Косвенные тактики речевого воздействия

Если не рассматривать элокуцию прежде всего как учение о стиле, в чем в настоящее время (по причине существования таких дисциплин, как сти­листика и поэтика), видимо, действительно нет необходимости, то сущно­стью элокуции является так называемая теория фигур.

Даже если быть знакомым с тропами и фигурами ровно настолько, на­сколько они на данный момент представлены в этом пособии, то естест­венно ожидать, что - в свете теории фигур - приоритируемая тактика рече­вого воздействия на слушателей окажется так или иначе связанной с не­прямыми способами выражения. Ожидание это вполне оправданно: теория фигур действительно предполагает в качестве успешных именно фигураль­ные, то есть непрямые, косвенные способы воздействия на адресата. И в этом теория фигур, представляя элокуцию в целом, как бы спорит с диспозицией как разделом риторики, ибо диспозиция отвечает прежде всего за прямую тактику речевого воздействия на слушателя- тактику в соответствии с "духом и буквой" логики.

Начиная обсуждение вопроса о том, как строится косвенная тактика речевого воздействия на слушателей, позволим себе несколько неожидан­ную цитату- фрагмент из новеллы Х.-Л. Борхеса "Сад расходящихся тро­пок":

"Конечно, Цюй Пэн - замечательный романист, но сверх того он был лите­ратором, который навряд ли считал себя обыкновенным романистом. Свиде­тельства современников— а они подтверждаются всей его жизнью — говорят о метафизических, мистических устремлениях Цюй Пэна. Философские кон­троверзы занимают немалое место в его романе. Я знаю, что ни одна из про­блем не волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же? Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах "Сада". Он даже ни разу не употребляет слово "время", Как вы объясните это упорное замалчивание?

Я предложил несколько гипотез: все до одной неубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альбер спросил:

- Какое единственное слово недопустимо в шараде с ключевым словом "шахматы"?

Я секунду подумал и сказал:

- Слово "шахматы".

- Именно - подхватил Альбер." - "Сад расходящихся тропок" и есть гран­диозная шарада, притча, ключ к которой - время; эта скрытая причина и за­прещает о нем упоминать"[38]

По существу в этом фрагменте обсуждается не столько одна из ритори­ческих фигур - фигура умолчания (см. ниже), сколько общий принцип по­строения косвенной тактики речевого воздействия. Принцип этот базирует­ся на том, что фактически любая косвенная тактика речевого воздействия предлагает читателю некоторую загадку - большей или меньшей трудно­сти, разгадав которую, слушатель не только получит представление о со­держании сообщения, но и поймет, но какой причине сообщение строится непрямо.

Таким образом, слушатель действительно приглашается к сотрудниче­ству: от того, как он сумеет "прочесть" сообщение, зависит и характер того, что он из сообщения этого подучит.

Косвенная тактика речевого воздействия есть тактика интригующая, тактика, "задействующая" личностные характеристики слушателя, тактика, включающая слушателя в сообщение.

Между тем, описывая весьма и весьма распространенный способ рече­вого поведения современного человека, мы вынуждены с огорчением при­знать, что навыков построения косвенных тактик речевого воздействия у него не так много. Даже прибегая к такой тактике, современный носитель языка то и дело "путает" ее с прямой тактикой речевого воздействия, то есть ведет себя, говоря условно, в соответствии с такой схемой: "Я загадаю вам загадку о ножницах.}^ конца, два кольца, посередине - гвоздик. Что это?". Слушателю же, разумеется, не остается ничего другого, как еще раз повторить заданную изначально и потому уже не интересную для него разгадку: "Ножницы".

Трудно предположить, что в такой ситуации слушатель способен испытать радость открытия", "радость узнавания". Тем не менее, современный носитель языка настолько опасается быть неправильно или неточно поня­тым, настолько страшится инициативы слушателя, что предпочитает сразу раскрыть карты - во избежание непонимания (или недопонимания) и вро­де бы для облегчения слушателю "пути к истине". Однако может случиться, что такая "истина" слушателю не нужна.

Смещение косвенной тактики речевого воздействия в область тактики прямой есть акция саморазрушительная. Акция эта непродуктивна в обоих направлениях: она не состоится ни как косвенная (ибо "разгадка" дана), ни как прямая (ибо путь к разгадке" излишне обременителен).

