Диспозиция как раздел риторики

Диспозиция (в переводе на русский - развертывание) классически определяется как искусство организации сообщения, то есть, говоря современным языком, искусство композиции.

Как раздел риторики диспозиция предполагала материализовать сообщение посредством организации материала, "добытого" на этапе инвенции, в составе целого. Квинтилиан, например, рассматривал диспозицию как "utilis remm ас partium in locos distributio", то есть как распределение (дистрибуция) релевантных единиц в покосе (речевом единстве).

Этот раздел риторики фактически представлял собой своего рода "науку развития мысли", давая говорящему возможность ощутить сообщение как процесс. Говорящий получал конкретные рекомендации касательно того, как осуществляется композиционное членение речи, в какой последовательности следуют друг за другом части композиции и как они связаны с имеющимся в руках говорящего планом.

План, который на данный момент был в его распоряжении, представлял собой, грубо говоря, план предмета, но не план речи (план будущего дома, но не план строительства будущего дома).

Успешное осуществление диспозиции также предполагало отбор - так сказать, отбор "второго порядка". Понятие отбор предусматривало, что в конкретном сообщении не всегда необходимо использовать весь объем сведений, собранных в процессе инвенции. Одно умело отобранное сведение может подействовать на слушателей сильнее, чем целый ряд "случайных". Кроме того, если верить Цицерону (а не верить ему, в общем-то, нет оснований), "сильные" сведения (как и сильные аргументы) следовало приберечь напоследок.

Основными требованиями к диспозиции были требования установления четкого членения сообщения и обеспечение внутренней связности между его частями, теперь уже с привлечением как энциклопедического, так и компаративного материала.

Удовлетворявшее этим требованиям сообщение считалось построенным корректно. Причем удовлетворить им было вовсе не просто: в отдельных трудах по риторике требования эти даже считались взаимоисключающими, то есть утверждалось, что; четкое членение структуры исключает внутреннюю связность... Вот почему иногда требования к диспозиции формулировались как требования четкого членения сообщения и/или внутренней связности между его частями.

В рамках естественного членения сообщения была выработана простейшая схема, теперь уже универсальная композиционная схема на все случаи жизни, ибо каждая речь состоит из вступления, основной части, заключения и (от случая к случаю) отступлений, вне зависимости от того, какова конкретная тема.

Предусматривались диспозицией и речи для определенных случаев.

Здесь в ход шли уже более частные композиционные ходы (например, такие, как повествование, описание, толкование и др.). Таким образом, фактически вырабатывались типы речевого поведения для речевых ситуаций, "обычного типа", а также речевые конвенции, пригодные для "церемоний" и "ритуалов". В ряде случаев имели хождение даже более или менее строго фиксированные тексты.

Риторикой разрабатывались не просто композиции – разрабатывались целесообразные композиции, то есть композиции, лучше всего отвечающие потребностям тех, кто взаимодействует, - коммуникантов, (правда с отчетливым акцентом на «производителя речи», то есть, говорящего: классическая риторика вообще была развернута прежде всего в его сторону.

Функция универсальной композиции и частных композиций была подобна функции топосов: в соответствии с композиционными схемами можно было строить или не строить речь, но держать ее в сознании - как совершенно определенную систему координат - тем не менее весьма рекомендовалось. Вот почему основным композиционным членениям, предлагавшимся риторикой, следует уделить специальное внимание.

Прежде всего, однако, напомним, что классические риторические композиции были разработаны в ориентации на так называемую "судебную речь" как образец.

В основе универсальной композиции, как уже говорилось, лежит 3-частное деление речевого целого, предусматривающее введение, основную часть и заключение. Примечательно, что речь в старых риториках шла даже не столько о том, что целесообразная композиция предполагает наличие всех упомянутых частей (в некотором смысле это неизбежно>), сколько о том, что целесообразная композиция предполагает гармоничное сочетание этих частей, которые в принципе должны отражать друг друга как система зеркал.

Важным, таким образом, оказывалось не только взаиморасположение частей, но и отношение каждой из частей к речевому целому, как с точки зрения пропорций, так и в плане содержания частей.

