О тексте «героя нашего времени»

 

 

В интересах дела (и дела очень важного) мне приходится просить у редакции «Вопросов литературы» слова для реплики. Речь идет о тексте «Героя нашего времени». В редакционной статье, продолжающей полемику о недостатках академического издания сочинений Лермонтова¹, меня обвинили в том, что некоторые из сделанных мною по автографу исправлений не улучшают текста, а ухудшают его, что я «отменил» дальнейшую работу автора и «закрепил» допущенные им в автографе «досадные ошибки и описки».

Автор редакционной статьи признает, что в результате сверки с автографом мною устранены из последнего прижизненного издания романа (1841 года) «явные ошибки и искажения». Для ясности должен добавить, что этих случаев насчитывается больше сотни. Такое количество «явных ошибок» уже само по себе делает сомнительным качество издания и заставляет поставить вопрос: участвовал ли Лермонтов в подготовке изданий «Героя нашего времени», вышедших при его жизни (то есть первого — 1840 года и второго — 1841 года)? Сверял ли он наборную копию со своим автографом, читал ли корректуры и т. п.? Иначе говоря, можно ли считать прижизненные издания «Героя нашего времени» в полном смысле авторскими?

В статье говорится: «Советские текстологи считают, что следует с особым уважением относиться к последней авторской воле, нашедшей свое воплощение, в частности и у Лермонтова, в последнем прижизненном издании». Действительно, мы не можем не считаться с последним прижизненным изданием произведений писателя, но надо учитывать, что в досоветское время в этих изданиях были

 

Первая публикация — в журнале «Вопросы литературы», 1959, № 7, стр. 168 — 170. — Ред.

¹«Еще раз о недостатках издания Сочинений Лермонтова», — «Вопросы литературы», 1959, № 2, стр. 133.

 

искажения и что частные издатели «с особым уважением», но без всякого изучения, механически перепечатывали эти издания. Советские текстологи впервые осуществили подлинно критические издания русских классиков, положив много сил на проверку текстов по рукописям и показав этим уважение к творчеству писателя. Но откуда автору статьи известно, что «последняя авторская воля» Лермонтова нашла свое полное воплощение в последнем прижизненном издании «Героя нашего времени»? Где это сказано или из чего следует? Известные нам факты говорят об ином: Лермонтову в это время было не до чтения корректур — иначе в изданиях романа не было бы такого количества грубейших ошибок.

Издание 1841 года (последнее прижизненное) печаталось и вышло в свет в отсутствие Лермонтова, — он уже уехал на Кавказ. Почти все ошибки и опечатки первого издания остались здесь в неприкосновенности — вплоть до неверно прочитанной даты в одной из записей дневника Печорина, в результате чего произошла полная путаница хронологии. Что касается первого издания (1840 года), то оно печаталось в тот период, когда Лермонтов сидел под арестом за дуэль с Барантом, и корректуры романа не могли бы добраться до него. Таким образом, для авторской правки была, в сущности, только одна возможность: в наборной копии (сделанной переписчиком с автографа) перед сдачей романа в печать, то есть примерно в конце 1839 или в начале 1840 года. Как видно из сличения автографа с печатным текстом, Лермонтов воспользовался этой возможностью, но не для «освобождения романа от архаизмов», как полагает автор статьи, а для более существенных изменений. Это видно из перечня ошибок, сделанных переписчиком и перешедших в печатный текст;¹ если бы правка Лермонтова коснулась таких мелочей, как «приподымаясь» или «взойдя», то грубые ошибки переписчика были бы, надо полагать, исправлены. В том-то и дело, что всю мелкую стилистическую и грамматическую «правку» делали, очевидно, издатели и корректоры.

Текстология — наука в высшей степени конкретная, «опытная»; умозаключения и выводы в ней должны опи-

 

¹ См. М. Ю. Лермонтов, Соч., т. 6, изд-во АН СССР М. — Л. 1957, стр. 651 — 655.

 

раться не на отвлеченные аксиомы, а на реальные факты — исторические, биографические, психологические, лингвистические. Осведомленному и опытному текстологу, например, совершенно ясно, что имеющиеся в автографе «Героя нашего времени» такие формы, как «английскую», «колена», «взойдя в комнату», «приподымая», «подымаясь» и пр., представляют собой живые факты лермонтовского языка, тогда как появившиеся в печати «исправления» (войдя, приподнимая и т.п.) — обыкновенная корректорская правка, которую текстологи обязаны снимать. Автор статьи «с удовлетворением» отмечает, что в последнем издании Гослитиздата «большая часть указанных погрешностей в тексте романа устранена». Тут он выдал себя с головой: испытанное им «удовлетворение» характерно не для текстолога, а для корректора, всегда старающегося подчинить живую речь книжным правилам грамматики.

