Глава 3. О риторических фигурах и поэтических тропах

«Не для того нужна риторика,

Чтоб за витийство шумную хвалу стяжать;

Так средь юнцов софисты услаждаются,

Я видел здесь начальный шаг к премудрости:

Все – Богу в дар, и в том числе ораторство».

Свт. Григорий Богослов

«Красноречие есть искусство о всякой материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оном мнении».

М. В. Ломоносов

В настоящей главе мы намерены представить наиболее существенное из риторического арсенала, с помощью которого гимнографы успешно достигали возвышения поэтического текста, увеличивали выразительность смысла, усиливали эмоциональное воздействие на слушателей, вызывали художественное напряжение – сопереживание события, создавали динамику образа, усиливали убеждающее действие слова и, короче сказать, как послушные ученики Слова, посредством слова уловили всю вселенную в словесные сети, которые они сплели посредством риторики и поэтики. Именно об этих «смысловых узлах», в которых «запутываются» словесные рыбы и пленяются в послушание Христу, у нас и пойдет далее речь.

Учение о фигурах и тропах сложилось еще в античной поэтике и риторике. Первые попытки описания и систематизации фигур были представлены у Аристотеля в «Риторике», у Квинтилиана в «Воспитании оратора», у Цицерона, у софиста Горгия из Леонтины (Сицилия), философа и учителя риторики (485-380 до н. э.), который считается творцом первых риторических фигур – исоколона, антитезы и гомойотелевтона или гомеотелевта, так называемых Горгианских фигур[123].

«Тропы и фигуры были предметом единого учения. Если "троп" – изменение "естественного" значения слова, то "фигура" – изменение "естественного" порядка слов в синтаксической конструкции: перестановка слов, пропуск необходимых или использование "лишних" с точки зрения "естественной" речи лексических элементов. В обыденной речи обнаруживаемые "фигуры" часто рассматриваются как речевые ошибки, но в пределах художественной речи те же фигуры обычно выделяются как действенные средства поэтического синтаксиса»[124]. Правильно расставленные фигуры и тропы в прозаическом тексте превращают его в поэтический текст, т. е. в нем главным образом рождается подспудный ритм (underlying rhythm) или ритм смыслов (sense-rhythm)[125].

Пословный перевод, как Священного Писания, так и богослужебных текстов, начатый еще свв. Кириллом и Мефодием, дал уникальную возможность церковно- славянскому языку сохранить и отразить в своей природе эти поэтические фигуры и тропы. Поэтому всякое мнение о том, что для облегчения молящемуся восприятия церковнославянских богослужебных текстов нужно выровнять в них греческий «синтаксис», губительно в первую очередь для поэтической природы этих текстов, ибо с «выровненным греческим синтаксисом» выравниваются, т. е. исчезают в нем и риторические фигуры и тропы, которые отпечатлелись в нем, благодаря пословному переводу.

