Конец моей жизни в искусстве

 

Это конец моей жизни в искусстве. Я, наконец, обрел женщину, которую искал. Сейчас лето. Лето, которого я ждал. Мы живем в роскошном номере на пятом этаже Шато-Мармон в Голливуде. Она прекрасна, как Лили Марлен. Она прекрасна, как Леди Гамильтон. Если не считать страха потерять ее, у меня нет жалоб. Меня не лишали полной меры красоты. По ночам и по утрам мы целуем друг друга. Пернатые пальмы вздымаются сквозь смог. Портьеры колышутся. Машины едут вдоль Сансета по нарисованным стрелкам, словам и строкам. Лучше всего даже не шептаться об этом совершенстве. Это конец моей жизни в искусстве. Я пью Красную Иглу, напиток, который я изобрел в Нидлзе, Калифорния: текила с клюквенным соком, лимоном и льдом. Полная мера. Меня не лишали полной меры. Это случилось, когда я приближался к своему сорок первому дню рождения. Красота и Любовь были дарованы мне в форме женщины. Она носит серебряные браслеты, по одному на каждом запястье. Я счастлив своей удаче. Если даже она уйдет, я скажу себе: меня не лишали полной меры красоты. Я сказал это себе в Холстоне, Аризона, в баре через дорогу от нашего мотеля, когда подумал, что на следующее утро она уйдет. Это пьяный базар. Это говорит Красная Игла. Слишком мягкий напиток. Мне страшно. Не знаю, почему. Вчера мне было так страшно, что я едва смог дать стакан Красной Иглы монаху на Горе Лысой. Мне страшно и я устал. Я старый человек с серебряным украшением. Такие неуклюжие движения не следует сопровождать крохотными серебряными колокольчиками. Должно быть, она плетет против меня заговоры в моей же постели. Ей хочется, чтобы я был Карло Понти. Черная горничная ворует у меня кредитные карточки. Надо поплавать одному в соснах. Надо взяться за себя потверже. Ох господи кожа ее так нежна и смугла. Я бы продал свои семейные могилы. Я для этого достаточно стар. Лучше еще выпить. Если б я смог написать ей песню, то удалось бы расплатиться за этот номер. Она видела людей в Афганистане, видела всадников, как она может здесь со мной оставаться? Это правда, я герой Сахары, но она не видела меня в песке и под огнем, овладевающим сфинкторами собственной трусости. И не могла занть, насколько прекрасны эти слова. Никто не мог. Она не могла постичь всей остроты бессмертия моей жизни в искусстве. Никто не может. Мое видение уличного движения по Сансет-Бульвару сквозь бетонные лилии балконных перил. Стол, климат, идеальные физические данные для сорокалетнего артиста, знаменитого, счастливого, перепуганного. Шесть утра. Шесть ноль пять. Минуты идут. Шесть десять. Женщины. Женщины и дети. Свет померк в Лос-Анжелесе, говорят, те киношные софиты, что горели здесь сначала, но вот этот вид на Сансет-Бульвар удовлетворителен во всех отношениях. Моя жизнь в искусстве закрывается. Моника спит. Весь мечущийся разум -- ее. Моя преданность начинает меня смущать. Скоро она должна от нее устать. Я от нее уже устал. Она беременна. Любовь наша сладка из-за этого. Ребенка она не хочет. Шесть двадцать. Красную Иглу мы пьем каждый вечер. Она мне рассказывает о мире педиков Сан-Франциско. Тяжесть ее красоты стала невыносима. Люди в винной лавке на самом деле таращатся и провожают ее взглядом, когда она проходит мимо со своими длинными волосами и жертвенным ребенком, ее одежда из комиссионки и заурядное лицо высмеивают всю подготовку к обольщению здесь, в самом сердце Голливуда, настолько зрела она в силах красоты и музыки, что пугает меня, который стал свидетелем конца своей жизни в искусстве. Шесть сорок. Я хочу снова лечь в постель и проникнуть в нее. Это единственное время, когда все хоть как-то приближается к миру. И еще когда она сидит на моем лице. Когда опускает себя на мой рот. Чувство такое, что настал Страшный Суд. Это пирамида на моей груди. Я хочу обменяться с ней кровью. Хочу ее рабства. Обещания ее хочу. Ее смерти. Хочу выплеснутой кислоты, чтобы настало избавленье. Хочу прекратить таращиться. Шесть пятьдесят. Я руина посреди Лос-Анжелеса. Надо снова начать курить. Снова и начну. Я хочу умереть у нее на руках и покинуть ее. Чтобы стать таким, нужно выкуривать по пачке в день. Когда мы были с ней в дороге, я всегда был готов отвезти ее в ближайший аэропорт и распрощаться, но сейчас мне хочется, чтобы она умерла без меня. Сегодня я снова начал делать гимнастику. Мне нужно немножко мускулов. Мне нужно, человек в зеркале шептал слова ободрения и мужества, когда я бреюсь, и снова рассказал мне о тех благородных, кто все это покорил.