Просто из соображений порядка приведем названия всех частей естественной композиции, впоследствии сосредоточив внимание лишь на основных:

 

1. Введение (exordium).

2.2. Основная часть (corpus):

2.1 изложение (narratxo, или prqpositio),

2.2. аргументация (argumentatio):

(2.2.1. позитивное доказательство (probatio),

2.2.2. опровержение точки зрения противника (refutatto)).

3. Заключение (peroratio):

3.1; резюме (recapitulatio).

 

Введение

Введение в соответствии с концепциями риторов могло открываться специальными (соответствующими конвенции!) оборотами, своего рода мини-топосами, являвшимися редуцированными вариантами более развернутых топосов и превратившимися впоследствии в большое количество речевых (ораторских) клише типа:

· "я беру слово, потому..." (causa dicehdi),

· "я не оратор" (excusatio propter mfimiitatem),

· "я буду краток" (brevitas-формулы)

· и мн. др.

Однако независимо от того, следовал говорящий одной из таких конвенций или нет, он должен был хорошо представлять себе три основные функции введения:

· привлекать внимание слушателей ("реклама", в соответствии с современной терминологией);

· настраивать аудиторию на позитивное восприятие речи ("вербовка" союзников);

· готовить почву для разработки темы (презентация темы).

В принципе это не означает, что в любом сообщении все эти функции должны были быть представлены имплицитно (явно) и равноценно. Понятно, что решать вопрос о том, какая из функций будет доминирующей, какие - подчиненными, следовало применительно к каждому конкретному случаю отдельно. Внимание обращалось прежде всего на характер контакта, то есть на особенности конкретной речевой ситуации.

Вообще говоря, в той или иной (хотя бы самой незначительной) степени любая из этих функций бывает обычно, вполне автоматически представлена во введении. Другое дело, что не всегда легко выявить и идентифицировать формы представления той или иной функции. Отчасти потому, что формы эти весьма многообразны, отчасти же потому, что реальное речевое образование иногда не позволяет четко отграничить одну функцию от другой.

Скажем, такой "старт", как "Сегодня я изо всех сил постараюсь не говорить глупостей" выполняет (плохо ли, хорошо - вопрос условий речевой ситуации) сразу все три функции введения, однако зафиксировать отвечающие за эти функции речевые структуры довольно трудно. Попытаемся, тем не менее, посмотреть, как это происходит, - эксплицируем (представим наглядно) те "смыслы", которые служат фоном для подобного "старта":

· обычно я говорю глупости, но сегодня - особый случай, который, стало быть, заслуживает внимания, даже если все предшествующие его не заслуживали (привлечение внимания слушателей);

· я уже много раз старался не говорить глупостей, но получалось это, видимо, плохо - так вот сегодня я ради вас приложу все усилия для того, чтобы это наконец удалось (формирование позитивного отношения к речи);

· понятно, что вы легко различаете такие вещи, как "глупость" и "не глупость", поэтому я постараюсь быть начеку и не обмануть ваших ожиданий (формирование позитивного отношения речи);

· несмотря на то, что репутация моя в ваших глазах, скорее всего, не так высока, я все же попытаюсь воспользоваться шансом, чтобы изменить ее сегодня (формирование позитивного отношения к речи);

· то, что я намерен сообщить, не принадлежит к разряду обычных глупостей, которые я предлагаю вниманию слушателей, - слушателям предстоит выслушать нечто действительно значительное (презентация темы) и т. д.

Однако какая бы из функций введения ни доминировала, назначение этой части композиции было одним и тем же подготовить слушателя/слушателей к восприятию сообщения. Правда, теперь уже в зависимости от доминирующей функции формы этой подготовки могли варьироваться.

Реклама рассматривается как доминирующая функция в тех случаях, когда право говорящего на выступление было неочевидным. В подобных условиях "взять аудиторию" означает, прежде всего, убедить ее в необходимости слушать выступающего. Имеются в виду, таким образом, речевые ситуации, в которых аудитория либо вообще не готова к восприятию речи (1), либо не готова к восприятию речи, предлагаемой данным оратором (2). Вполне очевидно, что тактика рекламы в случаях типа (1) и типа (2) будет неодинаковой.

