I. Передача профессии из поколения В поколение

Сегодня в виде исключения я хотел бы попытаться разъяснить педа­гогические цели, которые я преследовал в данном семинаре. В следующий раз я попрошу каждого из участников кратко пред­ставиться и сказать несколько слов о своих исследованиях — при­чем я настаиваю на том, чтобы это было сказано как бы невзначай — без какой-либо специальной подготовки. И я жду не формальной презентации — т. е. оборонительного дискурса, замыкающегося на себе самом, главная цель которого (хорошо понятная) — изгнать свой страх критики. Я жду скорее простого, не претенциозного, искреннего представления проделанной работы, трудностей, с которыми пришлось столкнуться, и нерешенных проблем. Нет ничего более универсального и объединяющего, чем трудности. Каждому из нас будет довольно приятно обнаружить, что многие трудности, которые мы приписываем нашим индивидуальным особенностям или некомпетентности, универсальны; и всем будет небесполезен весьма конкретный совет, который я могу дать.

Мимоходом хотелось бы отметить, что среди всех диспозиций, с которыми я надеюсь вас познакомить, есть способность восприни­мать исследование, скорее, как рациональное усилие, нежели своего рода мистические поиски, о которых напыщенно говорят и ради са­моутверждения, и с целью преувеличения своего страха или беспо­койства. Цель такой реалистической (не циничной) установки — максимальная результативность вашего предприятия и оптимальное распределение ваших ресурсов, начиная со времени, которым вы располагаете. Я знаю, что подобное понимание научной работы в какой-то степени лишено очарования, и что я рискую подпортить имидж, который многим исследователям нравится поддерживать. Однако, возможно, это лучший и единственный способ оградить себя от гораздо более серьезных разочарований, ожидающих исследова­теля, который спускается с небес на землю после многих лет само­обмана, когда он больше энергии тратил на то, чтобы соответство­вать прославленному имиджу исследования и своему представлению об исследователе, чем на то, чтобы просто делать свое дело.

Исследовательская презентация во всех отношениях противопо­ложна демонстрации, шоу, когда вы стремитесь представить себя в выгодном свете и произвести впечатление на других. Это — дискурс, в процессе которого вы раскрываете себя, вы рискуете. (Для того что­бы наверняка ослабить ваши защитные механизмы и нейтрализовать вашу стратегию презентации, которые вам, естественно, хотелось бы использовать, я, разумеется, дам вам слово неожиданно и попрошу вас высказаться без предупреждения и подготовки.) Чем больше вы буде­те раскрываться, тем больше у вас шансов получить от обсуждения пользу и тем более конструктивными и доброжелательными, я уверен, будут критика и советы, которые вы получите. Наиболее эффектив­ный способ избавиться как от ошибок, так и от страхов, лежащих в их основе, — способность посмеяться над ними вместе с другими, что, как вы скоро обнаружите, происходит довольно часто...

У меня будет возможность — я могу сделать это в следующий раз — представить исследование, которое я сейчас провожу. И тогда вы увидите в состоянии, которое можно назвать «становлени­ем», т. е. в сыром и неясном виде, то, что обычно видят лишь в законченном виде. Homo academicus смакует результат. Подобно академическим живописцам (pompier)*, он или она любят наносить мазки кистью, чтобы скрыть следы исправлений. Временами я ис­пытываю большое беспокойство, открыв для себя, что такие худож­ники, как, например Кутюр, учитель Мане, оставили великолепные эскизы, близкие к импрессионистской живописи (которая противо­поставляла себя академической живописи), — но зачастую «порти­ли все дело» именно потому, что на эти полотна были нанесены последние мазки. Это диктовалось этикой работы, хорошо сделан­ной и хорошо отшлифованной, ее проявление можно было обнару­жить в академической эстетике¹. Я постараюсь представить это исследование в процессе развития и взаимопроникновения состав­ляющих его элементов, в определенных рамках, конечно, так как я хорошо понимаю, что, по понятным социальным причинам, у меня меньше прав на неясности, чем у вас, и что вы будете в меньшей степени склонны признать за мной это право, чем я за вами, и в каком-то смысле это правильно (но это, повторю еще раз, лишь подразумевая тот педагогический идеал, который, безусловно, сам по себе сомнителен, идеал, который, например, приводит к тому, чтобы определять ценность, педагогическую плодотворность кур­са соответственно качеству и ясности конспектов).