 

ОПЯТЬ РОСИ

 

Я видел Роси сегодня рано утром. В его комнате было тепло и ароматно. Вскоре он уже свисал с ветки, держась одними зубами. Это меня рассмешило. Но смеяться мне не хотелось. Потом он стал играть на моей гитаре. Сверху он выглядел старым и усталым. Снизу он выглядел свежим и сильным. Уничтожь частное я, и появляется абсолют. Заговорил он со мною нежно. Я ждал отповеди. Ее не последовало. Я ждал, поскольку во всех остальных голосах отповедь есть -- кроме его. Он звякнул в колокольчик. Я поклонился и ушел.

Через несколько неприятных часов в зеркале я навестил его снова. Он опять висел на ветке. Испуганно он посмотрел вниз. Боялся упасть. Боялся умереть. Он зависел от ветки и от собственных зубов. Это его частное я. Это частный транс. Он поиграл на моей гитаре. Скопировал мои же аккорды. Изобрел кого-то, чтобы прервать его. Показал, как частный транс разбивается вопросом: Каков источник этого мира? Он попросил меня ответить. Голос его был спокоен и серьезен. Я так изголодался по его серьезности после ублюдочной фривольности и отчаяния часов в зеркале. Ответить я не смог. Трудно, сказал он и потянулся к колокольчику. Я поклонился и ушел.

 

КАК ПРОИЗНОСИТЬ ПОЭЗИЮ

 

Возьмем слово бабочка. Чтобы воспользоваться этим словом, не обязательно заставлять голос весить меньше унции или оснащать его маленькими пыльными крылышками. Не обязательно изобретать солнечный день или луг с нарциссами. Не обязательно быть влюбленным или любить бабочек. Слово бабочка -- не настоящая бабочка. Есть слово и есть бабочка. Если ты путаешь эти два предмета, то люди вправе смеяться над тобой. Не придавай слову такого большого значения. Ты что, пытаешься дать понять, что любишь бабочек совершеннее всех остальных или в самом деле понимаешь их природу? Слово бабочка -- просто данные. Это далеко не возможность для тебя порхать, взмывать, дружить с цветами, символизировать красоту и хрупкость, или каким бы то ни было образом изображать бабочку. Не действуй словами. Никогда не действуй словами. Никогда не пытайся оторваться от пола, когда говоришь о полетах. Никогда не закрывай глаза и не дергай резко головой в одну сторону, когда говоришь о смерти. Не клейся ко мне своим пылающим взором, когда говоришь о любви. Если хочешь произвести на меня впечатление, говоря о любви, засунь руку в карман или себе под платье и поиграй с собой. Если амбиции и жажда аплодисментов заставили тебя говорить о любви, то следует научиться этому, не позоря ни себя, ни материал.