Случаи типа (1) предполагают активизацию внимания присутствующих. Такие случаи исходно квалифицировались как наиболее трудные еще и потому, что параметры речевых ситуаций, взятых риторикой за образец (судебные речи), вообще не предполагали "не готовой" аудитории: те, кто собирались в суде, так сказать, "знали, на что идут": необходимость быть слушателями осознавалась изначально.

Поэтому рекомендаций по поводу случаев (1) сохранилось не так много. Главной из таких рекомендаций была, пожалуй, рекомендация начинать речь с эффектного призыва, причем призыв этот отнюдь не всегда предлагалось связывать с рамками предстоящего контакта. То есть, речевая модель типа "Внимание! Я начинаю говорить!", скорее всего, была бы встречена риторами скептически.

Лучшим типом эффектного призыва считался призыв, реферирующий к обстоятельствам "здесь и теперь", то есть к релевантным в данное время и в данном месте событиям. Мотивировка такой рекомендации была весьма проста: собравшихся "здесь и теперь", со всей очевидностью, объединял интерес к тому, что происходит в данной точке пространства и времени.

Так, легко, например, предположить, что внимание присутствующих на открытии памятника едва ли удастся всерьез активизировать "эффектным призывом" типа: "Граждане! Мне известно уникальное средство против облысения!": сколь бы сенсационным ни был данный призыв, он находится в явном конфликте с актуальными потребностями и интересами собравшихся.

Классическая риторика в подобных речевых ситуациях как раз пучила идти на поводу у "насущной необходимости" - выявить потребности и интересы аудитории и, воспользовавшись моментом, привлечь ее внимание к тому аспекту события, который остался вне поля зрения присутствующих. В сущности, ребенок из известной сказки Андерсена, воскликнувший:

"А король-то голый!", мог бы с успехом продолжать начатую "речь": активизировать внимание слушателей ему удалось вполне профессионально.

Случаи типа (2), в отличие от случаев типа (1), предполагают стимулирование интереса к говорящему. Говорящий фактически должен был дать аудитории, в принципе настроенной слушать, быстрый и точный ответ на вопрос о том, почему аудитории придется выслушать именно его. Иными словами, речь шла о мотивировании говорящим своего пребывания на месте оратора.

Многим известна практика так называемых концертов-импровизаций, когда специально собранное жюри оценивает способности артистов-любителей, которым разрешается во время выступления делать практически все что угодно - лишь бы это привлекло внимание публики.

Участники таких концертов решают приблизительно те же задачи, что и ораторы в случаях типа (2). И те, и другие как бы действуют в соответствии с принципом "покажи, на что ты способен". Однако рекомендованная классической риторикой речевая тактика для подобных ситуаций была ориентирована не на презентацию личности оратора, а на презентацию его отношения к происходящему.

Иными словами, не считалось особенной находкой заявление типа:

"Лучше меня послушайте!", отчетливо акцентирующее "персону говорящего". Социальному одобрению подлежал более изысканный тип авторе-презентации ~ представление позиции по отношению к событию или по отношению к присутствующим.

В этом смысле речевая тактика российских "нищих" вполне риторически грамотна: обозначение своей позиции через оборот "сами мы не местные" дает "оратору" преимущество быть выслушанным по причине его маргинального (а стало быть, неординарного) положения в представленном социуме. Интерес к говорящему вызывают и речевые структуры, маркирующие аутсайдеров, например, таким образом; "Я вообще-то не собирался выступать", присутствующим понятно, что, стало быть, произошло нечто из ряда вон выходящее, если не собиравшийся говорить заговорил!

· Вербовка союзников - доминирующая функция для речевых ситуаций, в которых приходится иметь дело с конфликтно настроенной аудиторией. В подобных условиях главная задача говорящего - расположить к себе публику и добиться от нее "благосклонного внимания" к намерениям оратора.

