мистицизма".

Все это вызывающее выступление, направленное против Белинского, передовой русской критики и материалистической философии заканчивалось прославлением мистика Вл. Соловьева и вполне определенным политическим утверждением: "Никакие позитивные выгоды, никакой утилитарный расчет, а только творческая вера во что-нибудь бесконечное и бессмертное может зажечь душу человеческую.

Без веры в божественное начало мира нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы!".

Так провозглашалось "новое теченье русской литературы", основой которого, по Мережковскому, должны были стать "три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности".

Почти одновременно вышла и резко окрашенная в антиобщественные тона книга стихов Д. Мережковского "Символы", утверждавшего наряду с религиозно-мистическим и "вакхическое восприятие мира" - одну только "вечную заповедь": "жить в красоте, в красоте, несмотря ни на что. "

Вскоре в печати выступил В. Брюсов (под различными псевдонимами) с тремя нашумевшими сборниками своих стихов "Русские символисты" (1893 - 1894), где были напечатаны впервые в переводе молодого поэта стихи некоторых французских "парнасцев" и "декадентов", на символистскую прелесть которых ("мятежник Поль Верлен") указывал и Мережковский в своей программной статье. Эти сборники и сборник стихов Брюсова "Chefs d'oevre" были выражением крайнего субъективизма и иррационализма в поэзии и такого романтического преображения жизненной реальности, что иные из них ("Тень несозданных созданий.", однострочное "О, закрой свои бледные ноги!" и др.) воспринимались как преднамеренное эпатирование читателя, воспитанного на бесцветной, написанной плохими стихами поэзии.

Это и другие выступления "декадентов" вызвали множество острых эпиграмм и пародий, в том числе и Вл. Соловьева.

Вместе с Мережковским, Зинаидой Гиппиус с ее "уединенной мечтой" о том, "чего нет на свете", Федором Сологубом, выпустившим сборник таких же "уединенных" раздумий ("Стихи"), Константином Бальмонтом - "певцом мгновений", Валерием Брюсовым и другими эта группа первых русских декадентов обосновалась в журнале "Северный вестник". Журнал стал пропагандировать в стихах и прозе, в статьях А. Волынского и других зовущее к "углублению в духовный мир человека" новое течение русской литературы, вызывавшее негодование лучших писателей-современников. Ивану Бунину запомнился характерный отзыв о символистах-декадентах А.П. Чехова, считавшего, что российская интеллигенция "играет в религию и главным образом от безделья": "Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать. "

Так в литературе 90-х годов возникал религиозно-мистический романтизм символизма, наследовавший мистический романтизм "йенских романтиков", Жуковского и Фета, мистическую романтику Вл. Соловьева.

С Мережковским, этим мистическим истолкователем русской литературы, Блок познакомился весной 1902 г., когда из среды символистов стала выделяться группа воинствующих мистиков-соловьевцев. Об этом он писал отцу:

"В современном мне миру я приобрел большой плюс в виде знакомства с Мережковскими, которые меня очень интересуют с точек зрения религии и эстетики".

Летом того же года Блок вступил с этими первыми своими литературными друзьями в переписку и уже в августе он опять писал о них в мистическом духе отцу:

"Внешнее мое прикосновение к мирам "иным" и литературным заключается теперь в переписке с Зин. Гиппиус (женой Мережковского), которая уже взяла два моих стихотворения в новый журнал "Новый путь", который скоро начнет выходить (изд.П. П. Перцова). Переписка очень интересна, вполне мистична, так что почти не выходит из круга умозрения (опять-таки современного, в духе Дм. Мережковского). ".