По-корректорски обошелся автор статьи и с другими двумя случаями, утверждая, что взятые мною из автографа поправки представляют собою «явную языковую оплошность» Лермонтова. В первом случае речь идет о словах Грушницкого, сказанных в ответ на вопрос Печорина: «А ты у них (у Лиговских) бываешь?» В печатном тексте Грушницкий говорит: «Нет еще; я говорил раза два с княжной, не более. Знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко» и т. д. В автографе — иначе: «Нет еще; я говорил раза два с княжной и более, но знаешь как-то напрашиваться в дом неловко». Переписчик, по-видимому, принял лермонтовское «и» за «не» {есть другие аналогичные случаи), вследствие чего пришлось (в корректуре?) убрать «но»; а ведь суть-то в том, что Грушницкий смущен вопросом Печорина и хвастается, — отсюда это «раза два и более», отсюда и следующее за этим «но». Автор статьи цитирует только первую половину фразы (до «но») — прием не вполне корректный.

Второй пример. В автографе написано: «Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку, или безобразную круглую шляпу». В печати вместо множественного числа появилось единственное: «мелькала порою пестрая шляпка любительницы уединения вдвоем». Автор статьи спрашивает:

 

«Можно ли здесь единственное число заменять по автографу на множественное? Ведь единственного числа здесь требует даже синтаксическое построение фразы («возле такой шляпки»). Множественное число не только нарушает точность воспроизведения картины, но и делает фразу грамматически неправильной».

Да, вот именно так рассуждал, очевидно, и корректор издания, а на самом-то деле прав, конечно, Лермонтов. Что же это за странная «любительница», порою мелькающая в «пестрой шляпке»? Все одна и та же? Мелькали, конечно, разные шляпки, поэтому «пестрые», а не пестрая, и поэтому «любительниц». Здесь множественное число совершенно обязательно, а далее вполне возможно и естественно единственное число: «возле такой шляпки» (в смысле — «возле каждой такой шляпки»). Для живой речи здесь нет решительно ничего «грамматически неправильного».

Думается, что на предъявленные мне упреки я ответил достаточно ясно и убедительно. Не следует придавать понятию «воля автора» юридический смысл: речь идет не о духовном завещании, а о художественном произведении. При изучении текста любой вещи надо прежде всего выяснить форму и степень участия автора в ее издании; от этого зависит решение вопроса, была ли «воплощена» в данном печатном тексте его «воля» и в какой мере. В отношении «Героя нашего времени» приходится решительно сказать, что в изданиях 1840 — 1841 годов авторская воля Лермонтова воплощена не была и что ее надо восстанавливать по рукописному тексту.

ЛЕГЕНДА О ЗЕЛЕНОЙ ПАЛОЧКЕ

 

 

 

Некоторые впечатления детства обладают такой силой, что следы от них сохраняются в памяти до конца жизни. По этим следам, как по остаткам древних надписей, можно иной раз восстановить факты, имеющие историческое значение.

Лев Толстой запомнил на всю жизнь, как однажды старший брат, Николенька, объявил младшим, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми «муравейными братьями»; тайна эта написана на зеленой палочке, а палочка зарыта в лесу, у дороги, на краю оврага. Николеньке было тогда десять лет, Льву — пять. Прошло семьдесят лет, в Толстой рассказал в «Воспоминаниях» эту полюбившуюся ему детскую утопию, ставшую для него своего рода символом веры: «Как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает»¹.

В памяти Толстого сохранилась, конечно, только самая основа Николенькиной легенды; в полном виде легенда эта была, наверно, и таинственнее, и занимательнее, и ближе к детским интересам и представлениям. Толстой говорит о Николеньке: «Воображение у него было такое, что он мог рассказывать сказки или истории с привидениями или юмористические истории... без остановки и запинки целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что

 

Первая публикация — в журнале «Огонек», 1950, № 47 стр. 23 — 24. В рукописях даты: сентябрь 1949 года, октябрь 1949 года. Б. М. Эйхенбаум снова обращался к этой теме, работая над книгой «Юность Льва Толстого» (1952). — Ред.

¹ Л. Н. Толстой, Поли. собр. соч. («Юбилейное издание»), т. 34, Гослитиздат, М. 1952, стр. 387. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте — с указанием тома и страницы.

