Вторник одиннадцатый. Мы говорим о нашей культуре

 

— С тукни его сильнее.

Я стучу Морри по спине.

— Сильнее.

Я ударяю снова.

— Меж лопаток... а теперь пониже. Морри в пижамных брюках лежит в кровати

на боку, прижавшись головой к подушке, с от­крытым ртом. Физиотерапевт показывает мне, как выбивать яд из его легких, чтобы он там не скап­ливался и Морри мог дышать.

— Я... всегда знал... что тебе хотелось... меня стукнуть, — выдохнул Морри.

— Точно, — рассмеялся я, колошматя по его бледнокожей спине. — Вот вам за ту четверку на втором курсе! Бац!

Мы рассмеялись нервным смехом — так сме­ются дьявольским шуткам. Это была бы очень милая сценка, если б мы не знали, что за всем этим стоит. Болезнь Морри подбиралась к по­следнему бастиону — легким. Он предвидел, что умрет от удушья, и мне трудно было представить конец страшнее этого. То и дело Морри закры­вал глаза и пытался втянуть в себя воздух через рот и ноздри, и это напоминало вытягивание якоря со дна морского.

Был ранний октябрь, на дворе стало чуть про­хладнее, и весь Западный Ньютон обсыпало охап­ками листьев. Физиотерапевт и медсестра прихо­дили обычно утром, и я старался в это время от­лучиться. Но неделя шла за неделей, время было на исходе, и меня все меньше и меньше стало сму­щать то, что смущало прежде. Я хотел быть там. Все видеть. И это было совсем не в моей натуре, как, впрочем, и многое другое, что происходило со мной за последние недели в доме Морри.

Так вот, я наблюдал, как физиотерапевт во­зилась с лежавшим в постели профессором: сту­чала по его спине и спрашивала, становится ли ему легче дышать. А во время перерыва она об­ратилась ко мне — не хочу ли я тоже попробо­вать. Я согласился и увидел, как Морри мне улыб­нулся с подушки.

— Не слишком усердствуй, — предупредил он. — Я все-таки старик.

Я принялся стучать по его спине и бокам, по­ворачивая тело так, как учила физиотерапевт. Одна мысль о том, что Морри будет теперь при­кован к постели, была мне невыносима. В ушах так и звенел его афоризм: «Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал». Повернутый на бок, Морри казался таким маленьким и хрупким, словно это был не мужчина, а мальчик. Бледная кожа, редкие седые волосы и слабые, беспомощ­ные руки. Я подумал о том, сколько стараний мы прилагаем, чтобы выглядеть мускулистыми — от­жимаемся, упражняемся с гантелями, а природа в конечном счете сводит все к нулю. Старатель­но разминая Морри, как велела физиотерапевт, я ощущал под пальцами рыхлую плоть. Я стучал по его спине, а хотелось, по правде говоря, сту­чать кулаками по стене.

— Митч...

Я стукнул в очередной раз, Морри глотнул воздух, и голос его взметнулся ввысь, как молот над наковальней.

— Да?

— Когда же... это я... поставил тебе... чет­верку?

* * *

 

Морри верил в природную доброту людей. Но в то же время он видел, во что люди могут пре­вратиться.

— Люди становятся низкими, только когда им что-то угрожает, и это то, что без конца де­лает наше общество. И наша экономика. Даже те, у кого есть работа, живут под угрозой стра­ха ее потерять. А когда ощущаешь угрозу, ты начинаешь заботиться только о себе. И начи­наешь обожествлять деньги. Это часть нашей культуры, — выдохнул Морри, — которую я не принимаю.

Я кивнул и сжал его руку. Мы теперь часто соприкасались руками. Еще одно новшество в моей жизни. То, чего прежде я стыдился или смущался, теперь стало обыденным. Прозрачный катетеровый мешок, подключенный к трубочке внутри Морри и наполненный жидкими зелено­ватыми отходами, теперь покоился на полу пря­мо возле моей ноги. Еще несколько месяцев на­зад я бы при виде его испытал омерзение, теперь же не придавал этому никакого значения, так же как и запаху, наполнявшему комнату после того, как Морри ходил на переносной стульчак. Мор­ри больше не мог передвигаться с места на место, закрывать за собой дверь туалета и распылять освежитель воздуха перед уходом. Здесь была его постель, его кресло, его жизнь. Если бы меня за­толкали в этакий наперсток, вряд ли в моей ком­нате пахло бы лучше.

