Насколько непредсказуем социальный мир?

Давайте поставим вопрос прямо. Какая часть социального мира непредсказуема? Существует очень много вполне предсказуемых явлений. Это, например, шаблонное поведение людей, снова и сно­ва возвращающихся на место работы к тем же занятиям, что харак­теризует почти всю суть формальных организаций; это повторяю­щиеся образцы поведения в домашних хозяйствах и семьях. Точно так же и сети взаимоотношений между друзьями и знакомыми со­стоят из актов поведения, процессов познания, эмоций и процессов общения, которые все протекают по известным образцам. Для су­ществования регулярности и предсказуемости не нужны даже одни и те же лица как участники повторяющихся взаимодействий. Боль­шинство универмагов имеет только эпизодические отношения с конкретными покупателями, но именно предсказуемость того, что определенное число людей будет ходить в магазин, позволяет во­обще открывать торговое дело. Хотя микросоциология остается теоретическим бастионом индетерминизма, на этих примерах из повседневной жизни должно быть ясно, что микроуровень харак­теризуется высокой степенью предсказуемости.

Теория индетерминизма, видимо, опирается на два предполо­жения. Первое — что предсказуемость данного рода банальна. Вер­но, что она существует, но эта истина слишком скучна для социо­логов, чтобы ею заниматься. Надо сосредоточить внимание на чем-то еще не известном каждому. Поэтому, можно сказать, естественно внутреннее тяготение к исследованию драматического и непред­сказуемого. Но я поспорил бы с тем, что банальное с точки зрения участника обязательно будет банальным и для объясняющей тео­рии. На микроуровне Гарфинкель избрал в качестве исследования банальность обыденной жизни и раскрыл познавательные механиз­мы, которые обеспечивают ее течение, и это позволило нам увидеть, где при вмешательстве в данные механизмы возникает напряжение. На макро- и среднем уровнях важная социологическая работа состо­ит в переструктурировании банальности принимаемых как дан­ность бытовых образцов поведения и познания. Хотя конкретному человеку кажется естественным, что он или она работает и болтает с друзьями каждый день, социологи могут в этом много чего от­крыть: почему рабочие обязанности построены так, а не иначе; почему именно эти лица — друзья, а не другие, и т. д. Такие вопро­сы входят, например, в содержание теории организации, теорий обмена и сетей отношений, а также теории стратификации.

Другое предположение, увлекающее нас на путь теорети­ческого индетерминизма, более обоснованно. Оно состоит в при­знании факта, что ситуации могут иногда меняться очень быстро: случаются конфликты, неожиданные соглашения, прозрения, ре­шения, а на макроуровне — массовые движения, мятежи и рево­люции. Все верно. Но есть разница, считаем ли мы это концом анализа или исходным пунктом, призывом развивать теории, объясняющие, когда происходят такие внезапные сдвиги. Я уже отмечал, что на макроуровне нам известны некие решающие при­знаки, которые делают революции предсказуемыми. На микро­уровне индетерминизм обычно опирается на какую-то версию«теоремы У. Томаса»*. Но даже если ситуации детерминированы субъективными определениями, все же можно спросить: а что же обусловливает, какими будут эти определения ситуаций?⁴. Что иногда придает ситуациям кажущуюся непредсказуемость и эмерд-жентность — так это взгляд на них с точки зрения единственного действующего, который знает только свои намерения. Но если нам достаточно известно обо всех действующих в данной ситуации и о структуре их взаимодействия, то эмерджентные события часто ока­зываются очень хорошо моделируемыми. Вера в индетерминизм ока­зывается здесь побочным продуктом редукционизма, который все сводит к индивиду. Если мы по-настоящему выходим на уровень вза­имодействия, то становится возможным достаточно точно опреде­лить комбинацию элементов, составляющих ситуацию, и ее итоги. (Такие модели цепей взаимодействия предложены в [36; 37; 14].)

 

Не приводит ли знание социологического закона к его рефлексивному самоопровержению?*

* Теорема гласит: «Если люди определяют ситуации как реальные, то ситуа­ции реальны по своим последствиям». — Прим. перев.

Этот вопрос связан с еще одним аргументом против социологии: какие бы, мол, законы ни открывали социологи, они все равно бу­дут перевернуты с ног на голову из-за возвратного влияния на дей­ствующих, которые их знают. Как только люди узнают, что такие-то законы существуют, они могут начать действовать с целью их опровергнуть. Но хотя в абстрактном виде это звучит правдопо­добно, трудно вообразить много случаев, когда это правило дей­ствительно применимо. Возможно, сама теорема Томаса — пример принципа, который может быть подорван рефлексивностью. Это вызывает наибольший интерес применительно к теории предрас­судка, теории самосохранения предубеждений против лиц отдель­ных категорий. Узнавая природу этих предубеждений, либеральная общественность в США развивала усилия, чтобы им противодей­ствовать. Но в самом ли деле это нарушает теорему Томаса? Напро­тив, здесь мы, по-видимому, пытаемся избежать обстоятельств, при которых теорема начинает действовать в отрицательном направлении.

