А что, говорю, вот так, говорю, любезный

Стихи Веры Полозковой

Взято с благодарностью http://www.strochki.ru/vera-polozkova

А факт безжалостен и жуток

А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду - он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив - я не умею строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть как-нибудь не умереть; так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть каких-нибудь республик нищих, а кто-то – бесится и пьет, а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует; а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы пленок – как доказательство, что жив; а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего сказать; так кто-то высекает риффы, поет, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнется Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.

От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего – восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество.

Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в «Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник, устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать, что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и, может быть, на самом деле все это стоило того.

Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.

А что до депрессивного осла

А что до депрессивного осла
Иа-Иа, то он был прав всецело.
От этих праздников – да что удар весла,
Ухмылка автоматного прицела –
Ручная бы граната не спасла.
Я еду в Питер третьего числа,
Поскольку мне тут все осточертело.

Поскольку в этом маленьком аду
Любая выстраданность, страсть, отважный выпад
Встречает смех в семнадцатом ряду
Или отеческое замечанье – keep it
Inside; а я потом сбегу в Египет
И навсегда с радаров пропаду.

***

Вместо праздничной чепухи
(Помнишь, нас заставляла школа
Клеить дождики, частоколы
Из картона и шелухи
Стенгазетной – всего такого)
Я развешиваю стихи –
От Тверского и до Терскола,
Через скалы со дна морского,
И сугробы, и лопухи,
Через пики, через верхи, -
Осторожнее, Полозкова! –
Через памятники Кускова,
Ухо сельского, городского
Через сердце – здесь место скола,
Через льды, косогоры, мхи –
Пусть мерцают тебе, тихи
Ненавязчивы, проблесковы,
Как далекие маяки.

Как все эти часы, что жду
Потепленья в твоем лице я.
От Заневского и до Цея
От Азау и до Лицея
В Царскосельском пустом саду.

***

Я так устала, что все гурьбой
Столпились, шепчутся, хмурят бровки.
И вдруг, с разбегу, без подготовки,
Плашмя, с Эльбруса и до Покровки -
Бах! - вечер падает голубой
На снег, покусанный и рябой;
Движенья скомканы и неловки –
Я засыпаю в твоей толстовке,
И утро пахнет совсем тобой.

Улыбки все с одного броска
Подбиты – выцвели и усопли.
И даже носом идут не сопли,
А оглушительная тоска,
И ты орешь, что весна близка –
И тонной смерзшегося песка
Ответит небо на эти вопли.

***

- Во сколько точно? Вечерним рейсом?
Ногами, сумерками, закатом.
Ты грейся в кресле, а я по рельсам
К Дворцовым набережным покатым;
Любовь по принципу «разогрей сам»,
Простым сухим полуфабрикатом;
Карманный сборник молитв – well, pray some!
Все остальное читай под катом.

Живой? А как там у вас погода?
В домишке инеем все покрыто?
У нас подводят итоги года –
Передо мной, например, корыто –
Оно разбито
И древоедом насквозь изрыто.
- И где все, Боже, твои дары-то?
- Да не дури ты.
На этом – кода.

***

Все предвкушают, пишут письма Санте,
Пакуют впрок подарки и слова,
А я могу лишь, выдохнув едва,
Мечтать о мощном антидепрессанте,
Тереть виски, чеканить «Перестаньте!»
И втягивать ладони в рукава.

И чтобы круче, Риччи, покороче,
Как в передаче, пуговички в ряд.
Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче
И чтоб переливалось все подряд –
До тошноты. Прости им это, Отче.
Не ведают, похоже, что творят.

И вроде нужно проявить участье,
Накрыть на стол, красивое найти.
Но в настоящие, святые миги счастья
Неконвертируемы тонны конфетти.
И я сбегаю налегке почти,
Под самые куранты, вот сейчас – и…
Но я вернусь. Ты тоже возвращайся,
Авось, пересечемся по пути.

Без году неделя

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок - даже не думали, а итог - вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.
Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно ткани поражены.
Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; все, что до - сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.
Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во много крат; волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем - сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.
Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс.
Вот же он ты - стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские гребаные чертоги - специально для тех, кто будет гореть в аду.