Между тем понятно, что, если уж мы прибегаем к косвенной тактике речевого воздействия, мы должны отчетливо видеть, в чем ее особенности, Очевидной особенностью косвенных тактик речевого воздействия является то, что они обеспечивают слушателю "свободу действий", как свободу инициативы и свободу фантазии. Ибо "разгадать" - значит проанализиро­вать, значит перебрать в своем сознании несколько непригодных вариан­тов "отгадки", понять, почему они непригодны, и, может быть (!), в конце концов прийти к "правильному решению".

Однако это еще не все. Если прямая тактика речевого воздействия все­гда предполагает правильное решение (иногда* даже путем демонстратив­ного указания на него!), которое может быть четко сформулировано, то косвенная тактика отнюдь не обязательно ведет слушателя только и исклю­чительно к одной единственной цели. Более того, цель эта, будучи "прочтенной", может вообще не поддаваться строгому формулированию. Иными словами, "истина", добытая посредством прочтения косвенной тактики речевого воздействия, никогда не бывает столь определенной (до однозначности), как истина, добытая в результате прочтения прямой так­тики.

Можно считать это недостатком косвенной тактики речевого воздейст­вия, но можно считать и достоинством: выводы, добываемые слушателем в этом случае, оказываются менее уловимыми, но зато более интересными. А кроме того, если прямая тактика гарантирует всем слушателям один и тот же результат ('"тактика прочтена"), то косвенная тактика в идеале приводит каждого слушателя к своему результату: "тактика разгадана, но..." выводы, к которым приходят разные слушатели, не покрывают друг друга полностью. Попробуем показать это на каком-нибудь самом простом примере.

Для сравнения предлагаются два варианта (немецкий и датский) объ­явления одного и того же содержания. Объявления вывешены у входа в частные парки,

Немецкий вариант: "Вход на территорию частного парка воспрещен".

Датский вариант: "Частный парк. Просим принять это к сведению".

Не делая никаких общих выводов о "национальном характере" на ос­новании этих двух частных случаев, отметим только, что разная "запретительная сила" этих двух объявлений очевидна (строгий запрет в первом случае и "мягкий" запрет во втором). Однако очевидно и то, что ни в первом, ни во втором случае одной только "запретительной силы" объявлений не хватит на то, чтобы полностью пресечь всякие поползно­вения на территорию парков: слишком многие люди склонны игнориро­вать и успешно игнорируют частную собственность.

И если я, например, действительно таков, что игнорирую частную соб­ственность, то в первом случае я практически спровоцирован к тому, чтобы проделать это "лишний раз": прямая тактика речевого воздействия, из­бранная владельцами парка (1), очерчивая ситуацию предельно определен­но, тем самым резко противопоставляет права владельцев парка и его не­жданных гостей. Понимание объявления предполагает понимание лишь одного заложенного в нем прямого смысла: нельзя! Но если, с моей точки зрения, "можно" - значит, "можно все". Я не стану обременять себя необходимостью помнить о том, как ведут себя по отношению к чужой собственности, поскольку я уже нарушил основное требование владельцев территории. Теперь-то мне уж вся стать "распоясаться"!..

В случае (2) перед нами косвенная тактика речевого воздействия. Цель ее та же: предохранить владельцев парка от нежелательных посетителей. Од­нако я не рискну сформулировать смысл объявления через "нельзя": объ­явление фактически не провоцирует меня как "попирателя частной собст­венности" ни к каким агрессивным действиям.

Даже если я, в силу присущего мне маниакального чувства "свободы, равенства и братства" - окажусь на территории парка, "не принять к сведению", что это частный парк, мне все равно не удастся по чисто практиче­ским причинам. А "принять к сведению" данную информацию будет озна­чать для меня следовать определенным нормам поведения на чужой терри­тории. И норм этих предполагается довольно много: объявление не на­страивает меня на какой-то определенный, конкретный смысл - мне пред­стоит "разгадать" его настолько, насколько я (как "я", а не как "другой") вообще в состоянии это сделать.