Заметим, между прочим, что такие литературные приемы, как прямые обращения к читателю в случае конфликтных по отношению к нему или неожиданных для него авторских стилистик (булгаковские "воззвания" в "Мастере и Маргарите", например), выполняют, как правило, именно эту функцию: "интимизируя повествование", они фактически служат вербовке союзников.

Поскольку с речами, произносимыми в негативно настроенной аудитории, судебная практика имела дело часто, соответствующая функция была хорошо известна знатокам риторики. В ситуациях такого рода четко рекомендовалось прибегать к одной из двух тактических моделей речевого поведения: тактике снятия противоречий (1) и "отложительной" тактике (2).

Тактика снятия противоречий базировалась на нарочитой демонстрации позитивности оратора по отношению к аудитории. Средствами такой демонстрации как раз и были приемы интимизированного речевого поведения, разрушающего барьеры, выставляемые партнером по коммуникации.

Ясно, например, что трудно заставить слушать тебя людей, которым ты предварительно нахамил. И наоборот, любая аудитория легко "покупается" так называемым галантным обхождением. Психологи замечают, что именно в ситуации речевого контакта механизм проекции действует особенно интенсивно: это означает, что слушатели обычно склонны отождествить себя с оратором и через короткое время начинают "подражать" ему в манере речевого поведения.

Поэтому позитивно и демократично настроенный говорящий имеет больше шансов на успех у собеседника, чем говорящий, чувствующий себя "уполномоченным вещать" (в соответствии с речевой моделью "Я здесь для того, чтобы говорить, вы - для того, чтобы слушать").

Чаще всего '"противоречил" между говорящим и слушающим имеют, так сказать, "фоновый характер" и не проявляются эксплицитно. Классическая риторика применительно к подобным случаям утверждала, что противоречия такие вовсе не обязательно "называть по имени": опытный лектор, например, найдет тысячу способов быть благожелательным без того, чтобы рассказывать, почему ему следовало бы быть неблагожелательным в адрес данной аудитории.

Для этого, кстати, существуют вполне традиционные приемы - от "дорогие друзья" или все более входящего в оборот "дамы и господа" до более изощренных формул демонстрации приязни как "единомыслия" (типа: "Поскольку у меня нет оснований сомневаться в вашем интересе к теме..."; "Вам всем, конечно, хорошо известно, что..."; "Давайте попытаемся разобраться в этом вопросе вместе..." и мн. др.).

Короче говоря, в соответствии с классическими концепциями снять противоречие значит просто игнорировать противоречие, то есть вести себя так, как если бы противоречия не было. Конечно, заставить сразу же полюбить себя как оратора, даже корректно используя сведения из области диспозиции, все-таки трудно, но добиться внимания аудитории вполне и вполне возможно.

Вторая из рекомендуемых классической риторикой тактик есть отложительная тактика. Ее предлагалось пускать в ход тогда, когда "называние противоречия по имени" неизбежно. Имеются в виду случаи, при которых говорящий еще до начала речевого взаимодействия идентифицируется слушателями как "чужак" и намерен предложить им конфликтную по отношению к их собственной точку зрения.

Если речевое взаимодействие действительно происходит в таких условиях, "вербовка" союзников здесь - задача трудная и часто" неблагодарная. Для того чтобы все-таки решить ее (или, по крайней мере, приблизиться к ее решению), знатоки диспозиции предлагали отсрочить момент "выяснения отношений" до тех пор, пока оратор не привел слушателей в "холодное состояние".

Введение, которое настоятельно рекомендовалось в такого рода обстоятельствах, предполагало, например, обращение к речевому опыту слушателей, опираясь на который им предлагалось вспомнить "нейтральные" по отношению к актуальной ситуации темы, которые тоже были предметом дискуссий, но при обсуждении которых, скажем, к настоящему времени было достигнуто единство.

Предполагалось также, что говорящий во введении упомянет о многоликости истины, о тщетности односторонних характеристик и проч., чтобы создать нейтральный фон речевого взаимодействия и в дальнейшем осторожно перейти к предмету разногласий, поместив его в благоприятный контекст.