В Баие нынче закат

В Баие нынче закат, и пена
Шипит как пунш в океаньей пасти.
И та, высокая, вдохновенна
И в волосах ее рдеет счастье.
А цепь следов на снегу – как вена
Через запястье.

Ты успеваешь на рейс, там мельком
Заглянут в паспорт, в глаза, в карманы.
Сезон дождей – вот еще неделька,
И утра сделаются туманны.
А ледяная крупа – подделка
Небесной манны.

И ты уйдешь, и совсем иной
Наступит мир, как для иностранца.
И та, высокая, будет в трансе,
И будет, что характерно, мной.
И сумерки за твоей спиной
Сомкнет пространство.

В Баие тихо. Пройдет минута
Машина всхлипнет тепло и тало.
И словно пульс в голове зажмут, а
Между ребер – кусок металла.
И есть ли смысл объяснять кому-то,
Как я устала.

И той, высокой, прибой вспоровшей,
Уже спохватятся; хлынет сальса.
Декабрь спрячет свой скомороший
Наряд под ватное одеяльце.
И все закончится, мой хороший.
А ты боялся.

Вечер душен

Вечер душен, мохито сладок, любовь навек.
Пахнет йодом, асфальтом мокрым и мятной Wrigley.
Милый мальчик, ты весь впечатан в изнанку век:
Как дурачишься, куришь, спишь, как тебя постригли,

Как ты гнешь уголками ямочки, хохоча,
Как ты складываешь ладони у барных стоек.
Я наотмашь стучу по мыслям себя. Я стоик.
Мне еще бы какого пойла типа Хуча.

Я вся бронзовая: и профилем, и плечом.
Я разнеженная, раскормленная, тупая.
Дай Бог только тебе не знать никогда, о чем
Я тут думаю, засыпая.

Я таскаюсь везде за девочками, как Горич
За женою; я берегу себя от внезапных
Вспышек в памяти - милый мальчик, такая горечь
От прохожих, что окунают меня в твой запах,

От людей, что кричат твое золотое имя -
Так, на пляже, взрывая тапком песочный веер.
Милый мальчик, когда мы стали такими злыми?..
Почему у нас вместо сердца пустой конвейер?..

Я пойду покупать обратный билет до ада плюс
Винограду, черешни, персиков; поднатужась
Я здесь смою, забуду, выдохну этот ужас.
...Милый мальчик, с какого дня я тебе не надоблюсь?
Это мой не-надо-блюз.
Будет хуже-с.

Ранним днем небосвод здесь сливочен, легок, порист.
Да и море - такое детское поутру.
Милый мальчик, я очень скоро залезу в поезд
И обратной дорогой рельсы и швы сотру.

А пока это все - so true.

Встречу

Встречу - конечно, взвизгну да обниму.
Время подуспокоило нас обоих.

Хотя все, что необходимо сказать ему
До сих пор содержится
В двух
Обоймах.

***

Это такое простое чувство - сесть на кровати, бессрочно выключить телефон.
Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.
Волны сегодня мнутся по побережью,
Словно кто-то рукой разглаживает шифон.

С пирса хохочут мальчики-моряки,
Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;
Шарм - старый город, центр, - Дахаб, Хургада.
Красное море режется в городки.

Солнце уходит, не доигравши кона.
Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;
Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой -
"Если умру я, не закрывайте балкона".

Все, что привез с собой - выпиваешь влет.
Все, что захочешь взять - отберет таможня;
Это халиф-на-час; но пока все можно.
Особенно если дома никто не ждет.

Особенно если легкость невыносимая - старый бог
Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.
А арабы ведь взглядом чиркают - как о спичечный коробок.
Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца -
Нет, серьезно, они мне нравятся,
Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;
Но самое главное - они говорят "как деля, красавица?"
И еще, может быть - ну, несколько слов на русском.

Вот счастье - от них не надо спасаться бегством,
Они не судят тебя по буковкам из сети;
Для них ты - нет, не живая сноска к твоим же текстам,
А девочка просто.
"Девочка, не грусти!"

***

Засахарить это все, положить на полку,
В минуты тоски отламывать по куску.
Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.
Ветер парусом надувает ему футболку.

Выйдет к микрофону

Выйдет к микрофону, буркнет
Что-нибудь - и зал в огне.

Приходи же, Ваня Ургант,
И скорей женись на мне.