Стало быть, если само по себе объявление все же не задержало меня у входа, это еще не означает, что у меня есть основания "распоясаться" в чу­жом парке. Скорее всего, я действительно "приму к сведению", где я нахо­жусь, и сделаю из этого все (!) необходимые в подобных случаях и возмож­ные для меня выводы. Важно то, что, находясь на территории парка, я объ­ективно не нарушаю никакого запрета (запрет не сформулирован), а если это так, то, стало быть, я пока не вышел из состояния "самоконтроля" и вполне могу отвечать за свои дальнейшие действия.

Данный пример отнюдь нацелен пропагандировать косвенные тактики речевого воздействия и дискредитировать прямые. Так, я не взял бы на се­бя ответственность менять прямые формулировки уголовного кодекса на косвенные. Речь идет только и исключительно об уместности той или иной тактики в той или иной ситуации.

Как остроумно заметил один из моих коллег, с которым обсуждалось содержание данного учебного пособия, "ситуации, в которых прямые фор­мулировки предпочтительны, всего десять — и все десять формулировок уже очень давно предложены Христом в виде заповедей". Точка зрения радикаль­ная, но мне, во всяком случае, вполне понятная.

Стало быть, подчеркнем еще раз, элокуция (как прежде всего теория фигур) не находится в конфликтных отношениях с диспозицией (как пре­жде всего с теорией логического вывода), эти разделы риторики, грубо гово­ря, просто отвечают каждый за свою область презентации сообщения.

Выбрать логику в качестве "инструментария" означает ориентироваться на силлогистику, выбрать элокуцию - означает ориентироваться на теорию фигур, но - не более того. Набранное курсивом слово "ориентироваться" из разряда "мягких" слов: оно не обязывает во всех случаях избегать второй из возможных тактик речевого воздействия, а уж тем более открещиваться от нее. Дело только и исключительно в том, чтобы звать, в "каких водах" мы в данный момент (в данной "точке текста") плаваем.

Ориентироваться же на теорию фигур[39] - учение о принципах и приемах фигурального выражения - значит освоить целую систему принципов и на­выков.

Ведь понять, что такое, например, метафора, только в последнюю очередь

означает понять, как работает метафора. Прежде необходимо понять, что такое фигуры в старом смысле слова (поскольку метафора в этом смысле есть фигура) и для чего фигуры вообще нужны, что такое тропы (поскольку метафора есть троп) и какое место в составе фигур они занимают, и т. д. Иными словами, теория фигур начинается задолго до того, как в поле зре­ния попадают конкретные речевые явления.

Главная категория теории фигур, фигура, определяется традиционно как отклонение от обычного способа выражения в целях создания эстетиче­ского эффекта. Считается, что фигуры, такие как метафора, метонимия, гипербола, инверсия, фигура умолчания и множество других, - делают речь выразительной; в то время как речь без фигур не есть речь выразительная.

Это широко известная, но, к счастью, не единственная возможность оп­ределять фигуры. В последнее время теорию фигур часто рассматривают в качестве теории, описывающей отношения между "нулевым" и "маркированным" уровнями языка. Такой точки зрения придерживаются, например, авторы одного из самых блистательных изданий по риторике последнего времени: имеется в виду группа льежских ученых (они называ­ют себя 'Труппой А" — по первой букве греческого слова "metafora") - ав­торов сенсационной книги "Общая риторика",[40] предложивших совершен­но оригинальный взгляд на возможности использования достижений ри­торики в современности, правда, лишь при анализе произведений художе­ственной литературы.

Представление этой концепции в целом выходит за рамки данного учебного пособия отчасти потому, что "Общая риторика" развернута преж­де всего на литературно-художественную практику, в то время как наши задачи связаны с "повседневной", или "обыденной", речью,

Тем не менее, один из фрагментов концепции авторов данной книги (надо сказать, чрезвычайно сложной, в том числе по манере изложения, и требующей специальной лингвистической подготовки читателей) все же следует представить здесь - прежде всего потому, что фрагмент этот ставит теорию фигур в чрезвычайно интересную плоскость.