 

это выдумка» (34, 386). Николенька сумел уверить братьев в действительном существовании зеленой палочки с написанной на ней тайной, а игра в «муравейное братство» стала одной из любимых: «...помню ту таинственную важность, с которой Николенька посвящал нас в эти тайны, и наше уважение и трепет перед теми удивительными вещами, которые нам открывались. В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зеленая палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей» (34, 387).

Откуда же взял Николенька сюжет для этой замысловатой легенды-утопии? Что означают и чему соответствуют ее образы? Эти вопросы возникли и у Толстого: «Как теперь я думаю, — говорит он в «Воспоминаниях», — Николенька, вероятно, прочел или наслушался о масонах, об их стремлении к осчастливлению человечества, о таинственных обрядах приема в их орден, вероятно слышал о Моравских братьях и соединил все это в одно в своем живом воображении и любви к людям, к доброте...» (34, 387).

Предположение Толстого, что Николенька «наслушался» взрослых или присутствовал при их беседах, поддерживается «Войной и миром» — той сценой в конце романа, где Николенька Болконский слушает рассказ Пьера о последних событиях в Петербурге. Эта сцена написана явно по следам детских воспоминаний о брате: «Кудрявый болезненный мальчик, с своими блестящими глазами, сидел никем незамечаемый в уголку, и только поворачивая кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою, видимо, испытывая какое-то новое и сильное чувство».

Вот под таким же впечатлением Николенька Толстой и мог сочинить легенду о зеленой палочке и «муравейных братьях». Он, видимо, часто оказывался в обществе взрослых и пристрастился к этому времяпрепровождению, тем более что после смерти матери (ему было тогда семь лет) домашний присмотр за ним ослабел. Из услышанных рассказов он талантливо лепил всевозможные фантастические истории, которыми увлекал и «морочил» (по выражению Толстого) младших братьев. Он обладал не-

 

сомненным писательским дарованием: «Тургенев говорил про него очень верно, — вспоминает Толстой, — что (он) не имел только тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть писателем» (34, 386).

Вполне правдоподобно, что легенда о зеленой палочке была сочинена Николенькой на основе услышанной им беседы взрослых; но о чем шла эта беседа? Толстой высказал предположение, что Николенька «наслушался о масонах» и о таинственных обрядах приема в их орден; значит, он считал, что отец был связан с масонством. Однако ниоткуда не видно, чтобы отец и его друзья увлекались религиозно-обрядовой стороной масонства: как и Пьер Безухов, Николай Ильич Толстой занимался масонством лишь в той мере, в какой оно могло тогда способствовать просвещению общества. Он не проявлял интереса к религиозным вопросам, но увлекался политикой и историей; естественно предположить, что темой взволновавшей Николеньку беседы были политические события — в том роде, как это описано в «Войне и мире».

Николенька Болконский слышал разговор Пьера с Николаем Ростовым и Денисовым в 1820 году (бунт в Семеновском полку, Аракчеев и пр.) а Николенька Толстой оказался свидетелем каких-то бесед взрослых в 1832 или 1833 году. Кто же были эти взрослые и о чем они беседовали?

 

 

 

Толстой имел довольно смутное представление об отце. Иначе и быть не могло. Отец умер внезапно в 1837 году, когда Толстому было всего девять лет (мать умерла в 1830 году), опекавшие его потом «тетеньки» мало что могли рассказать об отце (особенно о его молодости), кроме семейных и бытовых подробностей. В одном наброске к «Казакам» Толстой говорит об отце Оленина: «Отец умер, когда еще ребенок не успел оценить его. И когда старые друзья отца встречались с сыном и, взяв его за руку и глядя ему в лицо, говаривали: «как я любил вашего отца! Какой славный, отличный человек был ваш батюшка!» — мальчику казалось, что в глазах друзей проступали слезы, и ему становилось хорошо. Отец так и остался для сына туманным, но величаво мужественным образом простого, бодрого и всеми люби-

 

мого существа» (б, 246). Это несомненный мемуар, рисующий действительное представление об отце, как оно сложилось у Толстого в итоге юности (набросок сделан в 1858 году). В дальнейшем образ отца несколько уточнился, — вероятно, благодаря воспоминаниям друзей, с которыми сохранилась семейная связь.