Иначе говоря, рекомендовалось стимулировать в слушателях терпимость к противоположным точкам зрения вообще и ни в коем случае - терпимость к данной точке зрения сразу же. Таким образом, оратор выигрывал во времени, отсрочивая прямое столкновение мнений, и, когда, наконец (ближе к началу основной части) он осторожно касался предмета разногласий, ожидать открытого протеста слушателей уже не приходилось.

"Фокус" отложительной тактики заключается в том, что слушателям изначально предлагались внешне нерелевантные темы, фактически усыпляющие их внимание, а не пробуждающие его. Однако, понятное дело, оперирование во введении внешне нерелевантной темой требовало большого ораторского мастерства, поскольку таким образом оратор фактически вступал в конфликт с насущными потребностями слушателей.

Хорошим приемом в подобных ситуациях считался прием "временного согласия" говорящего со слушающими - вариант обманной тактики, тактики обходного маневра. Выражая чужую точку зрения как свою, оратор постепенно заводил рассуждения в тупик, наглядно демонстрируя слушателям ложность собственной (а стало быть, и слушателей!) посылки.

Очевидно, что в обсуждаемых случаях "вербовка" союзников становилась основной задачей говорящего. Ради ее решения приходилось на время жертвовать либо темой, либо собственной точкой зрения, строя довольно громоздкую речевую конструкцию, "держать" которую становилось все труднее и труднее. Вот почему иногда в классической риторике можно встретить рекомендации не ходить в чужой монастырь со своим уставом, то есть воздерживаться от публичных выступлений тогда, когда ситуация явно неблагоприятна.

ü Презентация темы как основная функция введения предлагается для спокойных речевых ситуаций, в которых соблюдены условия благоприятного речевого контакта, то есть слушатели готовы со вниманием отнестись к тому, что намерен произнести именно данный оратор.

Многие их таких ситуаций принадлежат к разряду конвенциональных (от латинского "conventio" - соглашение), то есть таких, в которых естественно ожидать, что речевую инициативу возьмет на себя определенное лицо. Наглядный пример конвенциональной речевой ситуации - университетская лекция: присутствующие на ней вправе ожидать, что речевая инициатива будет принадлежать преподавателю, а не одному из студентов, который вдруг встанет за кафедру и начнет последовательно излагать свою точку зрения по тому или иному, даже, предположим, общеинтересному вопросу. При этом преподавателю (если, конечно, ему еще раньше удалось не испортить отношений с аудиторией) вовсе ни к чему озабочиваться ни "рекламой", ни "вербовкой" союзников: презентация темы во введении вот чего в соответствии с негласной академической конвенцией от него ожидают. Что касается попыток двигаться в направлении двух других функций введения, то попытки такие в острых случаях даже могут быть квалифицированы как "заигрывание с аудиторией", а это почти всегда означает провал речевых планов говорящего.

Получается, что такая функция введения, как презентация темы, соотнесена прежде всего с конвенциональными речевыми ситуациями. Трудно, например, придумать какую-нибудь естественную конвенциональную речевую ситуацию, в которой от говорящего ожидается, что он начнет привлекать к себе внимание аудитории ("заинтересуй-ка нас!") или что он начнет вербовать союзников (исключение - избирательные кампании, в ходе которых именно этого, к сожалению, чаще всего и ожидают от кандидата; в то время как следовало бы ожидать изложения программы).

Между тем конвенциональные речевые ситуации, в которых от говорящего ожидается презентации темы уже во введении, принадлежат к разряду чрезвычайно типичных. Например, пациент, приходя на прием к врачу, скорее всего, не должен начинать свою речевую партию ни с эффектного речевого трюка (типа: "Доктор, я передаю свою жизнь из рук Господа в Ваши руки"), ни с заявлений вроде "Поскольку мы с Вами единомышленники..." Единственное, чего ждет от пациента врач, - это презентации '"темы" уже в начале сообщения. Или, скажем, покупателю лучше воздержаться как от предложений в духе "Будем взаимно бесцеремонны...", так и от признаний продавщице в любви - вполне достаточно назвать товар, который ему необходим.