Пользуясь одним из определений стиля как "языкового отклонения" от "нормального" способа выражения. Группа Ц взяла на себя задачу опреде­лить, что представляет собой этот "нормальный", или нулевой, способ вы­ражения. Определение оказалось парадоксальным. Для демонстрации его приведем весь ход рассуждений авторов:

"Любая теория, строящаяся на понятии отклонения, необходимо предпо­лагает наличие нормы, или нулевой ступени. Однако последней очень трудно дать приемлемое определение. Можно довольствоваться неформальным опре­делением, сказав, что нормой является "нейтральный" дискурс, без всяких украшательств, не предполагающий никаких намеков, в котором "под кошкой имеется в виду кошка". Однако определить, является ли данный конкретный текст образным или нет, совсем не так просто. Действительно, любое слово, любое речевое проявление связаны с конкретным отправителем сообщения, и только с большой осторожностью можно утверждать, что тот или иной говорящий воспользовался словом без всякого "подтекста".

Можно также предположить, что нулевая ступень - это некоторый пре­дел, причем язык науки (и все, кто им пользуются, прекрасно понимают это) должен быть в идеале языком нулевой ступени. Легко видеть, что с этой точ­ки зрения главным свойством такого языка будет однозначность используе­мых понятий. Но мы знаем, как трудно ученым определять понятия так, что­бы они удовлетворяли этому требованию: не свидетельствует ли это о том, что нулевая ступень не является частью того языка, с которым мы реально имеем дело? Именно такой точки зрения мы хотели бы придерживаться в дальнейшем"[41]

Таким образом, нулевая ступень (или то, от чего отклоняются "непрямые" значения) есть, с точки зрения авторов, нечто, присутствующее исключительно в нашем сознании и не представленное в виде конкретных языковых структур. Риторика же, как они полагают, занимается именно отклонениями от этой, "мыслимой" нами нулевой ступени.

Реальные высказывания на том или ином языке, утверждает Группа Ц, понятны нам потому, что они избыточны.[42]

Были бы они не были таковыми, от слушателя требовалась бы немыслимая концентрация внимания, чтобы постоянно следовать за говорящим. От этой заботы и освобождает его из­быточность, присущая языку в том же случае, когда в высказывании воз­никает отклонение от обычного способа выражения (что в принципе должно затруднять возможность его понять!), избыточность снова приходит на помощь: количество избыточных средств так велико, что с лихвой покрывает темные места" в сообщении. Только отклонение, которое уничтожает необходимую норму избыточности, перестает пониматься.

Итак, говорящий продуцирует отклонение. Что касается слушателя, то в его задачу, чтобы понять "высказывание с отклонением", входит вернуть отклонение назад, к норме. Происходит это в результате автокоррекции, то есть после того, как слушатель использует все равно присутствующие в вы­сказывании избыточные средства.

Дело в том, что, допуская отклонение, говорящий меняет уровень избы­точности, делая его более низким (или, наоборот, чрезмерно высоким, что тоже симптоматично). Закон же состоит в том, что наличной в высказывании избыточности должно быть столько, чтобы оставалась возможность вос­становить "исходный" нейтральный уровень высказывания. Иными слова­ми - говорящий создает отклонения, а слушающий - в процессе понима­ния - эти отклонения "разгадывает", возвращая "неправильную" (видоиз­мененную) языковую единицу к соответствующей ей '"правильной" (стан­дартной).

Эта интересная концепция прекрасно служит целям Группы Ц, главная задача которой - объяснить эффекты, возникающие в художественной ли­тературе в результате использования фигур. Однако для повседневной речи, где употребление фигур носит фактически спонтанный характер, концепция эта кажется несколько громоздкой. Видимо, в условиях повсе­дневной речи, дискурса, должна существовать менее обременительная мо­дель прочтения сообщения с фигурами. Однако для того, чтобы предста­вить себе, что это за модель, потребуется, может быть, несколько иначе взглянуть на сами фигуры.

Если принять точку зрения, в соответствии с которой фигуры так же ес­тественны для языка, как слова, использующиеся в прямых значениях, то становится более менее понятно, почему порождение фигур в повседнев­ной речи может быть не сопряжено с осознанной проекцией "непрямых" значений высказываний на их же прямые значения.

Действительно, в распоряжении каждого носителя языка имеются дос­таточно хорошо отработанные навыки переноса значений. А если мы обра­тимся к словарям, то в каждом из тех толкований, которые предлагаются с пометой "перен.", легко обнаружим те же самые типы переноса, которые применительно к художественной литературе квалифицируются как рито­рические фигуры.