Губы плавя в такой ухмылке

Губы плавя в такой ухмылке,
Что на зависть и королю,
Он наколет на кончик вилки
Мое трепетное "люблю".

И с лукавством в медовом взоре
Вкус божественным наречет.
И графу о моем позоре
Ему тоже запишут в счет.

Где твое счастье

Где твое счастье,
что рисует себе в блокноте в порядке бреда?
Какого слушает Ллойда Уэббера,
Дэйва Мэтьюса,
Симпли Рэда?

Что говорит, распахнув телефонный слайдер,
о толстой тетке, разулыбавшейся за прилавком,
о дате вылета,
об отце?
Кто ему отвечает на том конце?

Чем запивает горчащий июньский вечер,
нефильтрованным темным,
виски с вишневым соком,
мохито, в котором толченый лед (обязательно чтоб шуршал как морская мокрая галька и чтоб, как она, сверкал)
Что за бармен ему ополаскивает бокал?

На каком языке он думает? Мучительнейший транслит?
Почему ты его не слышишь, на линии скрип и скрежет,
Почему даже он тебя уже здесь не держит,
А только злит?

Почему он не вызовет лифт к тебе на этаж,
не взъерошит ладонью челку
и не захочет остаться впредь?
Почему не откупит тебя у страха,
не внесет за тебя задаток?
Почему не спросит:
- Тебе всегда так
сильно
хочется
умереть?

Глаза – пещерное самоцветье

Глаза – пещерное самоцветье,
И губы – нагло-хмельными вишнями.
В такой любви, как твоя – не третьи,
Уже вторые бывают лишними.

Город

Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.

Воздух пьется абсентом – крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.

Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как-то разбились.
Выронились.
Распались.

Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.

Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, -
Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять – чтобы не пришлось.

Город созданный для двоих

Город, созданный для двоих,
Фарами льет огонь.
Мостовая у ног твоих –
Это моя ладонь.

Ночью дома ссутулятся.
Медленно слижет дождь
С теплой тарелки улицы
След от твоих подошв.

Припев.
Видишь, я в каждом знамени.
Слышишь, я в каждом гимне.
Просто в толпе узнай меня
И никогда не лги мне.

Оглушителен и высок,
А иногда и груб
Голос мой – голос вывесок
И водосточных труб.

Вечер накроет скоро дом,
Окнами свет дробя.
Можно я буду городом,
Чтобы обнять тебя?

Припев.

Горький запах полыни

Горький запах полыни
И песок из пустыни
На верблюжьем горбе -
Тебе.

Деньги старого скряги,
Две скрещенные шпаги
На фамильном гербе -
Тебе.

Незажившие раны,
Все далекие страны
В подзорной трубе -
Тебе.

Ключ от запертой дверцы
И еще мое средце
Цвета алой зари -
Бери!..

Грациозна

Грациозна. Умна бесстыдно.
Синеглаза миндалевидно.
Зарабатывает солидно.
И - фригидна.
До слез обидно.

Да

Да, тут не без пощёчин и зуботычин,
Впрочем, легчайших, так что не кличь врачей.
Сколько б ты ни был зычен и предназначен –
А все равно найдутся погорячей.

Мальчик, держись за поручень, мир не прочен.
Ладно, не увенчают – так хоть учтут.
Выставочен как ни был бы, приурочен –
А все равно же вымучен, что уж тут.

Звонче не петь, чем Данте для Беатриче.
Нынче – ни Дуче, ни команданте Че.
Как бы ты ни был вычерчен – ты вторичен;
Тысячен, если мыслить в таком ключе.

Ты весь из червоточин, из поперечин,
Мелочен очень, сколько ни поучай.
Как бы ты ни был точен и безупречен –
Вечности не оставят тебе на чай.

И не мечтай, что Бог на тебя набычен,
Выпучен, как на чучело, на чуму.
Как бы ты ни был штучен – а ты обычен.
А остальное знать тебе ни к чему.

Да не о чем плакать

Да не о чем плакать, Бога-то не гневи.
Не дохнешь - живи, не можешь - сиди язви.
Та смотрит фэшн-тиви, этот носит серьгу в брови, -
У тебя два куба тишины в крови.

Не так чтобы ад - но минималистский холод и неуют.
Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют;
То ангелы смолкнут, то камни возопиют -
А ты видишь город, выставленный на mute.