То есть, речевых ситуаций, которые диктуют именно данный тип введения (с презентации темы как доминирующей функцией), чрезвычайно много даже в нашей повседневной жизни. Важно только уметь распознавать их и не путать с ограниченным кругом других речевых ситуаций, в которых отношения говорящего и слушателей чем-либо осложнены.

Однако, разумеется, далеко не все речевые ситуации, предполагающие такой тип введения, конвенциональны: более чем достаточное их количество не предполагает никаких предварительных "соглашений", и в таких случаях только от говорящего зависит, сочтет ли он именно данные условия пригодными для реализации исключительно такой функции введения, как презентация темы.

Тактика же в данном случае вырабатывается в зависимости от того, насколько точно говорящий представляет себе характер контакта, особенности партнера (партнеров) по речевой коммуникации, степень его (их) осведомленности в теме, уровень его (их) заинтересованности и т. п.

Заметим еще, что введение, реализующее прежде всего функцию презентации темы, предполагает, как правило, деловую обстановку разговора, и если это так, то это выискивание контакта в направлении функции рекламы или вербовки союзников будет, видимо, означать для слушателей склонность говорящего к неуместному балагурству.

В заключение разговора о введении как части композиции следовало бы, может быть, напомнить, что риторика знала и некоторое количество "традиционно хороших зачинов", годных в принципе при любой доминирующей функции, но непосредственно соотнесенных все же с функцией привлечения внимания аудиторий, - прямой вопрос к слушателям, цитата, наглядный пример, конкретный случай, юмористическое замечание, пословица, поговорка и др. Их популярность объяснялась прежде всего тем, что именно они позволяли "с порога" завладеть аудиторией.

Безусловно, Приемы эти до сих пор актуальны, однако применительно к ним следует помнить о двух вещах. Во-первых, это приемы, пригодные, скорее, для публичных выступлений, нежели для общения в повседневных речевых ситуациях, где от одного из партнеров не требуется "все время говорить", между тем как второй "просто слушает". Во-вторых, даже выступая публично, оратор, прибегающий к ним, должен отдавать себе отчет в том, что многие из этих приемов могут быть восприняты аудиторией как своего рода ораторские штампы (в данном случае - штампы зачина). Так, одну из статей замечательного лингвиста В.П. Григорьева открывает остроумное соображение в том духе, что любая научная публикация сегодня обязательно использует зачин "Еще Аристотель замечал..." или "Уже Аристотель замечал...". Вот почему пользоваться "традиционно хорошими зачинами" следовало бы все же рекомендовать с большой осторожностью.

 

Основная часть

Основная часть - применительно в том числе и к классической судебной речи - обычно рассматривалась риторикой как двухэлементная. Такое рассмотрение ее было следствием поисков рациональной и экономной речевой структуры, способной наиболее отчетливо "защищать интересы слушателей", то есть давать им возможность ориентироваться в потоке высказываний.

В качестве элементов основной части рассматривались:

 

полоска

изложение

и

аргументация.

 

Даже беглый взгляд на такое деление основной части дает возможность различить в ней "объективный" (или, точнее, объективированный) и "субъективный" (субъективированный) план. Действительно, изложение как раздел основной части связано, прежде всего, с собственно предметной стороной сообщения, в то время как аргументация - с его "личностной" стороной, то есть с отношением говорящего к предмету.

Эти два плана, при внешней их контрастности, тем не менее, предполагались как вполне соотносимые: речь шла о системе доводов, проясняющих характер и особенности предмета, иначе говоря - превращающих некую гипотезу в факт. "Просто предмет" должен был в ходе основной части трансформироваться в "предмет Говорящего", то есть стать, так сказать, "пережитым" предметом.

Разумеется, представлять себе соположение вышеупомянутых разделов основной части исключительно как следование одного за другим ("изложили" - теперь “проаргументируем”) не следует. Будучи первоначально линейными, отношения между разделами становились все более и более сложными. Изложение и аргументация оказались "взаимопроникающими", что затрудняло процесс сопоставления их элементов в составе речевого целого.