Через Мережковских Блок познакомился и с "философией" Бор. Бугаева - Андрея Белого, того, кто в недалеком будущем также будет "помогать" Блоку осваивать учение Вл. Соловьева. Записи в юношеском дневнике Блока (март 1902 г.) свидетельствуют о том, что Блок, видимо, всерьез пытался разобраться в рассуждениях Мережковского и "философии" Бугаева и тщательно записывал свои мысли по этому поводу. Увлеченный "мистическим воздухом эпохи", по Белому, выдававшему истерическую атмосферу кружка за настроение страны, Блок, видимо, всерьез раздумывал о слиянии в царстве "Третьего завета" духа и плоти - "двух бездн - верхней бездны с нижней бездной", о воссоздании во "единую мировую правду правды земной и правды небесной и т.д. и т.п. По крайней мере в дневнике его есть такая запись: "Читаю талантливейшего господина Мережковского. Вижу и понимаю, что надо поберечь свою плоть. Скоро она пригодится".

Оторванный от реальной действительности, не умеющий разобраться в своих противоречивых настроениях, отражавших, хотя и крайне искаженно, нараставшее напряжение в стране. Блок погружался в мистические бреды всяческих бездн и потусторонних хаосов. Он даже ездил для философских собеседований к Мережковским на дачу. "Разговоры были, разумеется, довольно отвлеченны, - пишет он отцу осенью того же года, - об Антихристе и „общем деле", которому Д.С. привержен особенно и, думается мне, очень искренно и твердо.

. Впечатление мое от самих доктрин Мережковского затуманилось еще более, и я уже совсем не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, а потому избрал в этой области роль наблюдателя с окраской молчаливого мистицизма. Этот последний и поныне не покидает меня, и им я, разумеется, дорожу в высшей степени, видя в нем нечто основное, а потому более прочное, чем почти все остальные "критерии" моего духа и плоти".

Юношеский дневник его свидетельствует о том, что Блок в этот "мистический год" не только чуял, узнавал и разгадывал таинственные знаки в природе и в жизни, но и совершал необъяснимые и непонятные ему самому поступки, создавая не только в своей поэзии своеобразный образ лирического героя, но пытаясь и в жизни играть его роль. Ему мерещатся какие-то двойники, он пишет мистические рассуждения и, запутавшись в этой нездоровой игре, в отчаянии, реально готовится к самоубийству. Суровость любимой девушки, видимо, так же преувеличенная, о которой постоянно упоминает в своих дневниках и записях Блок, создавала дополнительную благодарную почву для его тяжелых настроений.

В июне 1901 г. Блок собирает "мифологические материалы", записывает какое-то поверье, ходящее в окрестных деревнях: "Она" мчится по ржи". В шорохе дождя ему чудится нечто необычайное - "странно пищало под полом". "Что-то есть, что-то есть", - тревожно записывает он. "В зеркале, однако, еще ничего не видно, но кто-то ходил по дому". Он пересказывает еще одно "сказание" - о найденных будто бы в парке при раскопке останках убитого человека и опять вспоминает об этой "мчащейся по ржи, как о страшной легенде. "С нами крестная сила", - приписывает к записи перепуганный самим собой Блок.

Эта же "Она, которая мчится по ржи", фигурирует в переписке с Гиппиус, необъяснимо превращаясь в "мечту воскресенья" - не менее необъяснимый мистический образ. Вся переписка с 3. Гиппиус, приведенная в дневнике в черновиках, - убедительное свидетельство болезненных настроений молодого Блока того времени, всерьез, видимо, ожидавшего светопреставления, обещавшего Вл. Соловьевым, Мережковским и Белым, и того влияния, которое оказывала эта "мистическая" компания на юного поэта.

"Посылаю Вам два, по возм [ожности] мист [ических] стих [отворенья] ", - приписывает Блок к одному своему письму.

"Главное же, что мне особенно и несказанно дорого, это то, что я воочию вижу нового Ее служителя; и не так уже жутко стоять у алтаря, в преддверии грядущего откровения, когда впереди стоите Вы и Вл. Соловьев", - пишет он в первом своем литературном письме к редактору "Нового пути", куда пригласила его как поэта 3. Гиппиус.