И если кто-то тебя любил - значит, не берег,
Значит, ты ему слово, он тебе - поперек;
В правом ящике пузырек, в пузырьке зверек,
За секунду перегрызающий провода.

Раз - и звук отойдет, вроде околоплодных вод,
Обнажив в голове пустой, запыленный сквот,
Ты же самый красноречивый экскурсовод
По местам своего боевого бесславия - ну и вот:
Гильзы,
Редкая хроника,
Ломаная слюда.

Да что у меня

Да что у меня, нормально все, так, условно.
Болею уже, наверно, недели две.
Мы вроде и говорим с тобой, а дословно
Известно все, как эпиграф к пустой главе.
Не видимся совершенно, а чувство, словно
Ношу тебя, как заложника, в голове.

Пора, мое солнце, слишком уж много разниц
Растрескалось – и Бог ведает, почему.
И новое время ломится в дом и дразнит
И хочет начаться, тычется носом в тьму.
Как будто к тебе приходит нежданный праздник,
А ты разучилась радоваться ему.

Пора, мое солнце, глупо теперь прощаться,
Когда уже все сказали, и только стон.
Сто лет с тобой не могли никак натрещаться,
И голос чужой гудел как далекий фон,
И вот наконец нам некуда возвращаться,
И можно спокойно выключить телефон.

И что-то внутри так тянется неприятно –
Страховочная веревка или плацента,
И резать уже бы, рвать бы – давай-ка, ладно,
Наелись сцен-то,
А дорого? – Мне бесплатно,
Тебе три цента.

Пора, мое солнце, - вон уже дует губки
Подружка твоя и пялится за окно.
Как нищие всем показываем обрубки
Своих отношений: мелочно и смешно.
Давай уже откричимся, отдернем трубки,
И, воду глотая, камнем уйдем на дно.

Давай будет так

Давай будет так: нас просто разъединят,
Вот как при междугородних переговорах –
И я перестану знать, что ты шепчешь над
Ее правым ухом, гладя пушистый ворох
Волос ее; слушать радостных чертенят
Твоих беспокойных мыслей, и каждый шорох
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят,
Вот пальцы ерошат челку, вот ветер в шторах
Запутался; вот сигнал sms, вот снят
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги легки,
Щелчок зажигалки, выдох – и все, гудки.

И я постою в кабине, пока в виске
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий.
Счастливая, словно старый полковник Фрилей,
Который и умер – с трубкой в одной руке.

Давай будет так: как будто прошло пять лет,
И мы обратились в чистеньких и дебелых
И стали не столь раскатисты в децибелах,
Но стоим уже по тысяче за билет;
Работаем, как нормальные пацаны,
Стрижем как с куста, башке не даем простою –
И я уже в общем знаю, чего я стою,
Плевать, что никто не даст мне такой цены.
Встречаемся, опрокидываем по три
Чилийского молодого полусухого
И ты говоришь – горжусь тобой, Полозкова!
И – нет, ничего не дергается внутри.

- В тот август еще мы пили у парапета,
И ты в моей куртке - шутим, поем, дымим…
(Ты вряд ли узнал, что стал с этой ночи где-то
Героем моих истерик и пантомим);
Когда-нибудь мы действительно вспомним это –
И не поверится самим.

Давай чтоб вернули мне озорство и прыть,
Забрали бы всю сутулость и мягкотелость
И чтобы меня совсем перестало крыть
И больше писать стихов тебе не хотелось;

Чтоб я не рыдала каждый припев, сипя,
Как крашеная певичка из ресторана.

Как славно, что ты сидишь сейчас у экрана
И думаешь,
Что читаешь
Не про себя.

Даже вникнув

Даже вникнув, попривыкнув,
Хлопнешь по столу рукой:
Ты ж ведь, Дмитрий Львович Быков,
Офигительный какой!

Девочка

Девочка, где этот сбой в программе, где эта грань,
Кто все нарушил, смял, в микросхему влез?
Что происходит, когда сажают комнатную герань,
А вырастает дремучий лес?

Девочка черный комикс

Девочка – черный комикс, ну Птица Феникс, ну вся прижизненный анекдот.
Девочка – черный оникс, поганый веник-с, и яд себе же, и антидот.
Девочка – двадцать конниц, две сотни пленниц, кто раз увидит, тот пропадет.

