Отец подался к экрану, завороженный танцем грибов. Он начал теребить ремешок на часах, словно тот вдруг стал ему мал, все не мог оставить его в покое, вертел и вертел его, цепляя волоски на руках.

— Если бы она умерла, я смог бы с этим смириться. Рано или поздно через это всем приходится проходить. Похороны, цветы, слезы… Конечно, это было бы ужасно, но я, по крайней мере, был бы уверен, что она никогда не вернется, что я ее уже никогда, никогда не увижу, и со временем свыкся бы с этим, стал бы как-то жить дальше, воспитывать вас, ребята, и все такое. Но пока она жива, я не могу раз и навсегда оставить надежду на то, что когда-нибудь она вернется; никогда по-настоящему не отвяжешься от этой мысли. Да, я ненавидел ее за то, что ушла, и все-таки мечтал, чтоб она вернулась. У меня подступил комок к горлу. Я не мог больше его слушать. Я хотел, чтобы отец остановился, хотел выключить телевизор — и не мог двинуться с места.

Мое молчание угнетало нас обоих, но я не мог понять, как мне вести себя, как взглянуть в глаза отцу, что сказать. Я сидел, откинув голову и закрыв глаза, но сквозь закрытые веки видел мерцание телеэкрана: вспышка, еще вспышка, снова и снова. И монотонное звучание отцовского голоса.

Я пытался представить себе, как она наслаждается жизнью с этим пижоном, среди всех его книг и так далее. И совершенно отчетливо понимал, что она не может быть счастлива. Нет, не может. Я знаю, что она прошла через все круги ада. Не пытайся убедить меня, что на свете бывают женщины, которые могли бы со спокойной душой бросить собственных детей. Да, жизнь обернулась для нее адом.

С экрана доносились затейливые переборы гитары. Мужчина и женщина шли рука об руку вдоль пляжа. Местность чем-то смахивала на Брайтон.

— Сперва кажется, что ты единственный на свете, с кем такое случилось, — пока не заглянешь в паб и не облегчишь душу, общаясь с другими бедолагами. И поневоле задумаешься: да что же это такое? Любовь? Не понимаю. Я думаю, любовь — просто надувательство, обман, выдуманный для того, чтобы род человеческий не вымер, вот и все.

— Почему же ты снова не женился или что-нибудь такое?

— Фух! — отец одернул руки, точно обжегшись. Встрепенулся, выключил телевизор, где змееподобная женщина как раз раскрывала губы для очередного поцелуя, и пошел на кухню. Я слышал, как он наливает воду в чайник.

— Какао, Крис?

Я поплелся в кухню, остановился в дверях, прислонившись к косяку двери, руки в карманах.

— Кстати, отец, у тебя случайно нет маминого адреса?

Отец достал из шкафа две кружки. Он сделал их сам у нас в подвале. У отца была мечта, что когда-нибудь он сможет бросить работу и будет зарабатывать себе на жизнь, «гончарничая помаленьку», как он выражался. Готовя какао, он просыпал немного порошка на стол, но тут же взял тряпку и ликвидировал беспорядок. Тщательно протер весь стол, а заодно и чайник. И лишь потом ответил:

— Должен быть. Где-то лежит.

Я подал отцу бутылку молока из холодильника. Кот подошел и с кротким терпением заглянул ему в глаза.

— А что? — Отец ногой отодвинул кота и поставил бутылку обратно в холодильник.

— Да так… думал, может, заехать как-нибудь, — я старался, чтобы это прозвучало совсем небрежно. — Ну ладно, спокойной ночи, пап. — Я взял кружку и потихоньку поднялся наверх, потягивая какао на ходу. Я и сам не мог понять, с чего бы вдруг мне захотелось спустя столько лет увидеть мать. Может, это было как-то связано с Элен? Наверно, я хотел их познакомить.

Я еще раз прослушал запись. Все мои мысли были поглощены Элен, я не мог заставить себя думать ни о чем другом. Просто лежал в кровати и не мог уснуть. В голове начал крутиться новый куплет из песни для нее, и я решил спуститься вниз, чтобы съесть хлеб с джемом и записать слова.

Внизу на веранде сидел отец с чашкой холодного какао в руке и молча смотрел, как мокрый снег ударяется в стекло и сползает по окну.

ФЕВРАЛЬ

Не думаю, что я решился бы расспрашивать отца о матери, если бы не то, что произошло между мной и Элен. Казалось, будто я вновь заглянул в давно покинутую комнату моей жизни. Мне вдруг захотелось понять, какой была моя мать, даже если это понимание причинит мне боль. Когда-то давно они с отцом были молоды и любили друг друга. Я знал, что отец родился в этом доме и ухаживал здесь за своими родителями до самой их смерти. Что чувствовала мать, когда она, молодая жена, переехала в чужой дом? Я знал, что она была моложе его. Может быть, ей казалось, что дом полон приведений? Старая мебель, выцветшие ковры, потемневшие фотографии… Резной стул дедушки, бабушкин чайный сервиз, полированный ящик с кухонными принадлежностями, часы с боем… Я не помнил бабушку с дедушкой, но их дух до сих пор обитает в этих стенах, это точно. Но когда я попытался представить себе свою мать, это было все равно что войти в темную комнату со свечкой в руках, озираясь и не узнавая знакомых предметов. Духа моей матери не было в этом доме. Не было в помине.