Мы избегаем давать отрицательные характеристики лицам в надеж­де, что следствием этого будет какое-то положительное самоиспол­няющееся пророчество вместо отрицательного.

Обойти принципы детерминизма на макроуровне, похоже, очень трудно. Например, если военное поражение или фискальный кризис, ведущие к разрушению аппарата принуждения, рождают револю­ционный конфликт, то едва ли можно предотвратить такой ход со­бытий просто его пониманием. Самое лучшее, что могло бы сде­лать правительство, — это попытаться избежать перехода данного принципа в действие, избегая ситуаций и обстоятельств, которые приводят к военному или фискальному кризису. Рефлексивность может дать людям шанс попытаться изменить распределение неза­висимых переменных, но не отношения между независимыми и за­висимыми переменными. Подобно этому, структурные принципы формальной организации дают информацию скорее о том, что люди могут обойти, но вряд ли о том, во что они могут влипнуть в любом случае. Даже на микроуровне, где, казалось бы, индивид наиболее способен рефлексивно изменять результат своих действий, по-мое­му, когда индивиды действительно контролируют конечные резуль­таты, они добиваются этого, применяя микросоциологические зако­ны, а не идя против них. К примеру, когда люди обдуманно вступают в построенную на личных отношениях группу или когда в сходной ситуации групповой динамики они в скрытой форме используют вышеупомянутый микропринцип (1), относящийся к становлению групповой солидарности, потому что хотят почерпнуть в ней эмо­циональную поддержку. Их типичная ошибка при этом — пере­оценка продолжительности существования такой солидарности и заряда эмоциональной энергии после распада временной группы по­добного рода. Знание принципа не лишает его силы⁵.

Было бы безрассудством предрекать, что социологическая наука когда-нибудь сможет объяснять все. Вполне вероятно, что изрядная доля индетерминизма останется, даже если социология добьется куда больших успехов в будущем. Но мы получаем интеллектуаль­ные стимулы, постепенно отодвигая границу владений индетерми­низма. Молиться на него и ничего не делать кажется мне парази­тической уловкой, поскольку это представляет интеллектуальный интерес, только если уже имеется какая-то теория, которой некто желает бросить вызов. Конструктивная установка состоит в том, чтобы создавать и совершенствовать объяснительную теорию.

Я пытался показать, что наука может работать гибко и с самы­ми разнообразными предметами исследования. На этом фоне я бо­лее кратко прокомментирую остальные выпады против социологи­ческой науки.

Общество как дискурс

Мы живем в мире дискурса. Общество само по себе есть не более чем род текста, который мы в разные времена читаем разными спо­собами. Ныне это популярная тема, идущая от французского струк­турализма и его ответвлений. Она произвела подлинную революцию в мире литературной критики. Это можно понять и как проявление профессиональной идеологии, возвышающей собственную область деятельности литературных теоретиков утверждением, что всякая реальность есть часть литературы. Идея «дискурса» поэтому завое­вала широкую популярность в сфере интеллектуального труда (вклю­чая издательское дело). Она особенно хорошо подходит к частным, описательным темам антропологии, но посягает также и на космо­политическое содержание социологии (например, [10; 35]).

Но подъем социологических исследований в области культу­ры не обязательно связан с идеей культурного релятивизма. Было продвижение и по детерминистскому пути: мы имеем очень хоро­ших исследователей и хорошие теории относительно материаль­ной и организационной базы создания культуры, касающиеся ее распределения как между социальными классами, так и между более специализированными культуропроизводящими институтами [9; 21; 19]. Культура не просто сама себя организует. Ее организуют социальные процессы.

М. Фуко [25], наиболее значительный из последователей фран­цузской «дискурсной» школы, документально подтвердил суще­ствование социальной базы для формирования идей в таких прак­тических областях, как психиатрия и право. Но Фуко не пытается поставить под сомнение значимость своего собственного дискурса в качестве историка. Более того, исторические модели, которые он выдвигает на роль определяющих сферу дискурса — бюрократизация и специализация учреждений социального контроля, смещение границ между публичным и частным, переход от ритуальных нака­заний к некоторому самосознанию вины, — хорошо согласуются с теориями модерна М. Вебера [71] и Дюркгейма - Мосса [12]. Луч­шие из этих европейских работ продолжают главные традиции, накапливающие социологическое значение, а не отходя от них.