* Pompier — пожарник (франц.) Art pompier — искусство пожарников — официальное искусство второй половины XIX в. Это название происходит от иронической аналогии между шлемом античного воина, изображаемого на по­лотнах художников школы классицизма, и каской пожарного. Этот термин как ироничное обозначение стал применяться не только к академическим художни­кам-классицистам, но и к преподавателям Школы изящных искусств, членам Об­щества французских художников и членам Национального общества изящных искусств. Позже, утратив иронический смысл, он стал просто определением ху­дожественного периода 1948-1914 гг. — Прим. ред.

 

Одна из функций такого семинара, как наш, — дать вам возмож­ность увидеть, каким образом в действительности осуществляется исследовательская работа. У вас не будет полной записи всех не­удач и промахов, всех повторений, говорящих о необходимости сде­лать последний вариант, который покончит со всеми этими ошибка­ми. Но эта ускоренная съемка, которую вы увидите, позволит вам понять, что происходит в недрах «лаборатории» или, говоря скром­нее, мастерской — в смысле мастерской артиста или художника Кват­роченто, — т. е. покажет все ошибочные первые шаги, колебания, тупики, отказ от замыслов и тому подобное. Исследователи, работа которых находится на разных этапах, представят объекты, которые они пытались сконструировать, и они должны будут подвергнуться расспросам со стороны всех, кто, подобно старым компаньонам, чле­нам цеха, как они называют себя на традиционном языке собратьев по ремеслу², внес свой вклад в коллективный опыт, который они на­капливали в процессе всех прошлых испытаний и ошибок.

На мой взгляд, вершина мастерства в социальных науках за­ключается в умении быть вовлеченным в очень высокие «теорети­ческие» материи благодаря весьма определенным, а зачастую, не­сомненно, очень земным, если не ничтожным, эмпирическим объектам. Социальные ученые имеют обыкновение с легкостью допускать, что социально-политическая значимость объекта сама по себе служит достаточным основанием необходимости дискурса в отношении к нему. Возможно, этим объясняется, почему те социо­логи, которые в наибольшей степени склонны приравнивать свое положение к положению своего объекта (как поступают сегодня некоторые из них, связавшие себя с государством или властью), часто уделяют методу самое небольшое внимание. Что на самом деле имеет значение, так это строгость конструирования объекта. Сила (научного) способа мышления никогда не проявляется отчет­ливее, чем в способности превращать даже незначительные, с со­циальной точки зрения, объекты в научные объекты (что делал Гоф­ман по отношению к деталям взаимодействия лицом-к-лицу)³ или, что то же самое, в подходе к важным, социально значимым объек­там под неожиданным углом зрения — нечто подобное я пытаюсь сейчас делать, изучая влияние государственной монополии на сред­ства легитимного символического насилия с помощью весьма по­пулярного анализа различного рода свидетельств (по болезни, по инвалидности, об образовании и т. д.). В этом смысле сегодняшний социолог оказывается, mutatis mutandis* в положении, весьма сход­ном с тем, в котором находились Мане или Флобер: чтобы в полной мере реализовать изобретенный ими способ конструирования реальности, они должны были применить его к объектам, традиционно исключаемым из сферы академического искусства (которое было свя­зано исключительно с социально значимыми людьми и вещами), — что объясняет, почему их обвиняли в «реализме». Социолог вполне мог бы сделать своим девиз Флобера: «писать хорошо о заурядном».

* Mutatis mutandis — с соответствующими изменениями (лат.). — Прим. ред.

 

Мы должны научиться тому, как переводить самые абстракт­ные проблемы в совершенно практические научные операции, что предполагает, как мы увидим, весьма своеобразное отношение к тому, что обычно называется «теорией» или «исследованием» (эмпи­рией). В таком деле абстрактные правила, подобные сформулирован­ным в работе «Ремесло социолога» («Le Metier de sociologue», Bourdieu, Chamboredon, and Passeron, 1973; англ. пер. 1991), пусть даже им удается заострить наше внимание, принесут нам немного пользы. Поскольку, несомненно, не существует иного способа овла­деть фундаментальными принципами практики, — и практика науч­ного исследования здесь не исключение, — кроме как практиковать эти принципы вместе с руководителем или наставником, который снимает сомнения и придает уверенность, приводит примеры и по­правляет вас, помещая правила, применяемые непосредственно к данному конкретному случаю, в определенную ситуацию.