В «Воспоминаниях» Толстой говорит об общественно-политической позиции отца: «Сколько я могу судить, он не имел склонности к наукам, но был на уровне образованных людей своего времени. Как большая часть людей первого Александровского времени и походов 13, 14 и 15 годов, он был не то что теперь называется либералом, а просто, по чувству собственного достоинства, не считал себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае» (34, 356 — 357). Толстой не хочет называть отца либералом, потому что к концу XIX века это слово стало обозначать политическую партию. Однако отказ от службы «по чувству собственного достоинства» нельзя считать просто личным капризом: по тому времени это было выражением определенной гражданской позиции. Так вели себя оппозиционеры, «либералисты» — люди, связанные с декабристским движением. Борьба за независимость взглядов и поведения была их главной заботой. Об этом говорит Пьер в конце «Войны и мира», когда он рассказывает о положении в Петербурге: «Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги, и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается».

Николай Ильич Толстой принадлежал к этой дворянской оппозиции:¹ именно поэтому он, бывший кавалергард и герой Отечественной войны, бросил военную службу (как делали тогда многие из будущих декабристов) и замкнулся в деревне. Толстой говорит; «Дома отец, кроме занятия хозяйством и нами, детьми, еще много

 

¹ Распространенное мнение, что в Николае Ростове Толстой изобразил отца, неверно, как неверно вообще сводить образы Толстого к тому иди другому «прототипу». Сам Толстой говорил С. А. Берсу, что некоторые черты отца он передал Пьеру (С. А. Вер с, Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, Смоленск, 1893, стр. 4 — 5). Характеристика отца, сделанная в «Воспоминаниях», никак не совпадает с позицией Николая Ростова в споре с Пьером.

 

читал. Он собирал библиотеку, состоящую по тому времени в французских классиках, исторических и естественно-исторических сочинениях — Бюфон, Кювье» (34, 356). В начале 20-х годов это было типично для оппозиционно настроенной молодежи. В «Горе от ума» Скалозуб с возмущением говорит о своем двоюродном брате, вместе с которым они «отличились» в 1813 году:

 

Но крепко набрался каких-то новых правил.

Чин следовал ему: он службу вдруг оставил,

В деревне книги стал читать.

 

Так повел себя и отец Толстого. Это не значило, что он решил уйти от людей, от общества; оп ушел только от петербургского правительства, от чиновников, — «по чувству собственного достоинства». Он окружил себя родственниками и друзьями.

Толстой вспоминает: «События в детской деревенской жизни были следующие: поездки отца к Киреевскому и в отъезжее поле, рассказы об охотничьих похождениях, к которым мы, дети, прислушивались, как к важным событиям. Потом — приезды моего крестного Языкова с его гримасами, трубкой, лакеем, стоявшим за его стулом во время обеда. Потом приезды Исленьева с его детьми, одна из которых стала потом моей тещей (то есть мать Софьи Андреевны, Любовь Александровна Вере. — Б.Э.), Потом приезды Юшкова, который всегда привозил что-нибудь странное: карикатуры, кукол, игрушки... Еще памятные впечатления: приезд Петра Ивановича Толстого, отца Валериана, мужа моей сестры... Другое — приезд его брата — знаменитого американца Федора Толстого» (34, 392).

Как видно, Ясная Поляна была в 30-х годах местом, куда охотно приезжали гостить и соседи по имению, и дальние родственники, и знакомьте, но только люди «независимые» по положению и взглядам. Толстой говорит об отце: «Он не только не служил нигде во времена Николая, но даже все друзья его были такие же люди свободные, не служащие и немного фрондирующие правительство. За все мое детство и даже юность наше семейство не имело близких сношений ни с одним чиновником» (34, 357).

Из воспоминаний Толстого видно не только то, что в Ясную Поляну часто приезжали гости, но и то, что эти

 

приезды были событиями в жизни детей: дети с любопытством «прислушивались» к рассказам и беседам взрослых — именно так, как это описано в «Войне и мире». Отец женился и уединился в деревне в 1824 году; о событиях 1825 года и о последовавших казнях и ссылках он мог знать только от приезжавших в Ясную Поляну друзей. Кое-что мог рассказать, например, упомянутый Толстым А. М. Исленьев, бывший когда-то адъютантом генерала М. Ф. Орлова и знавший многих декабристов. Но еще больше, подробнее и основательнее мог и должен был рассказать Н. И. Толстому один из самых близких его друзей — Павел Иванович Колошин, приезжавший в Ясную Поляну с женой (родственницей Толстых) и детьми¹.