Какого выражения требует эпоха? Эпоха не требует вообще никакого выражения. Мы видели фотографии безутешных азиатских матерей нас не интересует агония твоих твоих мятых и перепутанных органов. Тебе ничего не удастся отразить на лице, что могло бы соответствовать ужасу этого времени. И не пытайся. Ты лишь подставишься презрению тех, кто чувствует все глубоко. Мы видели кинохронику о людях в крайностях боли и разложения. Все знают, что кушаешь ты хорошо, и тебе даже платят за то, чтобы ты тут стоял. Ты играешь людям, пережившим катастрофу. Это должно тебя очень сильно утихомирить. Произноси слова, передавай данные, отойди в сторону. Все знают, что тебе больно. Ты не можешь сообщать публике все, что знаешь о любви, в каждой строчке любви, что произносишь. Сделай шаг в сторону, и они поймут, что ты знаешь, потому что они уже это знают. Тебе их нечему научить. Ты не прекраснее их. Не мудрее. Не ори на них. Не всовывай всухую. Это плохой секс. Если показываешь очертания своих гениталий, то давай, что обещаешь. И помни, что людям, на самом деле, не хочется акробата в постели. Ведь что нам нужно? Быть ближе к естественному мужчине, ближе к естественной женщине. Не делай вид, что ты любимый певец с огромной и верной аудиторией, которая следит за всеми взлетами и падениями твоей жизни вплоть до этого самого момента. Бомбы, огнеметы и прочее говно уничтожили не только деревья и деревни. Еще они уничтожили сцену. Ты что, думал, твоя профессия избежит всеобщей разрухи? Сцены больше нет. Софитов нет. Ты среди людей. Значит, будь скромнее. Произноси слова, сообщай данные, отступи в сторону. Будь сам по себе. Сиди в своей собственной комнате. Не выставляйся.

Это внутренний пейзаж. Оно внутри. Он приватен. Уважай приватность материала. Все эти кусочки были написаны в молчании. Мужество пьесы -- в том, чтобы их произнести. Дисциплина пьесы -- в том, чтобы их не нарушить. Пускай публика ощущает твою любовь к приватности, хоть никакой приватности и нет. Будь хорошим блядвом. Поэма -- не лозунг. Она не сможет тебя рекламировать. Она не продвинет твою репутацию к чувствительности. Ты -- не жеребец. Ты -- не дама-убийца. Вся эта срань про гангстеров любви. Ты изучаешь дисциплину. Не действуй словами. Слова умирают, когда ими действуешь, они вянут, и у нас не остается ничего, кроме амбиции.

Произноси слова с четкой точностью, как проверял бы список сданного в стирку белья. Не надо эмоций по поводу кружевной блузки. Не надо эрекций, когда говоришь трусики. Не стоит дрожать из-за полотенца. От простыней не должны слипаться глаза. Не нужно рыдать в носовой платок. Носки здесь не для того, чтобы напоминать о странных и дальних дорогах. Это всего лишь твое белье. Твоя одежда. Не подглядывай сквозь нее. Носи.

Поэма -- информация и только. Это Конституция внутренней страны. Если начнешь ее декламировать и раздувать благородными намерениями, то окажешься не лучше политиков, которых презираешь. Станешь просто неким типом, что машет флагом и дешевейшим образом взывает к какому-то эмоциональному патриотизму. Думай о словах как о науке, а не как об искусстве. Они -- отчет. Ты выступаешь перед собранием Клуба Исследователей Национального Географического Общества. Этим людям отлично известен риск скалолазания. Они чествуют тебя тем, что принимают это как данность. Если же начнешь тыкать их носом, это оскорбит их гостеприимство. Расскажи им лучше о высоте горы, о снаряжении, которое ты брал, побольше подробностей о поверхностях и о том, сколько времени ушло на их преодоление. Не понуждай публику к ахам и вздохам. Если ты достоин ахов и вздохов, то не из твоей оценки события, а из их. Это будет в статистике, а не в дрожи голоса, не во вспарывании воздуха руками. Это будет в данных и в спокойной организации твоего присутствия.

Избегай росчерков. Не бойся быть слабым. Не стыдись усталости. Ты хорошо выглядишь, когда устал. Ты выглядишь так, будто можешь тянуть вечно. Приди теперь в мои объятья. Ты -- образ моей красоты.