Девка странна малёха – не щеголиха, а дядька с крыльями за плечом.
Девочка-как-все-плохо, гляди, фунт лиха, вот интересно, а он почем.
Девочка – поволока, и повилика – мы обручим, то есть обречем.

Думает, что при деле: сложила дули и всем показывает, вертя.
Все о любви трындели, и все надули, грудную клетку изрешетя.
Двадцать один годок через две недели, не на беду ли она дурачится, как дитя.

***

И пока, Вера, у тебя тут молодость апельсиновая,
И подруги твои сиятельны и смешливы, -
Время маму твою баюкает, обессиливая.
- Как ее самочувствие? – Да пошли вы.

И пока, Вера, ты фехтуешь, глумясь и ёрничая,
Или глушишь портвейн с ребятами, пригорюнясь,
Время ходит с совочком, шаркая, словно горничная,
И прибирает за вами юность.

И пока, Вера, ты над паззлом исходишь щёлочью,
Силишься всю собрать себя по деталькам, –
Твой двадцать первый март поправляет чёлочку.
Посыпает ладони тальком.

***

Время быстро идет, мнет морды его ступня.
И поет оно так зловеще, как Птица Рух.
Я тут крикнула в трубку – Катя! – а на меня
Обернулась старуха, вся обратилась в слух.
Я подумала – вот подстава-то, у старух
Наши, девичьи, имена.

Нас вот так же, как их, рассадят по вертелам,
Повращают, прожгут, протащат через года.
И мы будем квартировать по своим телам,
Пока Боженька нас не выселит
В никуда.

Какой-нибудь дымный, муторный кабинет.
Какой-нибудь длинный, сумрачный перегон.

А писать надо так, как будто бы смерти нет.
Как будто бы смерть – пустой стариковский гон.

Декабрь

Декабрь – и вдруг апрелем щекочет ворот,
Мол, дернешься – полосну.
С окраин свезли да вывернули на город
Просроченную весну.

Дремучая старость года – но пахнет Пасхой,
А вовсе не Рождеством.
Бесстыжий циклон. Прохожий глядит с опаской
И внутренним торжеством.

Ты делаешься спокойный, безмолвный, ветхий.
На то же сердцебиенье – предельно скуп.
Красотка идет, и ветер рвет дым салфеткой
С ее приоткрытых губ.

Мальчонка берет за плечи, целует мокро
Подругу – та пучит глазки, оглушена.
А ты опустел: звенело, звенело – смолкло.
И тишина.

Ты снова не стал счастливым – а так хотел им
Проснуться; хрипел фальцетиком оголтелым,
Тянулся; но нет - оставленный, запасной.
Год дышит все тяжелей. Ты стоишь над телом.
Лежалой несет весной.

Для Орфеев

Для Орфеев – приманки с мертвыми Эвридиками:
Сами ломятся в клетку. Правило птицелова.

Так любое «иди ко мне» слышишь как «и дико мне».
А нейтральное «it’s a lover» -
Как «it’s all over».

Добрый Отче

Добрый Отче, эй, не гляди на меня с укором.
Сам, поди-ка, меня назначил своим спецкорром.

Довольствуйся малым

Довольствуйся малым, мой свет, учись ничего не ждать.
А то так и будешь годами ждать, словно Вечный Жид.
Радуйся мелочи, сразу станет чуть легче жить.
Сразу снидет на голову божия благодать.

Дробишься

Дробишься, словно в капле луч.
Как кончики волос секутся -
Становишься колючей, куцей,
Собой щетинишься, как бутсой,
Зазубренной бородкой - ключ.

И расслоишься, как ногтей
Края; истаешь, обесценясь.
Когда совсем теряешь цельность -
Безумно хочется детей.

Чтоб вынес акушер рябой
Грудного Маленького Принца, -
Чтоб в нем опять соединиться
Со всей бесчисленной собой.

Чтоб тут же сделаться такой,
Какой мечталось - без синекдох,
Единой, а не в разных нектах;
Замкнуться; обрести покой.

Свыкаешься в какой-то миг
С печальной мудростью о том, как
Мы продолжаемся в потомках,
Когда подохнем в нас самих.