Конечно, вполне может так случиться, что, прослушав двухчасо­вое обсуждение преподавания музыки, логики, спортивной борьбы, возникновения дотированных рынков жилья или греческой теологии, вы подумаете, а не потеряли ли вы даром время и научились ли вооб­ще хоть чему-нибудь? В конце нашего семинара у вас не будет акку­ратных конспектов по теории коммуникативного действия, теории систем или хотя бы о понятиях пространства и габитуса. Вместо того чтобы давать формальное представление о категории структуры в со­временной математике или физике или об условиях применения струк­турного способа мышления в социологии, как я это обычно делал 20 лет назад⁴ (что, несомненно, было более «впечатляющим»), я буду говорить почти те же самые вещи, но в практической форме, т. е. с помощью весьма тривиальных замечаний и элементарных вопро­сов — по сути дела, настолько элементарных, что мы очень часто вообще забываем их задавать — и всякий раз погружаясь в детали каждого отдельного случая. И можно будет реально наблюдать ис­следование, так как именно это и предполагалось здесь, но только при условии его проведения по-настоящему, вместе с исследователем, который отвечает за него: это значит, что вы работаете над составле­нием опросника, чтением статистических таблиц или интерпретацией документов, что, если нужно, вы выдвигаете гипотезы и т. д. Ясно, что при таких условиях можно рассмотреть лишь очень немного исследо­вательских проектов, а тот, кто рассчитывает увидеть их в большом количестве, по сути дела, не будет делать все, что требуется.

Если то, что должно быть сообщено, составляет, в сущности, modus operandi* — способ научного производства, предполагающий определенный способ восприятия, систему принципов видения и различения, — то им нельзя овладеть иначе, как заставить увидеть его в действии или проследить, как этот научный габитус (мы мо­жем называть его и своим именем) «ведет себя» в ситуации практи­ческого выбора — типа выборки, опросника, кодирования и т. д. — не объясняя этот выбор в виде формальных правил.

Обучение профессии, ремеслу, делу или, по выражению Дюркгейма (1956. Р. 101), социальному «искусству», понимаемому как «чистая практика без теории», требует педагогики, совершенно от­личной от той, которая нужна для преподавания знания (savoirs). Как можно видеть на примере обществ, где нет всеобщей грамот­ности и школ, — но это относится и к обществам с формальным школьным обучением и даже к самим школам — некоторые спосо­бы мышления и действия, а зачастую и самые жизнеспособные из них, передаются на практике (упражнение за упражнением) по­средством всеобщего и практического способов передачи. Эти спо­собы основаны на непосредственном и продолжительном контакте между тем, кто обучает, и тем, кто учится («делай, как я»)⁵. Исто­рики, философы науки, а особенно сами ученые, часто отмечали, что в значительной мере профессией ученого овладевают, исполь­зуя способы передачи знаний, которые являются вполне практиче­скими⁶. И роль, которую играет молчаливая педагогика, не тер­пящая объяснений как передаваемых схем и объяснений, так и рабочих схем в процессе самой передачи, безусловно, гораздо больше в тех науках, где содержание знания, типы мышления и действия сами по себе менее точны и менее систематизированы.

* Modus operandi — способ действий (лат.}. — Прим. ред.

 