Правда, фигуры, отраженные в словарях, называют общеязыковыми в отличие от индивидуально авторских, не фиксируемых словарями (на раз­ницу эту уже обращалось внимание выше). Однако ответ на вопрос, откуда берутся общеязыковые фигуры, напрашивается сам собой, так что вряд ли есть смысл возводить между этими двумя типами переноса слишком высо­кую стену.

Стало быть, сама, что называется, технология переноса носителям язы­ка (причем не только поэтам и ораторам!) давно и хорошо известна. И едва ли все они согласятся с тем, что в собственной речи употребляют переносные значения слов для "создания эстетического эффекта", для "придания речи особой выразительности" и для осуществления процедуры "отклонения".

Сомнительно, кстати, что задача такая стоит и перед поэтами: мы склонны считать, что "выразительный" для читателя язык поэзии пред­ставляет собой не более чем "естественный способ выражения" для поэта. Поэт, так сказать, просто поможет ""выражаться" по-другому.

В этом смысле концепция, заложенная в книге Группы Ц, есть концеп­ция воспринимающего сообщение, но не концепция создающего сообщение, концепция слушателя, но не концепция говорящего, концепция "критика", но не концепция "исполнителя". А значит, концепция эта едва ли собст­венно риторическая. Ср.: "...риторика была обращена к говорящему, а не к слушающему, к ученой аудитории создателей текстов, а не к той массе, ко­торая должна была эти тексты слушать".[43]

Воспринимающий (слушатель, критик) должен, с точки зрения Группы Ц, дешифровать сообщение, хотя отнюдь не факт, что посылающий сооб­щение "зашифровал" его. Так, ученый, вынужденный расшифровывать текст на исчезнувшем языке, прекрасно отдает себе отчет в том, что оста­вивший сообщение не зашифровывал его специально: пока соответствую­щий язык существовал, создавать на нем сообщения было так же естест­венно, как и на любом из языков живых. Иными словами, понятие "шифра" отнюдь не всегда симметрично: расшифровывают не только то, что зашифровано, но и то, что непонятно - точнее, не понято тем, кто вос­принимает сообщение.

И более того: если то, что мы склонны дешифровать, не является шиф­ром, то во многих случаях оно, может быть, и вообще не требует дешиф­ровки, а требует просто другого качества понимания. Скажем, подавляю­щее большинство ситуаций взаимонепонимания как раз и базируется на том, что слушатель пытается расшифровать (то есть "разгадать") то, что во­все не было зашифровано ("загадано"), и таким образом придает высказы­ванию смысл, которого оно первоначально не имело.

Так, если мой собеседник говорит мне, что, например, упавший на пол в моей квартире шарф "валяется в пыли", он может просто констатировать факт или побуждать меня поднять шарф, но отнюдь не зашифровывает таким образом мысль, что в моей квартире следовало бы убраться. Я же, дешифруя незашифрованное сообщение, "прочитываю" в нем имплика­цию (подразумевание), полагая, что он как раз и имеет в виду, что попал в хлев (мою квартиру). Ясно, что сообщение, не являющееся шифром для него, но являющееся шифром для меня, способно стать причиной взаимонепонимания, недоразумения, а в худшем случае - конфликта, скандала.

Вот почему, с нашей точки зрения, рассматривать речевые фигуры "от лица слушателя" не всегда продуктивно и не всегда правильно. Тем не ме­нее в большинстве учебников и исследований по риторике именно так и делается. Трудно сказать, правильно это или нет: классическая риторика никогда особенно не акцентировала разницы между говорящим и слу­шающим. Слушатель считался "способным понять" обращенную к нему речь.

Однако увлечение рассмотрением речевых фигур "от лица слушателя", в общем, неудивительно: гораздо проще и надежнее судить о том, "как я по­нимаю сообщение", чем о том, "как говорящий понимает сообщение"! Ведь в ряде случаев у нас вообще нет возможности обратиться к автору выска­зывания, чтобы проверить, насколько мы в своем понимании его высказы­вания правы. Автора может просто уже не существовать на свете.