Друг друговы вотчины

Друг друговы вотчины – с реками и лесами,
Долинами, взгорьями, взлетными полосами;
Давай будем без туристов, а только сами.
Давай будто растворили нас, погребли
В биноклевой мгле.
Друг друговы корабли.
Бросаться навстречу с визгом, большими псами,
Срастаться дверьми, широтами, адресами,
Тереться носами,
Тросами,
Парусами,
Я буду губами смугло, когда слаба,
Тебя целовать слегка в горизонтик лба
Между кожей и волосами.
В какой-нибудь самой крошечной из кают,
Я буду день изо дня наводить уют,
И мы будем слушать чаечек, что снуют
Вдоль палубы, и сирен, что из вод поют.
Чтоб ветер трепал нам челки и флаги рвал,
Ты будешь вести, а я отнимать штурвал,
А на берегу салют чтоб и карнавал.
Чтоб что-то брать оптом, что-то – на абордаж,
Чтоб нам больше двадцати ни за что не дашь,
А соль проедает руки до мяса аж.
Чтоб профилем в синь, а курсом на юго-юг,
Чтоб если поодиночке – то всем каюк,
Чтоб двое форева янг, расторопных юнг,
И каждый задира, бес, баловник небес,
На шее зубец
Акулий, но можно без,
И каждый влюбленный, злой, молодой балбес.
В подзорной трубе пунктиром, едва-едва -
Друг друговы острова.
А Бог будет старый боцман, гроза морей,
Дубленый, литой, в наколках из якорей,
Молчащий красноречиво, как Билл Мюррей,
Устроенный, как герой.
Мы будем ему отрадой, такой игрой
Дельфинов или китят, где-то у кормы.
И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы.
И нету местоимения, кроме «мы».
И, трюмы заполнив хохотом, серебром
Дождливым московским – всяким таким добром,
Устанем, причалим, сядем к ребру ребром
И станем тянуть сентябрь как темный ром,
И тихо теплеть нутром.
И Лунья ладонь ощупает нас, строга -
Друг друговы берега.
И вечер перченым будет, как суп харчо.
Таким, чтоб в ресницах колко и горячо.
И Боцман легонько стукнет тебя в плечо:
- До скорого, брат, попутных. Вернись богатым.

И бриз в шевелюре будет гулять, игрив.
И будет назавтра ждать нас далекий риф,
Который пропорет брюхо нам, обагрив
Окрестную бирюзу нами, как закатом.

Думала сами ищем

Думала - сами ищем
Звезд себе и дорог.
Дети пусть верят в притчи
Про всемогущий Рок.

Фатума план утрачен.
Люди богов сильней...
Только ты предназначен,
Небом завещан мне.

Огненною десницей
(Чую ведь - на беду!)
Ты на роду написан,
Высечен на роду,

Ласковоокой смертью,
Болью к родной стране -
Милый, ты предначертан,
Ты предзагадан мне...

Гордые оба - знаю.
Вместе - как на войне.
Только - усмешка злая -
Выбора просто нет:

С новыми - не забыться,
Новых - не полюбить.
Мне без тебя не сбыться.
Мне без тебя не быть.

Сколько ни будь с другими
Да ни дразни судьбу -
Вот оно - твое имя,
Словно клеймо на лбу.

Е. П.

Она отравляет ритмами изнутри.
Сутулится, супит брови, когда грустит.
Но если ты вдруг полюбишь ее – умри.
Она тебе точно этого не простит.

Стихи отбивает пальцами на столе.
Тщеславие прячет в цифры кривых таблиц.
Купает ресницы в теплой московской мгле –
И город теряет сон от ее ресниц.

Пускает тугие корни в твоей груди,
Пока за окном тихонько вскипает ртуть.
Она кареглазый Маугли – отойди,
Не трогай, если не хочешь ее спугнуть.

Иди – пусть она смеется в свой микрофон,
Ступай себе спать. Но завтра, мой юный друг…

Тебя встретит утро, желтое, как лимон –
Икарами, улетающими на юг.

Еще Грекова

Еще Грекова обещала мне подарить футболку с надписью "Дякую тобi, Боже, що я не москаль".

