Ради бога, Рутлин, что происходит.

— Знаешь что, — она задумалась. — Пожалуй, я как-нибудь вечером приглашу Элен в гости, и ты можешь зайти, тогда вы спокойно обо всем поговорите.

Почему не сегодня?

Подожди хотя бы до выходных. Серьезно, Крис, ей просто надо немножко придти в себя. Я знал, что Рутлин жалеет меня, но меня это только раздражало. Я почему-то неровно дышал. Вплоть до последнего воскресенья мы с Элен уже несколько месяцев встречались каждый день.

Ну, а тебе, надеюсь, не возбраняется ходить к ней в гости? Это только меня они не выносят, будто я прокаженный какой-нибудь или у меня носки воняют.

Сегодня я к ней зайду, — сказала она. — Ну, пока, Крис.

Мы дошли до угла улицы, на которой жила Рутлин. К нам подбежал один из ее младших братьев, и она, смеясь, подхватила его на руки. Мне ничего не оставалось, как развернуться и уйти.

— Эй, Крис, — крикнула она мне вслед. Я обернулся.

— Лови! — она швырнула мне небольшой пакет.

Едва свернув за угол, я распечатал его. Внутри оказался сборник сонетов Элизабет Браунинг, поэтессы Викторианской эпохи. На первой странице была надпись: «С днем святого Валентина, от Элен».

Я не раз бывал у Рутлин, они часто устраивали вечеринки: яркие украшения, громкая музыка, потрясающая ямайская еда. Мать Рутлин, Корал, была огромной приветливой женщиной со сладким, как патока, голосом. Рутлин и все ее братья и сестры говорили на привычном шеффилдском диалекте, а у Корал был настоящий ямайский акцент. Мне всегда казалось, что она — идеальная мать, она просто светилась теплом и добротой. Вечно без умолку болтала, а когда была в хорошем настроении, даже пела.

— Что за шкилет к нам пожаловал! — воскликнула она, открывая мне дверь.

— Пора бы уж тебе малость нагнать жирку, дорогой. Ты ведь хочешь стать сильным мужчиной?

— Элен пришла? — Я взволнованно озирался. В доме сновали хохочущие ребятишки, и все они показывали на меня пальцами.

— Пришла. Они с Рутлин наверху секретничают. Растут девочки, у них уже свои тайны.

— Да уж, эти тайны, — я ринулся наверх, прыгая через три ступеньки. Мне не терпелось увидеть Элен. Только перед дверью я на секунду замешкался и нерешительно постучал. Стоило мне войти, они сразу же замолчали. Было видно, что Элен только что плакала. Я смутился и замер в дверях.

— Ну, как ты, Элен?

— Пойду кофе сварю, — встала Рутлин.

— Терпеть не могу кофе, — скривилась Элен. — У него вкус, как у горелой картошки.

Рутлин вышла, прикрыв за собой дверь. Я подошел к Элен и пристроился рядом с ней на ручке кресла. Она даже не посмотрела на меня, и я никак не мог найти верных слов, не знал, как заговорить с ней. Откинувшись на спинку кресла, она тяжело дышала, еле приоткрыв рот и крепко зажмурив глаза. Никогда еще я не видел ее в таком состоянии. Я взял ее за руку, Элен не противилась, но ее кисть была безвольной и холодной.

— Что с тобой, Элен, — спросил я. — У тебя грипп, да?

Она мотнула головой. Сквозь ее сомкнутые веки просачивались слезы, которые она даже не пыталась скрывать. Они текли медленно и безостановочно, казалось, ручейки слез на ее щеках уже никогда не высохнут. В ушах у меня стоял гул далеких барабанов: я слышал биение собственного сердца; оно будто бы ворочалось в груди, больно и неуклюже. На меня накатила абсолютная беспомощность. Перед глазами стояла картина из моего ночного кошмара. Я вновь чувствовал, что трещина в льдине под нашими ногами становится все шире и чернее, что мы все дальше и дальше отплываем друг от друга. Я старался согреть ее руки в своих, словно пытаясь вдохнуть в нее жизнь.

— Элен. Что случилось, скажи мне. На этот раз она ответила, только голос ее был таким пустым, напуганным и усталым, что в другой раз я бы его просто не узнал. Этот голос я не забуду никогда в жизни.

Февраля

Здравствуй, Никто.

У нас в ванной течет кран. Нужно сменить вентиль, говорит мама. Иногда ничего не замечаешь, а иногда всю ночь не можешь заснуть из-за этого. Кап, кап, кап — размеренно, медленно, нескончаемо.

И вот с тобой то же самое.