Социология — гораздо более развитая наука, чем обычно пола­гают даже сами социологи. Возможно, хорошим критерием положения социального ученого в его или ее дисциплине может быть сила его представления о том, чем он должен овладеть, чтобы быть на уровне достижений его науки. Склонность развивать скромную оцен­ку ваших научных способностей будет только увеличиваться по мере того, как ваше знание последних современных достижений в облас­ти метода, техники, понятий или теорий, будет расти. Однако социо­логия еще мало систематизирована и формализована. Поэтому здесь нельзя так, как в других областях, опираться на автоматизм мышле­ния или на автоматизм, замещающий мышление (на понятийную очевидность — evidentia ex terminis, на «ослепляющую очевидность» символов, которую Лейбниц противопоставлял картезианской ясно­сти — evidence) или даже на все эти уставы должного научного по­ведения: методы, протоколы наблюдений и т. д., являющиеся законом для большинства кодифицированных научных полей. Таким образом, для того чтобы получить соответствующий опыт, следует рассчиты­вать, прежде всего, на те схемы, которые воплощает в себе габитус. Научный габитус — это правило «человека с положением» (до­бившегося успеха), реализованное правило или, лучше, — научный modus operandi, функционирующий в практической сфере в соответ­ствии с нормами науки, которые не являются при этом его экспли­цитным принципом⁷: именно такого рода научное «чувство игры» (sens dujeu) заставляет нас делать то, что мы делаем в нужный мо­мент без необходимости тематизировать то, что должно быть сдела­но и, еще меньше, — знание четкого правила, позволяющего полу­чать этот соответствующий опыт. Так что у социолога, который стремится передать научный габитус, гораздо больше общего с вы­сококвалифицированным спортивным тренером, чем с профессором Сорбонны. Он или она очень мало говорят о первичных принципах и общих правилах. Конечно, он/она может излагать их, как я делал в работе «Ремесло социолога» («Le metier de sociologue»), но только если понимает, что не может остановиться на этом: в некотором смысле, нет ничего хуже эпистемологии, когда она становится пред­метом пустого разговора, очерков⁸ и заменителем исследования. Та­кой социолог учит путем практических советов и в этом смысле силь­но напоминает тренера, имитирующего движение («на твоем месте, я сделал бы так...») или «исправляющего» действия по мере их со­вершения, в духе самой практики («я бы не задавала этого вопроса, по крайней мере, в такой форме»).

II. Мыслить относительно.

Все вышесказанно^ особенно верно, когда речь идет о конструирова­нии объекта, — несомненно, самой главной исследовательской опера­ции, которую, однако, совершенно игнорируют по господствующей традиции, сформировавшейся, фактически, вследствие противосто­яния между «теорией» и «методологией». Парадигмой (в смысле наглядной иллюстрации) «теории» теоретиков является парадигма, предложенная Парсонсом, — этот концептуальный плавильный ко­тел, созданный благодаря исключительно теоретической компиляции (т. е. абсолютно чуждой какому бы то ни было применению) некото­рых избранных великих произведений (Дюркгейма, Парето, Вебера, Маршалла, но, что любопытно, — не Маркса), сведенных к их «теоре­тическому», вернее, профессорскому измерению; или же это — более недавняя теория «нео-функционализма» Джефри Александера⁹. Воз­никшие из потребностей преподавания, такие эклектические класси-фикаторские компиляции хороши исключительно для преподавания, а не для других целей. С другой стороны, мы находим «методологию», этот свод правил, который, собственно, не соответствует ни эпистемо-логии, (понимаемой в качестве рефлексии, цель которой — раскрытие схем научной деятельности с ее достоинствами и недостатками), ни научной теории. Я имею здесь в виду Поля Лазарсфельда. Парсонс и Лазарсфельд вдвоем (Мертон со своими теориями «среднего уровня» находится где-то посередине между ними) создали своего рода «науч­ный» холдинг, весьма могущественный в социальном отношении, ко­торый господствовал в мировой социологии на протяжении почти 30 лет после второй мировой войны¹⁰. Деление на «теорию» и «мето­дологию» становится эпистемологической оппозицией, которая фак­тически имеет решающее значение для социального разделения науч­ного труда в определенное время (проявляющееся в противостоянии профессоров и прикладных исследователей)¹¹. Я полагаю, что от это­го разделения на две отдельные инстанции следовало бы полностью оказаться, поскольку я убежден, что нельзя обратиться к конкретному, комбинируя две абстракции.

Действительно, самые «эмпирические» технические альтерна­тивы не могут быть свободны от самых «теоретических» альтерна­тив при конструировании объекта. Лишь в качестве функции опре­деленного конструирования объекта именно этот метод выборки, эта техника сбора данных и их анализа и т. д. становятся императи­вом. Точнее, они становятся таковым лишь в качестве функции ряда гипотез, возникающих на основе системы теоретических предпо­ложений, согласно которым любое эмпирическое данное может выполнять функцию доказательства, или, как называют его англо­американские ученые, свидетельства (evidence). Так вот, мы часто поступаем таким образом, будто то, что считается очевидным, и в самом деле очевидно, потому что мы доверяем культурной рутине, чаще всего внушаемой и воспринимаемой в процессе обучения (знаменитые курсы по «методологии» в американских университе­тах). Фетишизм понятия «свидетельство» иногда приводит к отри­цанию эмпирических работ, не считающих самоочевидным само понятие «свидетельство». Каждый исследователь наделяет стату­сом «данных» лишь небольшую их часть, однако, не ту часть, кото­рая определяется его или ее проблематикой (как это и должно было бы быть), но ту часть, которая выбрана и удостоена этой чести пе­дагогической традицией, в которую эти данные входят, и слишком часто только одной этой традицией и определяются.