Блок, поощряемый к этой "мистической" деятельности весьма трезвыми и рассудочными реакционерами из компании "Нового пути", в это же время в том же мистическом духе пишет письма к "суровой" Любови Дмитриевне. Здесь, наряду с робкими признаниями и воспоминаниями о редких встречах с любимой девушкой, описанных в реальных конкретных деталях улицы, ее одежды, ее лица, всего ее внешнего облика, - Она его юношеского романа неожиданно выступает как "земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности". Блок, видимо; и сам стеснялся этого "земного воплощения". "Пречистая Дева" именуется в письме "пресловутой", и все это бредовое сравнение кончается смущенной и какой-то отчаянной концовкой - "если Вам угодно знать!"

"Итак, веруя, - пишет Блок в этом письме, - я хочу сближений - хоть на какой-нибудь почве. Однако, при ближайшем рассмотрении, сближение оказывается недостижимым, прежде всего по той простой причине, что Вы слишком против него (я, конечно, не ропщу и не дерзну роптать), а далее - потому что невозможно изобрести форму, подходящую под этот весьма, доложу Вам, сложный случай отношений".

Ведя переписку с Зинаидой Гиппиус, выполняя требования журнала "Новый путь" о новых "мистических стихах", будучи в сложных отношениях с Любовью Дмитриевной - Блок совершает какие-то необъяснимые поступки. То он срывает на улице с очень таинственным видом объявления, опасаясь дворников, которые могут его свести по случаю загадочного поведения в далеко не мистический участок; то он пишет какие-то загадочные письма от имени каких-то выдуманных им самим лиц, курсистки О. Любимовой и др. Блок и сам понимал, что он ведет "себя прескверно" (как будто действительно скоро уже мне - капут (caput),-умопомешательство".

Болезненное состояние, явно мучившее поэта, проявлялось в навязчивом его внимании к теме смерти и самоубийства.

Полоса его жизни в это время представляется молодому Блоку как "ужасающая, загадочная, переворачивающая душу", она "предшествует неизгладимому, великому".

"Набросок статьи о декадентстве", упомянутый выше, есть то, что поэт хочет оставить после себя, кроме песен. "Мне недолго жить, потому что "Тебя на земле уж не встречу"", - записывает Блок.

марта 1902 г. Блок намечает целый план с деталями, с заранее обдуманным поведением и проч., философствуя на тему о самоубийстве:

"В экстазе - конец. Реши обдуманно, заранее, что тебе нужно умереть. Приготовь револьвер или веревку (!?). Назначь день. В промежутке до самоубийства то мирись, то ссорься, старайся развлекаться, и среди развлечений вдруг пусть тебя хватает за сердце неотступная и данная перед крестом, а еще лучше - перед любимой женщиной, клятва в том, что в определенный день ты убьешься. ".

Записи о самоубийстве повторяются в дневнике в течение всего лета 1902 г. То Блок пишет стихи о своем близком товарище Гуне, покончившем с собой, то сочиняет целое "философическое" рассуждение о смерти. Оно носит следы изучения мистической философии, написано специальным "мистическим" языком и имеет ссылку на "завещание", которое цитировано выше.

"Человек может кончить себя. Это высшая возможность (власть) его (suprema potestas). Для сего он выбирает момент, в который остальные его возможности (как-то - возможность жить, а не скончаться, и другие - помельче) не мешают. Вместе с этим - высшая цель человека - стремление вперед и притом скорейшее (наибольшими шагами). Очевидно ( ясно), что выражение самого скорого стремления будет самым большим шагом (summus passus). Это скачок из того состояния, которое в настоящее время поглощает в себе все остальные его состояния, - в другое. " и т.д. и т.п.

