Вторник шестой. Мы говорим о чувствах

 

Я прошел мимо горного лавра и красного японского клена, поднялся по каменным сту­пеням крыльца дома Морри. Белый сточный желоб крышкой навис над входной дверью. Я позвонил, но дверь мне открыла не Конни, а жена Морри Шарлотт, красивая седоволосая женщина с певучим голосом. Она нечасто бы­вала дома, когда я приходил, так как по просьбе Морри продолжала работать в своем универси­тете, и я удивился, что она в то утро осталась дома.

— У Морри сегодня нелегкий день, — сказа­ла она, рассеянно глядя вдаль, и двинулась на кухню.

— Жаль... — начал я.

—Нет-нет, он будет рад вас видеть, — по­спешно отозвалась она. — Я уверена...

Она умолкла, не закончив фразы, и вдруг, слегка повернув голову, стала к чему-то прислу­шиваться. А потом заговорила снова:

— Я уверена... ему станет лучше, когда он уз­нает, что вы пришли.

Я поднял с земли сумки.

— Мой обычный продуктовый взнос, — ска­зал я шутливо.

Она улыбнулась в замешательстве:

— У нас уже так много еды. Он ничего не съел с прошлого раза.

Я оторопел.

— Он ничего не съел? — спросил я. Шарлотт открыла холодильник, и я увидел знакомые коробочки: куриный салат, вермишель, овощи, фаршированный кабачок — все, что я принес для Морри. Она открыла морозилку, и там я увидел еще и другие коробочки.

— Морри теперь не может есть такую еду. Ему ее слишком трудно глотать. Ему теперь можно только протертое и жидкое.

— Но он мне ни разу об этом не сказал, — изумился я.

Шарлотт улыбнулась:

— Он не хотел вас обижать.

— Меня бы это не обидело. Я просто хотел хоть как-то помочь. Мне хотелось ему что-ни­будь принести...

— Но вы ему приносите. Он так ждет вашего прихода. Он говорит о том, как ему важен ваш проект, и о том, что ему надо сосредоточиться и выделить для него время. Мне кажется, благода­ря этому проекту он обрел цель...

Снова на лице ее появилось то неуловимое выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека. Я знал, теперь по ночам Морри было особенно тяжко: он не мог уснуть, а значит, и Шарлотт тоже не спала. Порой Морри лежал без сна, кашляя часами, пока отходила мокрота. Но­чью при нем дежурила сиделка, а днем продол­жали приходить посетители: бывшие студенты, коллеги-профессора, учителя медитации. Иног­да по полдюжины посетителей в день, и чаще всего в то время, когда Шарлотт возвращалась с работы. Она переносила все это терпеливо, хотя эти посторонние ей люди крали у нее драгоцен­ные минуты с Морри.

—...да, цель, — продолжала она. — И это очень хорошо.

— Я надеюсь...

Я помог положить принесенную мной еду в холодильник. Полки на кухне были завалены посланиями, заметками, листками с информацией и медицинскими инструкциями. Лекарств на сто­ле стало еще больше: селестон от астмы, ативан от бессонницы, напроксен от инфекций в сосед­стве с молочным порошком и слабительными. В коридоре открылась дверь.

— Может быть, он освободился... пойду по­смотрю.

Шарлотт бросила взгляд на принесенную мной еду, и мне вдруг стало стыдно. Еще одно напоминание о том, что профессору уже больше никогда не доставит радости.

 

Болезнь с каждым днем становилась все тя­гостнее. Когда я наконец сел рядом с Морри, он сильно раскашлялся: сухой, надрывный кашель сотрясал его грудь. После очередного приступа он вдруг замер, закрыл глаза и глубоко вздохнул. А я сидел тихо и терпеливо ждал, пока он придет в себя.

— Пленка на месте? — неожиданно сказал Морри, не открывая глаза.

— Да-да, — отозвался я, нажимая кнопку.

— Я сейчас отстраняюсь от только что пере­житого, — продолжал Морри, все еще не откры­вая глаз.

— Отстраняетесь?

— Да, отстраняюсь. И это важно делать не только таким, как я, но и таким совершенно здо­ровым, как ты. Научиться отстраняться. — Он открыл глаза и выдохнул: — Знаешь, что об этом говорит буддизм? Не цепляйся за вещи: ничто в этом мире не вечно.

— Но послушайте, разве не вы всегда говори­ли, что в жизни нужно все испытать? И хорошее и дурное.