И тем не менее - возвращаясь к примеру с ученым, расшифровываю­щим древний текст на исчезнувшем языке," очевидно, что в задачи дан­ного ученого входит не "понять текст, как он может", а "понять текст как таковой", то есть не привнести в текст собственные догадки, а попытаться добыть из него хотя бы приблизительно то содержание (и на том языке), которое было изначально заложено в текст. В противном случае смысл дея­тельности "дешифровшика" вообще утрачивается.

А потому, как бы ни было трудно "влезать в шкуру автора сообщения", попытки такие все же время от времени имеет смысл предпринимать, хотя бы потому, что одна из них может оказаться успешной. И тогда выяснится, что многие годы исследователи, пытавшиеся трактовать то или иное сооб­щение "со своей колокольни", просто ломились в открытую дверь. В част­ности, постоянно приписываемая фигурам "особая выразительность" мо­жет рассматриваться как свидетельство некоторой беспомощности лин­гвистов перед "стихией фигуральности". Ведь очевидно, например, что вы­разительность текста (и об этом высказывались многие) отнюдь не опреде­ляется степенью ее насыщенности фигурами.

Более того, иногда фигурализация способов выражения есть не что иное как свидетельство дурного вкуса автора. В то время как ясность речи, ее простота и непритязательность неизменно поощряется стилистами. Может быть, потому Аристотель, например, был крайне осторожен в своих рекомендациях касательно фигур и налагал многочисленные ограничения на их использование, постоянно напоминая, что "достоинство словесного выражения - быть ясным, но не быть низким" ("Поэтика"), что ими "весьма важно пользоваться уместно" ("Поэтика") и что здесь необходимо соблю­дать принцип "приличия" и "уместности" (фсогит!) ("Риторика")- в свете принципа целесообразности, характерного, как мы помним, для всей тео­рии античности.

К сожалению, более поздние времена, напротив, только упрочили взгляд на фигуры как прежде всего на средства выразительности, то есть как на средства, способные '"улучшить" текст.

Попробуем, однако, рассматривать риторические фигуры не "от лица слушателя", а "от лица говорящего" и видеть в них не приемы, используе­мые "для повышения образности", а естественный инструментарий чело­веческой мысли не менее и не более важный, чем, так сказать, "традиционный", логический.

Каким же образом действует этот механизм- механизм продуцирования фигуры?

 

Логика и паралогика

Итак, будем исходить из того, что, употребляя слова в переносных значениях, мы обыкновенно не преследуем никаких "особых целей". Процесс этот в такой степени автоматизирован/что выбор из состава нужных нам значений одного, переносного, не ощущается нами не только как "более сложная" мыслительная операция, но и вообще как другая мыслительная операция. Мы с такой же привычностью употребляем слова в переносных значениях, как и слова в прямых значениях. И, подобно мольеровскому герою, испытавшему удивление оттого, что он говорит прозой, можем удивиться, если кто-нибудь объяснит нам, что каждый раз, когда мы употреб­ляем слово в переносном значении, мы тем самым употребляем риториче­скую фигуру!

Другое дело. Что многие (и, видимо, подавляющее большинство) из ри­торических фигур изобретаем не мы, Как уже неоднократно говорилось, существуют так называемые общеязыковые фигуры (типа "ни зги не ви­дать", "я сто раз это говорил", '"темно - хоть глаз выколи", "яблоку негде упасть", "это и ежу понятно", "катись отсюда", "черкни мне пару слов" и бесчисленное множество других). Эти общеязыковые фигуры употребля­ются нами вполне бессознательно.

Понятно, что мы пользуемся ими, чтобы акцентировать некоторые нужные нам аспекты смысла, однако ничуть не в большей степени, чем мы делаем это, употребляя слова типа "очевд" или "чрезвычайно". Чтобы ощу­тить это, достаточно сопоставить такие акцентирующие средства, как "очень" и "в высшей степени"; мы относимся к ним как к одинаково "нейтральным". Между тем одно из них (в высшей степени) есть риториче­ская фигура, прошлый образный характер которой легко "вспоминается" при необходимости - просто если вдуматься» что она обозначает,

Однако механизм употребления нами общсяэыковых фигур состоит именно в том, что мы не вдумываемся.