Следующая запись носит уже совершенно не теоретический, а чисто практический характер, все ярче показывая, в какой тупик заводило его "мистическое лето" с переключением в ирреальный план отношений с Любовью Дмитриевной, перепиской с 3. Гиппиус, "философией" Бугаева, безднами "талантливейшего господина Мережковского", "воплощенным" П. Перцовым из "Нового пути" и проч.: "Большой револьвер военный стоил 26 рублей. Купить маленький карманный (сколько?). Запирать туда же, где тетради эти - и черновые стихи, и ее письма (2), и ее портрет и прочее".

В дневнике, далее, есть записи с подробностями о самоубийстве вымышленной курсистки Любимовой, переписанные в дневник стихи самоубийцы - некоего Лапина. Блок нашел могилу Лапина и писал об этом Сергею Соловьеву. Одновременно в записной книжке молодой Блок отмечал, что причиной самоубийства, по его мнению, был избыток жизненной силы. Весь юношеский дневник Блока кончается такой заметкой: "Прикладывая билет, письмо, написанное перед вечером, и заканчиваю сегодня ночью обе тетради". В этот вечер, 7 ноября 1902 г. Блок готовился к последнему объяснению с Любовью Дмитриевной и оставил дома следующее письмо-записку о самоубийстве:

"7 ноября 1902 года. Город Петербург.

В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее "вполне отвлеченны" и ничего общего с "человеческими" отношениями не имеют. Верую во едину святую соборную и апостольскую церковь. Чаю воскресенья мертвых и жизни будущего века. Аминь. Поэт Александр Блок".

Объяснение с Л.Д. Менделеевой закончилось вполне благополучно.

Так, уже и тогда молодой Блок понимал, что источник его мистических настроений - окружающая его атмосфера, и "надышавшись метафизикой из книг или от людей, которые говорят, в сущности, об одном". Блок впадал в состояние такой мрачной экзальтации, что вполне серьезно сообщает своей невесте в мае 1903 г.: "Вчера вечером я постигал всю бесконечность. Прощал все одушевленные и неодушевленные существа. Но это, как часто, досталось нелегко. Опять приходил "Он" (черт?) и пугал. Он очень неотвязен. Вчера показался мне простым, грустным и мутным".

Вот в какой опасный тупик загнала молодого Блока предельная оторванность его от реальной жизни, и влиявшая на него компания мистиков, уход в себя, в замкнутый душный мирок мистических настроений и ощущений, отражавших в искаженном виде тревогу его окружения. По сути дела, это была попытка найти решение все с большей остротой выступавших перед ним противоречий жизни в поучениях Вл. Соловьева и Мережковского. Едва не доведенный мистической невнятицей до психического заболевания и самоубийства. Блок сумел, однако, преодолеть свое болезненное состояние. Жизнь и молодость брали свое.

Более того. К юношескому этому дневнику приложена весьма знаменательная "заметка о Мережковском" (13 декабря 1902).

"Затуманенное впечатление от его доктрины" уже через несколько месяцев начинает сменяться критическим к ней отношением. В мистической проповеди холодного и рассудочного Мережковского Блок уже и тогда почувствовал книжную лживость - "титаническую скуку"; скуку-потому, что в обещанном Мережковским конце всемирной истории Блок, пускай смутно, но чувствовал не мистический "конец мира", а реальный конец некоего мучительного исторического процесса. Молодой Блок понял, что весь космический пессимизм этого проповедника "эры третьего завета" исходит из личной внутренней трагедии: ",, Лирика меж двух стульев". Жизненная драма человека. и общественного деятеля, неудача в жизни., в творчестве., в религии.". Мережковский со всей его "мистической трагедией" выступает перед ним, как "жалкий, бедный, измученный, истоптанный, заброшенный человек". Все его провидения и пророчества - обывательская паника, плохая литературщина человека, который "договорил все, пришло время кричать - простудился, нет голоса. Поехал лечиться к Симоновскому, вернулся, испугавшись мороза". "Ей, гряди, Господи" Мережковского звучит для Блока, "как будто - „Зина, нет ли молока?"".