Я считаю это полумерой и мечтаю раздобыть плакаты, популярные на Львивщине - пьяного косого мужичонку с щербатым ртом, рядом с которым написано: «... В рАссєі матом не ругаются... На ньом разгАварівают» и «Матюки перетворюють тебе в москаля».

Жаль

Жаль, в моих смс-архивах программы нету,
Что стирала бы слой отмерший в режиме «авто».
Я читаю «ну я же рядом с тобой» - а это
Уже неправда.

Недействительные талоны; ущерб немыслим.
Информация неверна; показанья лживы.
Он писал мне «я тут умру без тебя», но мы с ним
Остались живы.

Я читаю: «Я буду после работы сразу
И останусь» - но не останется. Нестыковки.
Пусть указывают срок годности каждой фразы
На упаковке.

Истечет ведь куда быстрее, чем им поверишь.
И за это им даже, в общем-то, не предъявишь.
Сколько нужно, чтоб написать их? Минуты две лишь
И десять клавиш.

Сколько нужно, чтоб обезвредить их, словно мину
У себя в голове?.. Сапер извлечет из почвы
Как из почты, и перережет, как пуповину
Проводочек: «Эй, половина.
Спокойной ночи».

Жаль такая милая

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони, выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах.
У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная, взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос, он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье; прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа, поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твое.

Жить надо без суфлеров

Жить надо без суфлеров, зато с антрактами –
Пусть все уйдут есть булки и шоколад.
Я буду слушать, кутаясь в свой халат,
Как он берет дыхание между тактами
Самой простой и искренней из баллад.

Небо поизносилось и прогибается,
Пузом накрыв обломки больших держав.
Дыры в нем – с море Беринга или Баренца! –
Я ощущаю, как она улыбается,
Ночью, на кухне, трубку плечом зажав.

Поизносилось, служит бедняцким пологом,
Даже стекляшки реденькие дрожат.
Время за воротник меня тащит волоком.

И голова набита тоской как войлоком,
Словно у старых плюшевых медвежат.

Звонит ближе к полвторому

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.
Телефон нащупываешь сквозь дрему,
И снова он тебе про Ерему,
А ты ему про Фому.

Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.
Хлещет дешевый херес.
Городит ересь.
И все твои бесы рвутся наружу через
Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.
Пылищи, наверно, с палец.
Там тот испанец
И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,
И ты мне все время пела старинный блюз?

Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».
Вода, если плакать лежа, щекочет ухо.
И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
Расходится рябью, трескается скорлупкой,
Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
Послушаешь, как он дышит и как он врет –

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаетесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.

Знакомилась с лошадью Рыжей

Знакомилась с лошадью Рыжей, Горынычем. Зашла в денник, глажу, шерстку ворошу, а животное пятится и глазом косится недоверчиво.

Рыжая, изумленно: Вер, она тебя боится. Ты ее выше.

Вот так, еду я в машине и ржу, была маленькая - ужасно боялась лошадей. А теперь выросла - и ЛОШАДИ БОЯТСЯ МЕНЯ.

И еще пару слов о мухах

И еще пару слов о мухах:
Пусть все мухи подохнут в муках.

***

[Братья Грим - это даже хуже, чем братья Макияж.]

Хлопай эсминцами и всплывай?

Хлопай мизинцами - и гудбай?

Хлопай гостинцами - наливай?

Хлопай кубинцами - мир-труд-май?

Хлопай границами - и в Китай!
Мало делаю, много вешу.
Плохо с кожей, но нравлюсь массам.
Я гибрид между Кэри Брэдшоу
И Фантомасом.

И когда вдруг ему казалось

И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет,
Что она вдруг неразговорчива за обедом,
Он умел сгрести ее всю в охапку и пожалеть,
Хоть она никогда не просила его об этом.

Он едет сейчас в такси, ему надо успеть к шести.
Чтобы поймать улыбку ее мадонью,
Он любил ее пальцы своими переплести
И укрыть их другой ладонью.

Он не мог себе объяснить, что его влечет
В этой безлюдной женщине; километром
Раньше она клала ему голову на плечо,
Он не удерживался, торопливо и горячо
Целовал ее в темя.
Волосы пахли ветром.

И когда она говорит себе

И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,
Что худеет в неделю на килограмм,
Что много бегает по утрам и летает по вечерам,
И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,