П. И. Колошин был не просто «фрондером» (как это можно сказать об А. М. Исленьеве), а серьезным декабристом (как и его брат Петр Иванович), членом Союза благоденствия, принимавшим деятельное участие в составлении «Зеленой книги» (устава Союза благоденствия). Друг И. И. Пущина, В. П. Зубкова и С. Н. Кашкина, он, принадлежал к числу умеренных декабристов «Муравьевской группы»; ближайшей и важнейшей целью тайного общества он считал «нравственное и умственное образование», а «содействие к получению конституции» — целью отдаленнейшей, нужной и возможной только после того, как поднимется умственный и нравственный уровень народа. Такая позиция была, наверно, по душе и Н. И. Толстому: по его поведению в годы 1819 — 1824 видно, что он был близок к правым декабристам. Как бы следуя указаниям «Зеленой книги», он бросил военную службу и занял скромную должность воспитателя в военно-сиротском училище.

В декабре 1825 года Колошин был арестован, а в июле 1826 года выслан в сельцо Смольново, Владимирской губернии, под надзор полиции. Общение его с Н. И. Толстым, таким образом, прервалось, но ненадолго:

 

¹ Дочь П. И. Колошина Сонечка была предметом детской любви Толстого — «самой сильной», как писал он П. И. Бирюкову в 1903 году (74, 239), Эта любовь описана в «Детстве» и «Отрочестве» (Сонечка Валахина). Сыновья Колошина были его близкими приятелями в 50-х годах. В «Воспоминаниях» Толстой не упоминает о приездах П. И. Колошина, вероятно, потому, что он был тогда (в годы 1832 — 1833) еще очень мал.

 

в 1831 году он уже получил разрешение приехать в Москву для лечения, а затем и для постоянного жительства. Можно не сомневаться, что скоро после этого, то есть в 1832 или в 1833 году, Колошин приехал в Ясную Поляну повидать своего друга после семилетней разлуки. Это были, конечно, дни больших радостей и волнений для всех жителей яснополянского дома, вплоть до детей.

Колошин, конечно, рассказывал Н. И. Толстому о судьбе декабристов; как человек светского круга, он, приехав в Москву, мог узнать подробности следствия и суда над ними. Естественно, что друзья, обсуждав создавшееся положение, говорили и о «Зеленой книге», и о конституции Никиты Муравьева, и о «Русской правде» Пестеля как о трех важнейших документах декабристской эпохи. В связи с этим Колошин, вероятно, рассказал интересную историю поисков рукописи «Русской правды», содержавшей основной закон будущего Российского государства. Сначала следственные власти искали эту рукопись в зеленых портфелях, в которых (как было сказано в доносе) Пестель хранил все важные бумаги; там ее, однако, не оказалось. В дальнейшем выяснилось, что рукопись зарыта в земле — в канаве у села Кирнасовки. В этой канаве рукопись «Русской правды» была в конце концов найдена и доставлена Николаю I.

Допустим, что Николенька слышал хотя бы часть беседы Колошина с отцом: слышал о «Зеленой книге» и зеленых портфелях (зеленый цвет был у декабристов цветом свободы), о правде, зарытой в землю, о братьях Муравьевых (о них Колошин говорил с особым уважением). Это должно было произвести на него огромное впечатление — не меньшее, чем то, какое произвел рассказ Пьера на Николеньку Болконского: «Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами... Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время разговора...». Вот так получилось и с Николенькой Толстым. Из разговора Колошина с отцом он понял, что есть люди, которые знают тайну, как избавить людей от зла, «сделать их счастливыми»; они написали правду об этом и зарыли ее в землю. Все было готово для создания легенды, оставалось дать ход воображению. Из запаса детских игр и сказок явилась

 

палочка-выручалочка; она оказалась зарытой в землю, но с ясным следом от рассказа о рукописи: на палочке написана тайна, как сделать людей счастливыми. Братья Муравьевы превратились в «муравейных братьев».

Так история «Русской правды» послужила основой для создания детской легенды о зеленой палочке, настолько поразившей воображение пятилетнего Льва Толстого, что он запомнил ее на всю жизнь и даже просил похоронить себя на том месте, где, по словам Николеньки, была зарыта эта палочка. При скудости материалов, относящихся к детству Толстого и к жизни его родителей, эта легенда (если верна сделанная здесь расшифровка) является любопытным свидетельством о связи его отца с декабризмом. Интерес Николеньки к вопросу о том, как сделать людей счастливыми, мог образоваться только в атмосфере постоянных бесед и споров на социально-исторические и политические темы; в этой атмосфере формировалось детское сознание Льва Толстого.