Поразительно, что целые «школы» или исследовательские тра­диции строятся на одной технике сбора или анализа данных. Напри­мер, сегодня некоторые этнометодологи ничего не хотят признавать, кроме анализа разговора, сводящегося к интерпретации текста, со­вершенно игнорирующего данные, касающиеся непосредственного контекста, который можно назвать этнографическим (и который тра­диционно называется «ситуацией»), и не обращающего внимания на данные, позволяющие поместить эту ситуацию в рамки социальной структуры. Эти «данные», которые сами по себе ошибочно принима­ются за конкретные данные, фактически являются продуктом высо­кой абстракции (что всегда и происходит, поскольку все данные — конструкции), но в данном случае — абстракции, которая сама себя не считает таковой¹². Точно так же мы находим маньяков логлиней-ного моделирования, дискурсивного анализа, включенного наблю­дения, свободного или глубинного интервьюирования, этнографи­ческого описания. Строгое следование какому-то одному методу сбора данных дает возможность определять его сторонников как «школу»; к примеру, символических интеракционистов можно распознать по их культу включенного наблюдения, этнометодологов — по их стра­сти к анализу разговора; изучающих достижение статусов — по их систематическому использованию путевого анализа и т. д. А если смешать дискурсивный анализ с этнографическим описанием, будут с восторгом говорить о крупном достижении и смелом вызове мето­дологическому монотеизму! Можно аналогичным образом критико­вать и техники статистического анализа, будь то множественная ре­грессия, путевой анализ, сетевой анализ, факторный анализ, анализ отдельного случая. И здесь снова, за несколькими исключениями, мо­нотеизму принадлежит высшая власть¹³. Однако самая рудиментар­ная социология социологии учит нас тому, что обвинения со сторо­ны методологии зачастую — не более чем скрытый способ сделать из нужды добродетель, прикинуться, что отвергаешь и игнорируешь то, о чем, в сущности, не имеешь представления.

Нам также придется проанализировать риторику представления данных, которая, с одной стороны, превращаясь в (нарочитую) хваст­ливую демонстрацию данных, часто служит тому, чтобы скрыть элементарные ошибки при конструировании объекта. А с другой сто­роны, строгое и экономичное представление относящихся к делу ре­зультатов — по меркам такой склонной к самолюбованию презента­ции сырых данных (datum bruturri) — часто будет вызывать априорное подозрение в фетишизации протокола (в двойном значении этого тер­мина) как формы «свидетельства». Бедная наука! Как много науч­ных преступлений совершается во имя твое!.. Пытаясь превратить всю эту критику в нечто позитивное, скажу только, что мы должны остерегаться любых сектантских расколов, характерных для весьма солидных вероисповеданий. В любом случае мы должны попытать­ся мобилизовать все техники, уместные и доступные для практичес­кого использования, полезные при определении объекта и практи­ческих условий сбора данных. К примеру, можно воспользоваться анализом соответствий для дискурсивного анализа, как я недавно делал это в отношении рекламных стратегий различных фирм, за­нимающихся строительством односемейных домов во Франции (Bourdieu, 1990с), или можно сочетать самый стандартный статисти­ческий анализ с рядом глубинных интервью и с этнографическими наблюдениями, что я пытался сделать в работе «Различение» (Bourdieu, 1984a). Будь оно большим или маленьким, социальное исследование — это нечто почти столь же серьезное, сколь и труд­ное, чтобы мы могли позволить себе принять неверно истолкован­ную научную жесткость — возмездие разума и изобретательности — за научную строгость и таким образом лишать себя той или \иной возможности выбирать из всего арсенала интеллектуальных традиций нашей дисциплины или близких к ней антропологии, эко­номики, истории и т. д. К таким вопросам, хотелось бы отметить, применимо только одно правило: «запрещено запрещать»¹⁴ или ос­терегайтесь методологических цензоров! Нет нужды говорить, что у крайней свободы, поборником которой я здесь выступаю (которой, как мне кажется, следует придать ясный смысл и которая, позвольте мне сразу же добавить, не имеет ничего общего с некоего рода ре­лятивистским эпистемологическим laissez-faire, кажется, весьма модным в некоторых местах), есть ее противоположность в виде крайней бдительности, о которой мы должны помнить в случае ис­пользования аналитических техник и чтобы обеспечить их соответ­ствие рассматриваемому вопросу. Я часто ловлю себя на мысли, что наша методологическая «полиция» (peres-la-rigueur) оказывается во­все не строгой и даже слабой в использовании тех самых методов, за которые она так ратует.