Вот почему достаточно скоро стало понятным, что имеет смысл говорить, скорее, о двух планах основной части, чем о двух ее разделах. Не следует, впрочем, забывать, что в практике судебных речей изложение и аргументация как разделы основной части долгое время существовали вполне изолированно. Для этой сферы употребления языка было исключительно важно отделить корпус фактов от аргументов и комментариев говорящего. Только в дальнейшем изложение и аргументация приобрели некоторую подвижность относительно друг друга.

 

Изложение; модели и методы

Изложение как раздел основной части представляло собой обращение к тому, что "выставлялось на обозрение". В судебной практике, например, изложение соотносилось с собственно "делом" (набором фактов), применительно к которому судья должен был занять определенную позицию.' Таким образом, оратору предстояло показать, что это собственно за проблема, которую он намерен представить и которая ставится перед судьей.

Первый вопрос, решаемый оратором в этой связи, был вопрос о том, что именно представлять в изложении и в каком количестве подавать факты, От того, как оратор решал этот вопрос, значило для слушателей довольно много: либо им удавалось войти в существо дела (оптимальный вариант), либо предложенных сведений оказывалось недостаточно, либо слушатели оказывались нагруженными массой сведений, которые в целом все-таки не давали целостного представления о проблеме.

Вот почему изложение представляло собой не что иное, как презентацию заранее отобранных фактов, создающих концепт предмета. Здесь диспозиция отчетливо перекликалась с инвенцией, и потому вновь (теперь уже как бы на новом витке) возникал критерий релевантности, которому презентацию фактов и предлагалось подчинить.

Критерий релевантности (целесообразности) рассматривался в большинстве старых риторик как критерий меры, предохраняющий, с одной стороны, от излишнего количества подробностей, с другой - от недостатка существенных сведений. Диспозиция, используя найденный в процессе инвенции топос, предполагала движение в совершенно определенном направлении относительно топической схемы, последовательное развертывание соответствующего топоса, как это могло быть допустимо на стадии инвенции. Работа с топосом на стадии диспозиции - при изложении предполагала подчинение ''прошедших испытание" элементов топической схемы тому или иному порядку, прежде всего одной из двух моделей:

· модель первая: ab ovo,

· модель вторая: to saedia.s res.

Разговор об этих двух моделях развертывания элементов топической схемы фактически есть продолжение общего разговора о натуре и искусстве, в высшей степени показательного для античной, например, философии в целом. Различение природы и искусства, natura и ars, было одной из принципиальных идей науки соответствующего периода истории. "Естественное" и "сделанное" не смешивалось практически никогда - эта "система координат" работала действительно безотказно.

Модель первая рассматривалась как естественный порядок следования элементов целого (ordo naturalis)';

Речь шла фактически о том, чтобы подчинить сообщение правилам, которых Придерживается" жизнь. И подобно тому, как в жизни события происходят одно за другим, одно после другого, причем более ранние события являются причиной по отношению к более поздним, в то время как более поздние - следствием по отношению к более ранним, реальное сообщение тоже может отвечать этой логике развития событий.

Такая логика построения сообщения получила название линейной схемы, то есть схемы, выстраивающей события в линию (одно за другим), а не иерархически (одно под/над другим или одно в составе друрго). Считалось, что именно линейная схема воспроизводит события так, как они происходили в реальной действительности. Подчинение линейной схеме фактически означало движение за естественным ходом вещей.

Подобный порядок организации элементов топической схемы получил остроумное название "ab ovo'\ что в буквальном переводе с латинского означало "от яйца": состояние яйца рассматривалось как изначальное, первичное (ср., вероятно, известный читателю старый схоластический спор, уже неоднократно бывший предметом всякого рода шуток: что было раньше - курица или яйцо?). Построить сообщение "ab ovo" как раз и означало построить его от более раннего события к более позднему, от причины к следствию, то есть как бы самостоятельно и впервые проходя шаг за шагом и регистрируя проблемы "по мере их поступления"

Ясно, что - при эксплуатации говорящим данной схемы - вмешательство его "в жизнь" считалось минимальным, а изложение рассматривалось как направленное на сам объект. Роль говорящего при этом трактовалась именно как роль регистратора фактов - "очевидца", хроникера, хрониста, "летописца". Потому-то и изложение фактов таким образом квалифицировалось как изложение историческое, хронологическое, да и сам тип, метод изложения "ab ovo" получил название исторического (хронологического) ' метода. В литературоведении метод такой считается сюжетным методом - в том смысле, что сюжет (или "предмет" - в переводе с французского) рассматривается как следование реальной схеме происходящего (в отличие от фабулы, см. ниже).