Блоку нужны были еще несколько месяцев, чтобы он мог написать: "Вполне и окончательно чувствую, наконец, что "Новый путь" - дрянь". Любопытно, что в этом трудном для Блока в то время постижении существа писаний Мережковского сыграло свою роль отношение этой четы к его интимной жизни.3. Гиппиус сама вспоминает о разговоре с Блоком, в котором она допытывалась у молодого поэта-мистика:

"Не правда ли, говоря о ней (Прекрасной Даме), Вы никогда не думаете, не можете думать ни о какой реальной женщине?"

Более того. Бесцеремонно вторгаясь в чужую жизнь, эта ревнительница "соловьевского дела" позволила себе даже написать Блоку, что "к стихам Ваша женитьба крайне не идет и мы все этой дисгармонией крайне огорчены, все, кажется, без исключения". В связи с этим Блок писал отцу, что 3. Гиппиус "со всеми своими присными не сочувствует моей свадьбе, и находит в ней "дисгармонию" со стихами". Оценивая далее их "рассудочные теории", Блок сообщает:

"Главное порицание высказывается мне за то, что я будто бы „не чувствую конца", что ясно вытекает (по их мнению) из моих жизненных обстоятельств".

Заметим тут же, что позже, в 1908 г., разрывая со своей средой, Блок с ненавистью и презрением назовет пресловутое "соединение двух бездн" "ложью, мертвечиной, симметрией" и запишет в своей записной книжке: "Мережковский - поганая лягушка - критик. Собака чужая совсем, а вдруг возьмет и облает: всегда досадно. Плюнуть хочется. Книжный критик".

У Блока был, конечно, источник, питавший просыпающееся у него скептическое отношение к церковным теориям Мережковских. Как бы ни был он оторван от реальной действительности, жизненный его опыт расширялся. Он должен был, не мог не задуматься над событиями в университете. Не могло для него бесследно пройти и крестьянское движение, непосредственно задевшее его родных и близких. Блок готовился к переменам и в жизни своей семьи: "Может (быть, скоро придется оставлять все здешнее, а я к нему страшно (Привязан, потому что из года в год провожу здесь одни и те же летние месяцы", - писал он 3.Н. Гиппиус 16 августа 1902 г.

В стране развертывалась классовая борьба и "соловьевские" настроения Мережковских не могли уже удовлетворить Блока, не могли ответить на вопросы, которые ставила перед ним жизнь, Неопределенность романтической мечты отвечала его смутным тревожным настроениям в большей мере, чем несостоятельные рассудочные догматические теории. Скептическое отношение к этим теориям двоило в нем сознание. Оно позволяло ему как-то посмотреть со стороны на себя самого, на свои "мистические" увлечения, на свое "мистическое окружение" и расхохотаться тем живым, веселым, здоровым смехом, в раскатах которого тонула и пропадала бредовая абракадабра "глубоко-философских рассуждений" А. Бугаева-Белого и надцерковных построений Мережковских.

Внутреннее здоровье сказалось и в его резко отрицательной оценке декадентства в юношеском дневнике: декадентов он называет настоящими упадочниками, дегенератами, "имена которых история сохранит без благодарности".

"Декадентство -,,decadence" - упадок, - пишет молодой Блок. - Упадок (у нас?) состоит в том, что иные или намеренно или просто по отсутствию соответствующих талантов, затемняют смысл своих произведений, причем некоторые сами в них ничего не понимают, а некоторые имеют самый ограниченный круг понимающих - т.е. только себя самих; от этого произведение теряет характер произведения искусства и в лучшем случае становится темной формулой, составленной из непонятных терминов, как отдельных слов, так и целых конструкций".