— Так вот, построить собственную субкуль­туру, — продолжал Морри, — вовсе не значит пренебрегать правилами общества, в котором живешь. Я, к примеру, не расхаживаю по ули­цам голый и не несусь вперед на красный свет. Этим мелочам я могу подчиниться. Но самое серьезное — образ мышления, ценности — мы должны выбирать сами. Нельзя позволять ни­кому — и никакому обществу — их тебе навя­зывать. Возьми, к примеру, мое положение. В том, чего я должен был бы теперь стыдиться — неспособности ходить, или вытирать свой зад, или желания плакать по утрам, — ничего по­стыдного нет. Как и в женской полноте или в отсутствии богатства у мужчины. А наше об­щество заставляет нас верить, что это стыдно.

А ты не верь.

Я спросил Морри, почему же он не уехал куда-нибудь, когда был помоложе.

— А куда?

— Не знаю. В Южную Америку. В Новую Гви­нею. Туда, где люди не так эгоистичны.

— В каждом обществе есть свои проблемы. — Брови Морри поползли вверх — так он теперь делал, вместо того чтобы пожимать плечами. — Так что убегать без толку. Нужно создавать свою собственную культуру. Где бы мы ни жили, наш главный дефект — близорукость. Человеку надо понять, каков его потенциал, и попытаться достигнуть всего, на что он спосо­бен. Но если вокруг тебя без конца вопят: «Хочу все немедленно!» — то дело кончается тем, что в стране появляется группа людей, у которых есть все: и полиция, и военные, которые при­званы удерживать бедных от бунта и захвата «этого всего».

Морри посмотрел в окно. Порой за ним слы­шался шум проходящего грузовика или порыва ветра. Морри внимательно вгляделся в соседние дома, а потом продолжил:

— Проблема в том, Митч, что мы не хотим поверить: в нас во всех много общего. В белых и черных, католиках и протестантах, мужчинах и женщинах. Если б мы увидели это сходство, то скорее всего объединились бы в одну человече­скую семью и заботились о ней как о своей соб­ственной. Поверь мне, умирая, ясно видишь это. У всех у нас одно и то же начало — рождение — и один и тот же конец — смерть. Чем же мы так сильно отличаемся друг от друга? Каждый может внести свой вклад в человеческую семью и каж­дый может построить небольшую общину из тех, кого он любит и кто любит его.

Он легонько сжал мою руку. А я сжал его — чуть сильнее. И как на ярмарочном соревнова­нии, где от удара молотом вверх по столбу взле­тает диск, тепло моего тела как будто потекло по телу Морри вверх от груди к шее, щекам и гла­зам. Он улыбнулся.

— В начале жизни, когда ты младенец, без других не выжить, правда? И в конце жизни, когда ты в таком положении, как я, тоже без других не выжить, правда? — Голос Морри понизился до шепота. — Но весь секрет в том, что и в проме­жутке нам без этих других тоже не обойтись.

Позже в тот же день мы с Конни пошли в другую комнату посмотреть по телевидению ог­лашение приговора О. Дж. Симпсона. Сцена была напряженная: все главные действующие лица сто­яли лицом к присяжным — Симпсон в синем ко­стюме, окруженный армией адвокатов, а в двух шагах от них — прокуроры, жаждущие увидеть его за решеткой. Когда один из присяжных зачи­тал приговор: «Не виновен», Конни вскрикнула: «Боже мой!»

Мы увидели, как Симпсон обнимает адвока­тов. Услышали, как комментаторы пытались объяснить, что произошло. Толпы негров лико­вали возле здания суда, а толпы белых застыли, потрясенные, перед телевизорами в ресторанах. И хотя убийства совершаются каждый день, это решение суда было для всех потрясением. Кон-ни ушла из комнаты. С нее было довольно.

Я услышал, как закрылась дверь в кабинет Морри. А я все сидел, уставившись в экран теле­визора. «Весь мир видел это», — сказал я себе. И тут я услышал знакомый шум — Морри подни­мали со стульчака. Я невольно улыбнулся. В ту минуту, когда «Судебный процесс века» достиг кульминации, мой старик профессор сидел на горшке.

 

 

 

1979 год, баскетбольный матч в спортивном зале университета Брандейса. Команда универси­тета идет впереди, и студенты начинают скан­дировать:

— Мы — первые! Мы — первые!

Морри сидит поблизости. Он озадачен их кри­ками. И вдруг прямо посреди выкрика «Мы — пер­вые!» Морри вскакивает и кричит:

— А что страшного, если и вторые?!

Студенты смотрят на него в изумлении и за­молкают. Морри садится на место и торжеству­юще улыбается.