Чуть иначе обстоит дело тогда, когда мы - в повседневной речи - пере­мещаемся из области общеязыковых фигур в область фигур индивидуаль­но-языковых, Не будем оценивать риторического уровня "продуцируемых" нами индивидуально-языковых фигур: они могут быть как очень удачны­ми, так и совсем неудачными, но дело не в этом. Дело в том, что, продуци­руя их, мы фактически тоже действуем в определенном смысле бессознатель­но.

Так, если я, рассказывая о человеке "больших габаритов", сравниваю его со шкафом ("И тут в комнату ввалился этакий шкаф..."), я, конечно, при творческом подходе к речевой ситуации могу на минутку задуматься, какое из имеющихся в моем распоряжении сравнений будет здесь наиболее удачным (или наиболее "выразительным", если угодно), но о технике срав­нения я не задумываюсь. Сам по себе процесс сравнения мне хорошо извес­тен, и в моем сознании не происходит ни изобретения процедуры сравне­ния, ни контролирования ее.

Иными словами, я не говорю себе: чтобы сравнить один объект с другим, необходимо найти присущее им общее свойство и т. д. Подобная про­цедура осуществляется мной на каждом шагу, и мои ментальные действия носят чисто автоматический характер.

Я также не говорю себе: здесь мне необходимо сравнить этого человека с кем-нибудь, чтобы у слушателя возникло о нем адекватное представле­ние, - решение "сравнить" тоже не возникает как решение - я сравниваю так же привычно, как совершаю любую другую ментальную процедуру. Повторим, что это отнюдь не исключает "прокручивания" в моем сознаний одного-двух вариантов на предмет сопоставления их "разящей силы", но точно также я поступаю и тогда, когда сопоставляю логические аргументы.

Таким образом, вся описанная процедура отнюдь не требует от меня ни каких бы то ни было непривычных для меня действий, с одной стороны, ни осознания того, что, продуцируя фигуру, я отклоняюсь от некоей (пусть даже гипотетически представленной в моем сознании) "нормы", "нулевой ступени" и проч., - с другой. И это, видимо, потому, что в принципе я не со­вершаю никакой новой или другой процедуры, чем та, которую я совершаю обычно.

Стало быть, заманчиво было бы предположить, что построение сообще­ния в соответствии с логическими законами и построение сообщения в соответствии с теорией фигур есть, в сущности, один и тот же процесс. В основе этого процесса лежат общие механизмы речепроизводства, управ­ляемые общими законами построения высказываний (выше, в главе "Диспозиция", они - в соответствии с традицией - были названы логиче­скими законами). Правда, использоваться эти законы могут двояко:

· логически

и

· паралогически.

Паралогика - термин полутрадиционный. Выше уже говорилось, что паралогизмами обычно называют логические ошибки. Однако исходное значение слов "паралогизм", "паралогика", видимо, могло быть и другим. Как все слова с приставкой "пара-", обозначающей в переводе с греческого около, возле, паралогика легко могла ощущаться в качестве смежной области смежной по отношению к логике. И если логика действительно была естественной почвой для диспозиции, то у паралогики, "неправильно эксплуатирующей логику", были все основания стать почвой для элокуции.

Позитивно соблюдавшиеся логикой законы построения высказывания с точностью до наоборот соблюдались паралогикой, и, видимо, справедли­во было бы утверждать, что логика поэтому находила фактически зеркаль­ное отражение в парадогике со всеми особенностями, присущими зеркал лам.

Скорее всего, фигуры осознавались как "пары" логическим ошибкам: для тех, кто действительно владел риторикой (что естественным образом предполагало владение как инвенцией/диспозицией, так и элокуцией), логические ошибки не могли представлять серьезной опасности: ими ме­ханизм был изучен вдоль и в буквальном смысле поперек (вдоль - как ло­гический, поперек, как паралогический) и мог продуктивно эксплуатиро­ваться, что называется, в обоих направлениях.

Одно из направлений предполагало не делать логических ошибок, дру­гое - осуществлять на их базе паралогизмы. Богу" богово, кесарю - кесаре­во. Потому, видимо, и опасно постулировать понятие некоторого "нейтрального уровня" (пусть и в ментальном варианте), с одной стороны, и "эстетически заряженного уровня" с другой. Может быть, речь должна идти как раз об использовании одного и того же механизма, но разверну­того в прямо противоположные стороны. В этом смысле получается, что фигура есть просто и откровенно "запуск" механизма ошибки в обратном направлении.