Предреволюционная и революционная действительность настойчиво и с разных сторон врывалась в жизнь и творчество Блока. Его современник С. Бобров пишет: "Блок гораздо глубже своих собратьев по символизму пережил 1905 год". Отрывок из дневника М.А. Бекетовой позволяет уточнить вопрос о сдвигах в мировоззрении Блока этого времени: "Сашура говорит о величии социализма и о падении декадентства в смысле ненужности. За общественность, за любовь к ближним".

Университетские волнения, впечатления от одиноких прогулок по "дьявольскому", но одновременно и манящему Петербургу, особенно - от его окраин, события 9 января, потрясшие всю страну и усиленные для Блока семейной драмой - участием его отчима в расправах над революционерами, - все это определило кардинальные сдвиги в миросозерцании поэта. Роль мощного катализатора сыграли и новые литературные впечатления - прежде всего от сборника Брюсова "Urbi et orbi". Брюсов указал Блоку, особенно после 1903 г., совершенно новые поэтические пути к изображению реальности, современных городских будней, современного человека.

Разнонаправленность напряженных поисков нового целостного взгляда на мир и невозможность - пока - разрыва с символизмом как целым проявились в колебаниях Блока между двумя различными, во многом противоположными формами эстетизированного мироощущения - "соловьевством" и "декадентством".

"Соловьевство" и "петербургская мистика" Мережковских критикуются за удаленность от жизни, догматизм. Это - "теория", которая "в основании безукоризненна", но "рассудочна". Летом 1903 г. Блок пишет А.В. Гиппиусу: "Мы в Вами <. > страшно загромоздились тревожными теориями <. > Ваш термин "жизненность" <…> возбудил желание прильнуть к нему. Надо бы подраться с "теориями". Мистические "теории" противопоставляются "жизни" и "счастью" ("Я жил среди "петербургских мистиков", не слыхал о счастье в теории <…> весны веяли на меня, а не они"), а также деятельности и борьбе ("Все „отсозерцались" <…> Все порываются делать"). Но вместе с тем отрицание мистических "теорий" оказывается - пока - отрицанием "теорий" вообще, любых "догм" и оценок. И оно неизбежно ведет к "декадентскому" скепсису и "чистому" эстетизму.

Возникший эзотерический союз Блока - Белого - С.М. Соловьева предполагал противодействие как самодовлеющему "декадентству", т.е. "скорпионовской" и "грифовской" группам поэтов, так и религиозному обновленчеству, пропагандировавшемуся журналом "Новый путь" и, прежде всего, Д.С. Мережковским и 3.Н. Гиппиус. Искания последних представлялись сомнительными с точки зрения верности мистическим заветам, которые Блок, Белый и Соловьев вычитывали у Вл. Соловьева и полагали последним откровением христианства; необходимо отметить, что из них троих наиболее озабочен был собственным правоверием С.М. Соловьев, менее всех - Блок, писавший откровенно Белому 1 августа 1903 г.: "Еще (или уже, или никогда) не чувствую Христа. Чувствую Ее, Христа иногда только понимаю <. > Боюсь еще (м<ожет> б<ыть>, перестану бояться) утратить Соловьевские костыли, подпиравшие меня сильно (при жизни Мих<аила> Серг<еевича>)".

Как ни зыбка была мистика "соловьевцев", им самим она представлялась твердыней, цитаделью, где они готовились к битве и с "декадентами" и с Мережковскими. И с теми и с другими у "соловьевцев" были сближения и расхождения, но взгляд со стороны, "из амбразуры" сохранялся неизменно, равно как и ощущение прочности и особой значимости достигнутого внутреннего союза, остававшегося высшим критерием в отношении к обступающему литературному окружению. Не случайно Блок признавался 28 марта 1905 г. в письме к отцу: "Встречи с разнообразными людьми учащаются <. > И все-таки ближайшими людьми остаются Сергей Соловьев, Борис Ник. Бугаев (Андрей Белый) и Евг. Павл. Иванов (из "Нового пути")".