— Да.

— А как же это возможно, если ты отстранен?

— Хм... Это вопрос по существу. Но отстра­ниться — вовсе не значит не дать опыту прони­зать тебя насквозь. Наоборот, дай ему прони­зать тебя до отказа. И это поможет тебе от­страниться.

— Ничего не понимаю.

— Возьмем, к примеру, любое чувство: лю­бовь к женщине, или скорбь о любимом чело­веке, или то, что испытываю сейчас я, — боль и ужас перед смертельной болезнью. Если сдер­живать эмоции, не позволять себе их испыты­вать в полной мере, то никогда не сумеешь от них отстраниться — страх поглотит тебя цели­ком и полностью. Страх боли, страх скорби. Страх перед своей беззащитностью в любви. Только ринувшись без оглядки в эти чувства, позволив себе погрузиться в них с головой, можно испытать их в полной мере. Узнай, что такое боль. Узнай, что такое любовь. Узнай, что такое скорбь. И лишь тогда ты сможешь ска­зать себе: «Что ж, я испытал это чувство. Я знаю, что оно собой представляет. Теперь мне надо от него отстраниться».

Морри замолчал и внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь удостовериться, что я пра­вильно понимаю его.

— Я знаю, ты думаешь, что все это только о смерти. Но я тебе уже не раз говорил, что, учась умирать, учишься жить.

И Морри заговорил о самых тягостных мину­тах своей нынешней жизни, когда вдруг грудь сжимает как в тисках и кажется, что дышать боль­ше нечем. Страшные мгновения, и первое, что он испытывал при этом, — смятение и ужас. Но как только он научился распознавать эти эмо­ции, проникать в их суть и чувствовать, как от них бегут мурашки по спине и жаром обдает мозг, он мог уже сказать себе: «Ну что ж, это страх. Отстранись от него. Отстранись».

Я подумал: ведь это то, чего нам так часто не хватает в повседневной жизни. Порой нам так одиноко, что хочется плакать, но мы не плачем, поскольку плакать не положено. Или вдруг почувствуешь прилив любви к живущему рядом с тобой человеку, но боишься вымолвить и слово из страха, что это может повредить вашим отно­шениям.

А Морри смотрел на это совершенно по-дру­гому. Поверни кран до отказа. Купайся в эмоци­ях. Это не только не повредит тебе, это поможет. И если ты позволишь страху проникнуть в тебя или напялишь его как заношенную рубашку, ска­жи себе: «Ну и что, это всего лишь страх. Я знаю, с чем я имею дело. Почему я должен позволить страху мной помыкать?»

И то же самое с одиночеством: дай ему овла­деть собой целиком и не бойся поплакать. А по­том скажи себе: «Что ж, я испытал одиночество, но оно меня не страшит. Теперь я отодвину его в сторону, потому что в мире есть и другие чувства и я хочу их тоже испытать».

— Отстраниться, — снова повторил Морри.

Он закрыл глаза. Закашлялся.

Снова закашлялся. А потом опять — громче, чем прежде.

И вот Морри уже задыхается; комок в лег­ких, словно насмехаясь над ним, скачет вверх-вниз в груди, лишая его дыхания. Морри ловит ртом воздух, резко, отрывисто кашляет, потом закрывает глаза и начинает махать руками, точно теряя рассудок. Лоб у меня покрылся испариной. Я рванулся к нему, потянул его вперед и принял­ся стучать по спине меж лопаток. Морри прижал бумажную салфетку ко рту и выплюнул комок мокроты.

Кашель затих, и Морри, втягивая ртом воз­дух, откинулся на подушку.

— Вы в порядке? Вам лучше? — Я старался изо всех сил, чтобы он не заметил, как я напуган.

— Я... в порядке, — прошептал Морри и под­нял вверх дрожащий палец. — Только... подожди минутку.

Мы сидели и молча ждали, пока его дыха­ние придет в норму. Я чувствовал, что лоб мой весь влажный. Морри попросил меня закрыть окно — ему было холодно от легкого ветерка. За окном было двадцать пять градусов тепла, но я не стал говорить этого Морри.

И вдруг он прошептал:

— Я знаю, как я хочу умереть.

Я молча ждал, что он еще скажет.