Популярность концепции «дискурса» как господствующего ми­ровоззрения поддерживается также успехами социологии науки в демонстрации социальной обусловленности знания. Этот успех в самом деле впечатляет. Но не надо забывать, что социология на­уки — это эмпирическая исследовательская дисциплина, которая за последние тридцать лет весьма продвинулась в разработке социо­логических моделей обусловленности знания, производимого в конкретных организационных условиях (см. [72] — относительно недавние итоги и синтез). Подумаем, что это значит для деклара­ций о разрушении научного знания. В самом сердце этого якобы индетерминизма живет детерминизм. Социология науки сама по себе становится доказательством успехов научного мышления.

Это интереснейшие проблемы рефлексивного самосознания. Некоторые социологи науки (например, представители британской школы, центральными фигурами которой являются М. Малкей, Г. Коллинз, С. Вулгар и др.; см. [57]) заходят так далеко, что дока­зывают, будто наука — просто множество конкурирующих власт­ных притязаний. Единственный демократический путь — не давать ни одному голосу никаких привилегий. Поэтому М. Малкей [48] и другие брались писать статьи и доклады в «новой литературной форме», предполагающей, что автор как бы отходит в сторону и позволяет говорить многим спорящим голосам. Результат получил­ся занимательным, но все же непонятно, почему рефлексивность должна мешать научному знанию. Д. Блур [5; 6], который широко использует дюркгеимовскую теорию, доказывает в своей «сильной программе», что социология науки может и должна объяснять не только претензии ложного знания, но и знание истинное.

С организационной точки зрения, властные притязания в науч­ном дискурсе, которые выявляют и документируют Малкей и дру­гие, суть часть достаточно предсказуемых структурных конфигура­ций. Разные виды интеллектуального дискурса (т. е. конкретные научные дисциплины) встроены в разные организации и сами мо­гут быть поняты как организационные формы. Следовательно, тео­рии организации (особенно теория, объясняющая, как разнообраз­ные случаи неопределенности задач и зависимости от ресурсов влияют на структуру организации и поведение в ней; см. [72; 26]) показывают, что научный дискурс — это не свободно парящая кон­струкция, он возникает в конкретных обстоятельствах вполне пред­сказуемым образом. Более того, мы знаем, что организационные структуры, по меньшей мере частично, детерминированы окружа­ющей средой, в которой они функционируют [17. Р. 467-485]. Это значит, что объективная природа предмета науки представляет со­бой один из детерминантов социальной деятельности (включая дис­курс), которая и составляет науку.

Аргументы, которые выпячивают исключительно роль дискурса, односторонни. Хотя в любом знании, безусловно, имеется компонент, сконструированный культурой, это также и знание о чем-то. В самом деле, любой аргумент о социальной основе знания уничтожает сам себя, если он не имеет еще и некоторой внешней отсылки к истине — в противном случае почему мы должны верить, что сама эта социальная основа существует? Нам нужно выйти из круга полемически односторонних эпистемологий как субъективного, так и объективного толка. Многомерная эпистемология может учитывать наш образ жизни в культурном пространстве нашей собственной истории, но при всем том мы в состоянии накапливать объективное знание о мире.

Историзм провозглашает, что существует только исторически кон­кретное и не может быть никаких общих законов, применимых повсеместно и во все времена. Этот аргумент в какой-то мере вы­ступает в связке с другими видами антипозитивистской критики, наподобие оппозиционного объединенного фронта. Но он также имеет и свою автономную базу в современной практике историче­ской социологии. Историзм — это цена, которую мы платим за не­что очень хорошее. Последние двадцать лет, начиная с публикаций Б. Мура и Ч. Тилли в 60-е гг., были золотым веком исторической социологии. Мы многое узнали о макропроцессах, смотря на ис­торические материалы социологическим взглядом и сравнивая между собой разные общества и эпохи. Так, например, Мур [47] показал связь между формами капиталистического сельского хо­зяйства и различающимися политическими структурами совре­менных государств. Но хотя речь идет о конкретных государствах (Англии XVII в., США XIX в. и т. д.), лежащие в основе этого тео­ретические концепции имеют более универсальное применение. Именно по этой причине семейство моделей, родственных муров-ской [49; 59; см. также 61; 1], интенсивно использовалось и исполь­зуется для понимания других эпох и областей.

Исторические социологи, провозглашая себя сторонниками ис­торизма, испытывают прессинг двоякого рода. Во-первых, это дав­ление интересов, с которыми они стремятся установить хорошие контакты. Историзм кажется разновидностью профессиональной идеологии историков. Способ их существования — описание конк­ретного, частного, а возрастающая интеллектуальная конкуренция в сфере их деятельности вынуждает специализироваться и осажи­вать всех вторгающихся на их территорию. Отсюда склонность историков к неприятию любых положений о существовании общих процессов, и особенно тезиса, что такие процессы можно обнару­жить только путем сравнения эпох и областей исследования (т. е. выходя за пределы их исследовательских специальностей). Исто­рики часто берут на вооружение идеологию, не позволяющую со­знательно развивать общую объяснительную теорию. И многие работающие в исторической социологии реагируют на критику со стороны историков, поддаваясь их идеологии.