Уже здесь следует со всей настоятельностью подчеркнуть, что речь идет не о двух областях речевой практики, в одной из которых законы построе­ния высказывания используются только и исключительно "со знаком плюс", в то время как в другой - только и исключительно "со знаком ми­нус". Понятно, например, что каким бы характерным примером позитив­ного использования законов построения высказывания не был научный, например, доклад, исключать появление в нем фигур не только нельзя, но и напрямую неправильно. Равно как и предположить, будто позитивному использованию законов построения высказывания полностью противопо­казана шутливая перебранка друзей, что было бы большим заблуждением.

Имеется в виду, что для разных видов речевых ситуаций тот или иной тип использования законов построения высказывания можно рассматри­вать лишь как тенденцию или как своего рода вектор, задающий основное направление речевой ситуации. Дело обстоит таким образом, что та или иная область речевой деятельности в принципе отдает предпочтение пози­тивному ~ логическому - использованию законов построения высказывания или их негативному - паралогическому - использованию.

Иными словами, есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, важна логика; и есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, предполагается обращение к паралогике, фигурам, или, во всяком случаю, фигуры здесь воспринимаются как нечто само собой разумеющееся.

Поэтому можно сказать, что о позитивном или негативном использова­нии законов построения высказывания говорится настолько условно, на­сколько любая речевая ситуация предполагает оба типа речевого поведе­ния, - и тем не менее вектор речевой ситуации всегда достаточно хорошо ощутим.

То есть логическое или паралогическое использование соответствую­щих законов ни в коем случае не является абсолютным правилом, однако является настойчивой рекомендацией, связанной с таким объективным признаком текста, как изотония, или цельность и однородность (в том чис­ле и смысловая) сообщения. Авторы "Общей риторики", сочувственно ссылаясь на А.Ж.Греймаса, пишут:

"В любом сообщении или тексте слушатель или читатель хочет видеть

"нечто цельное в смысловом отношении". И в самом деле, для того чтобы коммуникация была достаточно эффективной, в сообщении не должно быть неясностей, двусмысленностей".[44]

Изотония рассматривается как семантическая норма дискурса. Если это действительно так, то позитивное или негативное использование законов построения высказывания есть одно из мощных средств, отвечающих за изопию сообщения.

ü Логика как основа для построения высказываний была описана в главе

"Диспозиция" - там, где речь, с одной стороны, шла о так называемых ло­гических законах и, с другой стороны, о принципах правильного определе­ния и деления понятий и принципах корректного построения умозаклю­чения.

Позитивное использование законов построения высказывания предпо­лагает просто следование этим законам на уровне установки. Иными слова­ми, установка говорящего такова, что в его намерения входит строить высказывание, соответствующее прямой тактике воздействия на слушателя и придерживаясь соответствующих законов.[45]

Как слушатель получает возможность узнать об установке говорящего на позитивное или негативное использование законов построения выска­зывания?

Установка маркируется говорящим. Происходит это таким образом, что говорящий выбирает среду, относительно которой он и предлагает рас­сматривать свое сообщение. Особенно четко маркер среды работает в письменной речевой практике. Создавая некий текст, мы уже знаем, к ка­кой группе существующих текстов ^о лучше всего присоединить - к груп­пе научных, официально-деловых, публицистических или художественных текстов, а в составе этих групп - к соответствующим подгруппам (напри­мер, в публицистике - к статьям или, "наоборот", к фельетонам). При этом положение дел в письменной практике таково, что "случайное попадание" предлагаемого мною текста & "чужую группу" практически исключено.

Действительно, трудно представить себе, например, что, создав художе­ственное произведение, я внезапно обнаружу, что читатели рассматривают его как научный трактат, или, написав деловое письмо, сам попрошу отно­ситься к нему как к стихотворению. (Разумеется, "ошибочная" локализация текста иногда все-таки случается. Так, публицистические произведения иногда начинают рассматриваться как художественные или наоборот, но, видимо, происходит это по причине близости некоторых жанров публици­стики к