Интересное исследование о тропах и «фигуральных речах» можно встретить у блж. Августина, еп. Иппонийского, в трактате «Основания Священной Герменевтики и Церковного красноречия»^[126]. В этом трактате блж. Августин пишет: «Между тем, ученые не должны забывать, что наши Св. Писатели (под которыми он разумел апостолов и пророков) употребляли все роды выражения, известные у грамматиков под греческим названием тропов и притом гораздо разнообразнейших и в большем обилии, нежели, как могут думать или верить те, которые не знают наших Св. Писателей и узнали сии тропы от одних только светских учителей. Знакомые с тропами легко находят их в Св. Писании и нередко пользуются ими к уразумению оного... В священных книгах есть не только примеры тропов, но встречаются даже и названия некоторых из них, например, аллегория, загадка, притча»^[127]. Далее блж. Августин поясняет, что «познание тропов необходимо при разрешении неоднозначностей, встречающихся в Св. Писании. Ежели из слов, в собственном значении взятых, выходит смысл несообразный, то нужно вникнуть, не употреблен ли такой или другой троп в изречении, которого мы не понимаем. Этим способом объяснено много такого, что прежде казалось темным... ибо везде, где одно говорится, а другое разумеется, – везде там есть язык тропов, хотя в науке говорить (риторике) может быть нет даже названия того или иного тропа»^[128]. И затем блж. Августин начинает показывать, какие тропы и риторические фигуры использовал в своих посланиях апостол Павел. Например, процитировав послание к Римлянам гл. 5, стих 3–5: «Хвалимся в скорбех, ведяще, яко скорбь терпение соделовает, терпение же искусство, искусство же упование; упование же не посрамит, яко любы Божия излияся в сердца наша Духом Святым данным нам», Августин продолжает: «здесь есть риторическая фигура, которая у греков зовется кlimaх, (лествица), а у некоторых латинских писателей называется gradatio или постепенное восхождение, где слова или мысли постепенно вяжутся одно с другим, как например, видим здесь их связанными: от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда. Есть в сем месте и другая риторическая красота речи, именно: за несколькими известным способом произношения определенными предложениями (кои у наших латинских писателей называются членами и определениями (membra et caesa) или запятыми, у греков же кola и кommata) следует объем или круг, именуемый у греков периодом, коего члены один за другим постепенно как бы взвешиваются голосом произносящего, доколе окончится последний из них. В мыслях вышеозначенного примера сперва предшествуют периоду члены. Первый – "яко скорбь терпение соделовает", второй – "терпение же искусство", третий – "искусство же упование". Затем следует и самый период, состоящий из трех членов, из коих первый – "упование же не посрамит", второй – "яко любы Божия излияся в сердца наша", третий – "Духом Святым данным нам"». В следующем примере блаженный Августин представляет апостола Павла «как друг и наперсник мудрости, как вождь красноречия»^[129], который свою возвышенную речь к Коринфянам (2 Кор. 11, 16-30) строит из многих периодов, состоящих из 2-х, 3-х и 4-х членов. Из отдаленного и скрытого вопроса. Краткого периода, «который должно означать перемежающимся тоном (suspensa)... И наконец, весь этот отрывок, как бы на последнем дыхании (anhelans), оканчивает двухчленным периодом: "Аще хвалитися ми подобает, о немощи моей похвалюся"»^[130]. Затем блж. Августин делает намеренное возражение тем, которые сомневаются, что Св. Писатели использовали фигуры и тропы в своих наставлениях: «Может быть, кто-нибудь подумает, что я избрал апостола Павла с намерением, как мужа красноречивейшего из наших Писателей... В таком случае я поставляю себе в обязанность сказать несколько слов о красноречии Пророков, у коих многие истины выражаются языком иносказательным или переносным (tropologia), не для всех понятным, – истины, чем более сокровенные в оболочке переносных выражений, тем более сладостные, когда раскроешь точный смысл оных»^[131]. Августин дает цитату из пророка Амоса (Ам. 6, 3-7) и комментирует: «Шесть членов образовали здесь три периода трехчленных... первый – об угрожающей опасности, второй – о пышном ложе, третий – о расточительном столе... Последние слова Пророка: et nihil patiebantur super contritione Ioseph (Августин использует Вульгату) – "и не страждаху ничесоже в сокрушении Иосифове" – эти слова Пророка получают необыкновенную красоту оттого, что в них не сказано super contritione fratris ("в сокрушении братнем"), но вместо слова fratris (брат) употреблено слово "Иосиф", дабы каждый брат был ознаменован собственным именем того из них, кто славнее всех своих братьев – как в несчастии, которым ему заплатили, так и в счастии, которым он отплатил. Не знаю, учит ли наша Риторика, которой мы сами учились и учили других, употреблять столь превосходные тропы, каков употребленный здесь троп – Иосиф, заставляющий подразумевать каждого из братьев его. Впрочем, кто сам не чувствует, тому и говорить нечего о том, сколь красив этот троп и как приятен он для читающих и разумевающих^[132] (современное название этого тропа синекдоха – прим. автора) . В конце своего исследования о тропах и риторических фигурах у Св. Писателей блж. Августин заключает: «Надобно признаться, что у наших Св. Писателей иногда недостает той красоты речи, которую сообщают ей плавные и мерные окончания (clausula) периодов. Не смею утверждать, от Переводчиков ли произошел сей недостаток, или сами Св. Писатели с намерением избегали сих неважных украшений – не смею, потому что признаюсь, сам этого не знаю наверно. Но знаю то, что если какой-нибудь знаток плавности или мерности в речи захочет расположить окончания периодов и предложений у наших Писателей по закону гармонии – а это весьма нетрудно сделать, переставивши некоторые слова, кои нимало не теряют своего значения от перемены порядка – то он увидит, что у Богодухновенных мужей не было недостатка и в сем мелком убранстве речи, которое он – как предмет очень важный – изучал в школах Грамматиков и Риторов... А что нашим Пророкам был очень знаком строй и порядок речи по способу музыкального искусства, которое во всей полноте излагает науку об известном числе или ритме, свидетель тому Иероним (Стридонский), муж ученейший, который в некоторых книгах Писания указывает даже самый метр (стопу), по еврейскому, впрочем, тексту; в переводе же своем он не соблюдал метра в словах, дабы соблюсти точность в смысле»^[133].

Вот такой небольшой обзор исследования о библейской поэтике мы находим у блж. Августина. С точки зрения экзегетики действительно немаловажным является такой оригинальный подход к тексту Св. Писания. Библейские богодохновенные тексты в самом деле – сверх-метафоричны, «облекшись языком тропов»^[134], они требуют от читателя напряженного усилия, чтобы уразуметь скрытый смысл сказанного. Этому способствует изучение тропов и фигур и их классификация.

К экзегезе Св. Писания в гимнографии мы перейдем в следующей главе. А теперь нам интересен поэтический элемент Св. Писания в рассматриваемых приемах (фигур и тропов).

Исследователи библейской поэзии в основном делали акцент на одной универсальной поэтической фигуре параллелизм[135]. Но блж. Августин простирается и дальше и выявляет в Св. Писании не только наличие «фигур речи», но и «фигур мысли» (тропов), а также деление библейских стихов на колоны и периоды, что сближает его методологию с византийским синтезом, который осуществили новозаветные пророки в гимнографии.