Возможно, то, что мы будем делать здесь, покажется вам несу­щественным. Но, во-первых, конструирование объекта — по край­ней мере, в моей личной исследовательской практике — это не то, что делается раз и навсегда одним махом, в своего рода инаугураци-онном теоретическом акте. Программа наблюдения и анализ, благо­даря которым и происходит конструирование объекта, — это не план, который вы набрасываете заранее, подобно инженеру. Скорее, это — длительная и напряженная работа, которая совершается шаг за ша­гом, путем целого ряда мелких исправлений и уточнений, инспири­рованных тем, что называется le metier (профессия, дело, ремесло), «ноу-хау», т. е. совокупностью практических принципов, позволяю­щих в нужный момент сделать решающий выбор. Так что, имея не­сколько приукрашенное и нереалистичное представление об исследова­нии, некоторые будут удивлены тем фактом, что мы будем достаточно долго обсуждать такие совершенно незначительные детали, как то: дол­жен ли исследователь говорить о своем статусе социолога, а может, ему лучше укрыться под видом менее настораживающей личности (ска­жем, этнографа или историка) или скрыть ее совершенно; включать такие вопросы, предназначенные для статистического анализа, в инст­рументарий обследования или лучше оставить их для глубинных и личных интервью с ограниченным числом информантов и т. д.?

Это постоянное внимание к деталям исследовательской проце­дуры, чисто социальное измерение которых (как разместить надеж­ных и проницательных информантов, как представиться им, как описать цели вашего исследования и, вообще, как «войти» в изуча­емый мир и т. д.) вовсе не является несущественным, должно на­строить вас против фетишизации понятий. Это внимание должно предостеречь от «теории», возникающей из склонности рассмат­ривать «теоретические» инструменты — габитус, поле, капитал, и т. д. — в большей степени сами по себе и для себя, чем для того, чтобы привести их в движение и заставить работать.

Так, понятие поля функционирует как концептуальная стено­графия способа конструирования объекта, и оно будет контролиро­вать или ориентировать все практические шаги исследования. Оно функционирует как памятка или напоминание: оно говорит мне, что я должен на каждом этапе быть уверенным в том, что объект, кото­рый я создал сам, не опутан сетью отношений, определяющих наи­более отличительные его свойства. Понятие поля напоминает нам первое правило метода, согласно которому мы всеми доступными нам средствами должны сопротивляться нашему первому побужде­нию думать о социальном мире в субстанциалистской манере. Луч­ше говорить, подобно Кассиреру в работе «Понятие субстанции и понятие функции»*: мыслить следует относительно. Сейчас легче думать в понятиях реальностей, которые можно «потрогать руками», в смысле таких реальностей, как группы и индивиды, нежели в по­нятиях отношений.

* В русском переводе: см. Кассирер Э. Познание и действительность. М., 1912. — Прим. перев.