Но историки непоследовательны. Толкуя свои конкретные слу­чаи, они скрытно протаскивают некоторые идеи о том, что пред­ставляют собой общие структуры и как действуют обобщенные модели социальной мотивации и изменения. Анализ исторической реальности едва ли возможен в условиях tabula rasa. Историки опираются на теории — знают они об этом или нет. Великим исто­риком, работы которого привлекают внимание широких кругов, ученого делает, как правило, способность создавать теорию, пока­зывать более общую схему, скрытую под грудой рассказанных част­ностей. Менее значительны обычно те историки, которые оперируют наивными, принятыми как данность концепциями или старыми теориями, вошедшими в обычный дискурс. Историки в своем луч­шем качестве участвовали в созидании социологической теории, хотя не всегда говорили о ней как таковой и часто вплетали в ее ткань конкретные исторические описания, иногда очень артисти­ческие и драматические по стилю.

Я не сочувствую безапелляционным заявлениям, будто истори­ческая специфичность — это все, что нам доступно. Напротив, мы даже не сможем толком разглядеть частностей без общих понятий. Однако есть более основательная причина, почему исторические со­циологи склонны работать на низком уровне обобщений, используя теории, ориентирующиеся на понимание конкретной группы собы­тий. Даже если цель — развитие общей теории, макроматериалы долговременной истории крайне сложно использовать. Хотя мы мо­жем кое-что знать об элементарных процессах, но получить любую абстрактную картину полной комбинации условий, участвующих в историческом изменении, очень трудно. Теоретически ориентирован­ные исследователи в области исторической социологии монополи­зировали метод промежуточных приближений к уровню объясняю­щего обобщения. Например, у М. Вебера масштабные исторические сравнения условий, требуемых для подъема рационализированного капитализма, дали множество общих аналитических выводов, кото­рые, однако, были встроены в описание последовательностей конк­ретных событий мировой истории. То же сочетание обобщений и описаний можно обнаружить в современных работах, например, М. Манна [45] (об исторических источниках социальной власти) или Дж. Голдстоуна [32; 33] (о кризисе государства и социальных транс­формациях). Я полагаю, что и моя собственная работа [16] над таки­ми темами, как развитие веберовских теорий капитализма или про­блема гендерной стратификации, тоже как бы погружена в описания конкретных исторических процессов. Работы такого рода бросают вызов теоретикам, которые вольны попытаться абстрагироваться от конкретности изученного материала, извлечь более фундаменталь­ные теоретические структуры, скрытые в этих описаниях.

Нам всегда придется работать на двух уровнях: теоретическом уровне абстрактных и универсальных принципов объяснения и уров­не исторических частностей. Если наши теории удачны, мы будем все лучше и лучше объяснять, как конкретные комбинации перемен­ных в теоретических моделях порождают многообразные конструк­ции исторических частностей. Перед историками и историческими социологами всегда будут стоять задачи такой конкретной интерпре­тации. В то же время изыскания в реальной истории — это один из главных путей, каким мы продвигаемся в построении и обосновании наших общих моделей, хотя построение и подтверждение такой тео­рии определяется ее соответствием всевозможным видам социоло­гических исследований, как современных, так и исторических.

Неверно, что не существует принципов объяснения, имеющих силу применительно ко всей истории. Три примера, приведенных в начале статьи, вполне согласуются, насколько мне известно, с факта­ми, относящимися к любой исторической эпохе, а таких принципов гораздо больше. Разумеется, некоторые принципы могут оказаться неприменимыми, потому что в данной исторической ситуации отсутствует определенная независимая переменная. Так, нельзя пред­сказать возникновение или невозникновение революционного кри­зиса, если вообще нет государства. Но, несомненно, возможна более абстрактная формулировка принципа (3), которая будет применима к выявлению источников кризиса политической власти в безгосудар­ственных обществах. Похоже, что макропринципы вообще сложнее микропринципов, поскольку включают комбинации многих процес­сов. Но мы располагаем, по меньшей мере, некими зачатками мно­гообещающих принципов и на макроуровне. Было бы ошибкой из критики ограниченности конкретных теорий (например, когда рас­ширяют область анализа и вместо отдельных стран делают рефе­рентом мировую систему; или ниспровергают однолинейный эво­люционизм, теорию развития или функционализм) делать вывод, что общая теория, невозможна. Результатом этого критического раз­вития должно быть вовсе не отрицание какой бы то ни было тео­рии, но усовершенствованная теория.