— Я хочу умереть тихо. Безмятежно. Не так, как было минуту назад. И тут отстранение бу­дет очень кстати. Если вдруг смерть придет ко мне во время приступа кашля, мне надо будет отстраниться от страха и сказать себе: «Вот и пришел мой час». Я не хочу покинуть этот мир в страхе. Я хочу знать, что со мной происхо­дит, принять это, смириться и уйти. Ты пони­маешь меня? Я кивнул.

— Только пока не уходите, — поспешно ска­зал я.

Морри болезненно улыбнулся:

— Нет. Не сейчас. Мы ведь еще не закончили наше дело.

 

 

 

— Вы верите в переселение душ? — спрашиваю я.

— Кто его знает.

— А кем бы вы хотели стать?

— Если бы у меня был выбор — газелью.

— Газелью?

— Да, газелью. Они такие грациозные. Стре­мительные.

— Газелью? Морри улыбается:

— Ты думаешь, это странный выбор?

Я внимательно смотрю на его сморщенное тело, мешковатую одежду, ноги в толстых носках, не­подвижно покоящиеся на резиновой подушке, ноги, не способные двигаться, словно он преступник, за­кованный в кандалы. А потом представляю несу­щуюся по пустыне газель.

— Нет, — говорю я. — Я не думаю, что это странный выбор.

Профессор. Часть вторая

 

М орри, которого знал я и знали многие дру­гие, не был бы тем, кем он был, если б не про­работал столько лет в психиатрической боль­нице в окрестностях Вашингтона, заведении с обманчиво безмятежным названием «Приют под каштанами». Это было одно из первых мест его работы, после того как он получил степень ма­гистра, а потом и доктора философии в Чикаг­ском университете. Отвергнув медицину, юрис­пруденцию и бизнес, Морри счел, что иссле­довательская работа — та сфера, в которую он сможет внести свою лепту, при этом никого не эксплуатируя.

Морри предоставили возможность наблю­дать за психическими больными и их лечени­ем. И хотя теперь это кажется обыденным, в начале пятидесятых годов это было неслыхан­ное новшество. Морри наблюдал за пациента­ми, которые весь день орали. За пациентами, которые всю ночь плакали. За пациентами, ко­торые пачкали свое нижнее белье. За пациен­тами, которые отказывались есть, и их корми­ли через капельницу.

А одна больная женщина средних лет каж­дый день выходила из своей палаты, ложилась на кафельный пол лицом вниз и так лежала ча­сами. Врачам и медсестрам приходилось обхо­дить ее. Морри наблюдал все это в ужасе. И записывал в блокнот — это ему и предназнача­лось выполнять по роду службы. Изо дня в день эта женщина делала одно и то же: выходила из палаты, ложилась на пол и лежала до вечера, ни с кем не разговаривая. Никто ее не замечал. Морри это очень огорчало. И он стал садиться рядом с ней на пол, а иногда даже ложиться возле нее, чтобы хоть как-то облегчить ее горе. В конце концов ему удалось уговорить ее сесть и даже вернуться к себе в палату. Как оказа­лось, больше всего ей хотелось того, чего хо­чется многим, — чтобы на нее хоть кто-нибудь обратил внимание.

Пять лет проработал Морри в «Приюте под каштанами». И хотя это не поощрялось, подружился с некоторыми пациентами, включая женщину, которая шутила, что ей очень повез­ло, раз у ее мужа хватило денег на лечение в этой больнице. Или с другой женщиной, кото­рая плевала во всех подряд, а к Морри проник­лась симпатией и называла его своим другом. Они каждый день вели беседы, и персонал был доволен, что хоть кто-то до нее достучался. Но однажды она сбежала, и Морри попросили по­мочь ее разыскать. Ее нашли в соседнем мага­зине, где она пряталась в кладовой. Увидев Морри, она бросила на него испепеляющий взгляд.

— Значит, ты тоже один из них?! — злобно выкрикнула она.

— Из кого «из них»? — спросил Морри.

— Из моих тюремщиков.

По наблюдениям Морри, большинство паци­ентов больницы были люди отвергнутые, лишен­ные внимания; люди, к которым относились так, будто они не существуют. Всем им не хватало сочувствия. А оно-то как раз у персонала боль­ницы быстро иссякало. Многие пациенты были состоятельными людьми, из богатых семей, но деньги не принесли им ни счастья, ни удовлет­ворения жизнью. Это был для Морри незабывае­мый урок.

Я, бывало, дразнил Морри, что он застрял в..шестидесятых. А он отвечал, что шестидесятые не были так уж плохи, особенно в сравнении с теперешними временами.