Преимущества этого метода состоят в том, что он весьма "практичен", то есть одинаково удобен как для говорящего, так и для слушающего. Говорящему, что называется, не приходится особенно "мудрить": фактически единственное, что от него требуется, - это "не мешать" событию следовать своим курсом, то есть излагать факты в соответствии с известной в риторике формулой высокочтимого в древности, но, к сожалению, почти забытого ныне ритора Като "rem tene, verba sequentur" - "держись дела (темы) - слова придут сами" (формула эта вполне может претендовать на то, чтобы считаться формулой релевантности).

Искусство говорящего проявится здесь лишь в том, чтобы '"не забыть", что за чем происходило (между прочим, и это, как каждому известно на собственном опыте, далеко не всегда бывает просто!). Слушатель же, при такой подаче материала, будет чувствовать себя предельно комфортно: возможность "плыть по течению" есть то, что аудитория ценит довольно высоко. Ей в подобных случаях не приходится проделывать работы по "вычленению" автора из сообщения, то есть решать вопросы о том, где здесь факт, а где - работа автора с фактом.

Однако при склонности практически любой аудитории к пребыванию в состоянии комфорта исторический (хронологический) метод подачи фактов весьма опасен. Его опасность состоит в том; что он обладает своего рода усыпляющим внимание эффектом. Слушающий, который со всей очевидностью не слишком напрягается, чтобы удержать "нить изложения", чаще всего потерян для говорящего. А ведь коммуникация есть совместная работа, так что при полной пассивности одной из сторон едва ли возможно рассчитывать на полноценный коммуникативный результат.

Потому и считалось, что таким образом построенные сообщения гораздо меньше способны воздействовать на слушателя и менее интересны для него, чем сообщения, упорядоченные искусственно.

Модель вторая как раз и предполагала структуру изложения, менее "вежливую" по отношению к внешней стороне события, зато гораздо более отвечающую его сущности. В соответствии с ней полагалось сделать изложение искусством группировки фактов, потому-то порядок ух организации и определялся как искусственный (artificialis).

Данная модель обязывала говорящего не следить за событием, но анализировать его, и более того - моделировать не событие, но обстоятельства работы с ним. При этом считалось, что говорящий действует в соответствии с существом дела, потому модель и получила соответствующее название - in medias res (букв, "в середину вещей").

В качестве главной задачи выдвигалась задача заставить говорящего со вниманием слушать произносимое, а к этому ведет только один путь - стимулирование его интереса к сообщению. Наиболее рекомендованное средство в этой связи - различного рода "перестановки" в структуре сообщения.

Разумеется, слушатель, приглашенный к совместной работе над созданием речевого целого, ведет себя иначе, чем слушатель, "плывущий по течению". Он вынужден (сам тип повествования вынуждает его к этому!) постоянно быть начеку, не только фиксируя авторские речевые маневры, но и определяя, а также оценивая их место в составе стратегии говорящего. Работа эта часто ведется на подсознательном уровне и представляет собой совокупность неявно выраженных реакций слушателя на предлагаемое сообщение - так называемую диалогическую атмосферу речевого взаимодействия.

"Открытие" модели in medias res было для риторики фактически открытием такого понятия, как интрига (то есть искусственное построение события в целях стимулирования интереса читателей). Процесс фабулирования компонентов события- перераспределения их автором- и дал название целой группе методов изложения материала: большое их количество сгруппировалось под рубрикой "фабулярные методы" изложения (от латинского "fabula" - рассказ, басня).

Вынесение следствия - вместо причины - на первое место, представление более поздних эпизодов прежде, чем более ранних, движение от финала к началу, разбиение события на эпизоды, каждый из которых рассматривается по отношению к целому, - все это и многое другое стало показателем фабулярной <