 

К примеру, легче думать о социальной диффе­ренциации в терминах групп, определяемых как популяции, в реали­стичных понятиях классов или даже в терминах антагонизмов между этими группами, чем в терминах пространства отношений¹⁵. Обыч­ные объекты исследования — это реальности, на которые указывает исследователь потому, что они «выделяются» в смысле «создания проблемы» — как, например, в случае «социального обеспечения матерей-подростков в черном гетто Чикаго». Исследователи дела­ют объектами исследования, главным образом, проблемы социаль­ного порядка и домашнего быта, поставленные более или менее произвольно определяемыми совокупностями жителей, которые возникают вследствие последовательного деления первоначальной \категории, которая сама по себе является пред-сконструированной: "пожилой", «молодой», «эмигранты», «полупрофессии», «бедное население» и т. п. Возьмем, например, «проект Виллербонна, по­священный молодежи западных окраин»¹⁶. Во всех таких случаях первым и самым настоятельным научным приоритетом будет следую­щий: сделать объектом исследования социальную работу конструиро­вания де-конструированного объекта. Вот в чем настоящий прорыв. Однако чтобы избежать реалистического способа мышления, недо­статочно употреблять великие слова Великой Теории. Например, отно­сительно власти некоторые могут задавать субстанциалистские или реалистичные вопросы, связанные с ее местонахождением (на ма­нер тех культурных антропологов, которые странствовали в беско­нечных поисках «локуса культуры»); другие будут спрашивать, от­куда приходит (происходит) власть, сверху или снизу («кто правит?»), как делали те социолингвисты, которых волновал вопрос, где нахо­дится центр (локус) лингвистического изменения — в среде мелкой буржуазии, буржуазии и т. д.¹⁷ Именно с целью порвать с субстанци-алистским способом мышления, а не для того, чтобы наклеивать новые ярлыки на старые теоретические мехи, я говорю скорее о «поле власти», чем о господствующем классе; последний, будучи ре­алистическим понятием, означает действительную совокупность тех, кто обладает этой осязаемой реальностью, которую мы называем властью. Полем власти я называю отношения силы, устанавливаю­щиеся (существующие) между социальными позициями, которые гарантируют их носителям определенную часть социальной силы или капитала — так, что они оказываются в состоянии вступать в борьбу за монополию власти; решающим измерением этой борьбы оказывается борьба за определение легитимной формы власти (в частности, я имею в виду здесь конфронтацию между «художни­ками» и «буржуазией» в конце XIX в.)¹⁸.

Как уже было сказано, одна из основных трудностей реляционно­го анализа состоит главным образом в том, что понять социальные пространства можно, лишь поняв, как распределяются свойства меж­ду индивидами или конкретными институтами, так как доступные для анализа данные связаны с индивидами или институтами. Так, чтобы понять субполе экономической власти во Франции и социаль­но-экономические условия его воспроизводства, у вас практически нет иного выбора, как проинтервьюировать пару сотен занимающих самое высокое положение французских CEO* (Bourdieu and de Saint Martin, 1978; Bourdieu, 1989. P. 396^481). И когда вы будете это де­лать, то должны остерегаться возвращения к «реальности» пред-сконструированных социальных агрегатов, что может произойти в любой момент. Чтобы уберечься от этого, я думаю, вы воспользуе­тесь очень простым и удобным инструментом конструирования объекта: квадратной таблицей соответствующих свойств совокупно­сти агентов или институтов. Если, например, мне нужно проанали­зировать различные виды спортивной борьбы (спортивная борьба, дзюдо, айкидо, бокс и т. д.), различные институты высшего образо­вания или различные парижские газеты, я занесу все эти институты на горизонтальную линию и буду добавлять новую вертикальную колонку всякий раз, когда обнаружу свойство, необходимое для ха­рактеристики одного из них; и я буду обязан исследовать все другие институты на предмет наличия или отсутствия этого свойства. Это может быть сделано на чисто индуктивной стадии первоначального размещения. Затем я уберу лишнее и удалю колонки, в которых отра­жены структурно или функционально равнозначные характеристи­ки, оставив все те — и только те — характеристики, которые будут способствовать распознаванию различных институтов, будучи тем самым аналитически релевантными. Достоинство этого весьма про­стого инструмента в том, что он заставляет вас думать, соответствен­но, как о рассматриваемых социальных агрегатах, так и об их свой­ствах, которые можно характеризовать в терминах их наличия или отсутствия (да/нет) или по шкале (+, 0, - или 1, 2, 3, 4, 5).

* CEO — Chief Executive Officer (англ.) — исполнительный директор, менед­жер высшего звена — Прим. ред.