Поработав в психиатрии, Морри пришел в университет Брандейса перед самым началом ше­стидесятых. И за несколько лет университет пре­вратился в очаг культурной революции. Нарко­тики, секс, проблемы расизма, протесты против войны во Вьетнаме. В университете Брандейса учились Эбби Хоффман и Джерри Рубин*, а так­же Анджела Дэвис**. У Морри в группе было мно­го «радикальных» студентов.

И это было отчасти потому, что преподавате­ли факультета социологии не только учили, но и участвовали. Например, они с жаром выступали против войны. Когда профессора узнали, что у студентов должен быть определенный средний балл, чтобы их не призвали в армию, они реши­ли вообще не ставить оценок. А когда админист­рация сказала, что, если профессора не поставят оценок, все студенты провалятся, Морри нашел решение: «Давайте всем им поставим высший балл». Так они и сделали. Точно так, как преобра­зился университет, преобразился и факультет Морри, начиная с джинсов и сандалий, которые теперь в рабочее время носили преподаватели, и кончая аудиториями, полными дыхания жизни. Профес­сора стали предпочитать лекциям дискуссии, а те­орию — опыту. Студентов посылали «в глубинку» южных штатов защищать гражданские права или на практику в бедные районы больших городов. Они отправлялись в Вашингтон на марши протес­та, и Морри нередко вел автобус со своими студен­тами. В одной из таких поездок Морри с легким изумлением наблюдал, как женщины в развеваю­щихся юбках вставили цветы в стволы винтовок, а потом уселись на лужайку и, взявшись за руки, силой духа пытались вознести на небеса Пентагон.

— Сдвинуть его им не удалось, — вспоминал потом Морри. — Но отчего ж не попробовать?

А однажды группа негритянских студентов университета Брандейса захватила один из кор­пусов и водрузила на нем стяг с надписью: «Уни­верситет Малколма Икс***». В этом корпусе были химические лаборатории, и администрация вол­новалась, что радикалы делают в его подвале бомбы. Но Морри-то знал, в чем действительно было дело. Он понимал: эти люди хотели, чтобы при­знали их значимость.

Бунт затянулся на недели. И мог бы продлить­ся еще дольше, если бы как-то раз Морри не про­ходил мимо корпуса и один из бунтовщиков не узнал своего любимого преподавателя и не за­кричал ему, чтобы он влез к ним через окно.

Часом позже Морри уже вылезал через окно со списком требований бунтарей. Он принес список президенту университета, и дело было улажено.

Морри всегда удавалось решать дела миром.

В университете Брандейса Морри препода­вал социологию, социальную психологию, читал курс о психическом здоровье и психических бо­лезнях, о поведении человека в группе. При этом он мало внимания уделял тому, что теперь назы­вают навыками карьеры, всерьез сосредоточив­шись на развитии личности.

В наши дни студенты факультета юриспру­денции или бизнеса наверняка сочли бы его за­нятия наивно-глупыми и бесполезными. Сколь­ко денег заработают его студенты? Сколько круп­ных дел в суде выиграют?

Но в то же время кто из этих студентов-юри­стов и бизнесменов приходит навестить своего старого профессора после окончания колледжа? А студенты Морри приходили к нему то и дело. А в последние дни его жизни к нему приезжали сотни бывших студентов из Бостона, Нью-Йор­ка, Калифорнии, Лондона, Швейцарии; из круп­ных компаний и школ бедных районов. Они зво­нили, они писали. Они проезжали на машине сотни миль, только чтобы повидаться с ним, по­говорить, увидеть его улыбку.

И каждый из них говорил: «У меня в жизни не было другого такого учителя».

 

 

 

Посещая Морри, я начал читать о смерти: о том, как представители различных культур смотрят на уход из жизни. Например, в арктическом районе Се­верной Америки есть племя, которое верит в то, что у всего на земле есть душа, и эта душа в миниатюре повторяет форму того, в чем она обретается. В оле­не есть крохотный олень, а в человеке — крохотный человек. И когда большее существо умирает, крохот­ное продолжает жить. Оно может переместиться во что-то рожденное поблизости или отправиться во временный приют отдохновения на небеса в утро­бе Великого Женского Духа и ждать там, пока луна не отправит его назад на землю.

И порой у луны столько хлопот с новыми душа­ми, что она исчезает с неба. Вот почему бывают безлунные ночи. Но в конце концов луна всегда воз­вращается, как и все мы.

Вот во что верит это племя.