 

Именно ценой такой конструкторской работы, которая соверша­ется не сразу, а путем проб и ошибок, постепенно конструируются социальные пространства, которые хотя и раскрывают себя лишь в форме высоко абстрактных, объективных отношений, и хотя их нельзя ни потрогать, ни «показать на них пальцем», оказываются тем, что создает всю реальность социального мира. Здесь я отошлю вас к своей недавно опубликованной работе (Bourdieu, 1989a) об элитных школах (Grandes ecoles)¹⁹, в которой я, благодаря весьма сжатой хронике исследовательского проекта, продолжавшегося почти два десятилетия, говорю, как продвигаются от монографии к строго Уконструированному научному объекту, и в этом случае на поле ака­демических институтов возлагается обязанность воспроизводства поля власти во Франции. Становится все труднее не попасть в ло­вушку пред-сконструированного объекта в том смысле, что здесь я имею дело с объектом, в котором я, по определению, заинтересован, но ясно не осознаю истинную причину этого «интереса». Например, этой причиной может быть тот факт, что я — выпускник Педагоги­ческого института (Ecole normale superieure)²⁰. Мое непосредствен­ное знание этого института, которое становится все более пагубным по мере того, как оно оказывается лишенным таинственности и де-мистифицирующим, порождает целый ряд в высшей степени наи­вных вопросов, которые каждый выпускник Педагогического инсти­тута найдет интересными, потому что они тотчас же «приходят ему в голову», вызывая удивление по поводу его или ее школы, т. е. по поводу их самих: например, способствует ли классификация при поступлении в школу определению выбора дисциплин: математики и физики или литературы и философии? (Спонтанная проблематика, в которой присутствует немалая толика нарциссического самодоволь­ства, обычно бывает еще наивнее. Я мог бы отослать вас к бесчис­ленным томам, опубликованным на протяжение последних 20 лет, утверждающим научный статус той или иной Высшей школы). Можно закончить написание многотомной книги, напичканной фак­тами, которые все без исключения имеют видимость вполне науч­ных, но где упущена суть дела, если, как я полагаю, Педагогический институт, с которым меня могли связывать эмоциональные узы, по­зитивные или негативные, обусловленные моими приоритетами, в действительности есть не что иное, как точка в пространстве объек­тивных отношений (точка, «вес» которой в структуре и следует оп­ределить); или, если быть более точным, правду об этом институте следует искать в клубке отношений оппозиции и конкуренции, свя­зывающих его с целой сетью институтов высшего образования во Франции, а саму эту сеть — со всей совокупностью позиций в поле власти, к которой эти школы гарантируют доступ. Если действитель­но верно то, что реальное относительно, тогда вполне возможно, что я ничего не знаю об институте, в то время как думаю, что знаю о нем все, поскольку нет ничего вне его связей с целым.

Так что проблемы стратегии, которых никто не может избежать, будут снова и снова появляться в нашем обсуждении исследова­тельских проектов. Первая проблема может быть сформулирована следующим образом: что лучше — провести экстенсивное иссле­дование всей совокупности релевантных элементов объекта, из них сконструированного, или же — интенсивное исследование неболь­шого фрагмента этой теоретической совокупности, лишенного тео­ретического подтверждения?

Выбор, чаще всего социально санкционированный, во имя наи­вной позитивистской идеи о точности и «серьезности» совершается в пользу второй альтернативы, которая означает «исчерпывающее ис­следование очень точно и хорошо описанного объекта», как любят говорить научные консультанты. (Совсем не трудно показать, каким образом такие типичные добродетели мелкой буржуазии, как «бла­горазумие», «серьезность», «честность» и т. п., которые годятся для мелкого бизнеса или бюрократии среднего уровня, превращаются здесь в «научный метод»; а также показать, как социально санкцио­нированное ничто — «изучениесообщества» или организационная монография — может принимать форму признанного научного су­ществования в результате классического действия социальной магии.)

Фактически мы увидим, что вопрос о границах поля — явно позитивистский вопрос, на который можно дать теоретический от­вет (агент или институт относятся к полю постольку, поскольку оказывают влияние на него или сами испытывают это влияние), — будет подниматься снова и снова. Следовательно, вы почти всегда будете сталкиваться с альтернативой выбора между интенсивным анализом практически постигаемого фрагмента объекта и экстен­сивным анализом подлинного объекта. Научная польза от знания пространства, из которого вы выделяете объект исследования (на­пример, определенную элитную школу) и которое вы должны по­стараться очертить хотя бы грубо на основе вторичных данных за неи