Морри рассказывает моим родителям, что я прослушал все его предметы.

Содержание

 

Учебная программа. 5

План уроков. 7

Студент. 11

Наглядные пособия. Часть первая. 13

Встреча. 17

Классная комната. 20

Проверка посещаемости. 24

Вторник первый. Мы говорим обо всем на свете. 27

Вторник второй. Мы говорим о жалости к себе. 31

Вторник третий. Мы говорим о сожалении. 34

Наглядные пособия. Часть вторая. 38

Профессор. Часть первая. 40

Вторник четвертый. Мы говорим о смерти. 43

Вторник пятый. Мы говорим о семье. 48

Вторник шестой. Мы говорим о чувствах. 53

Профессор. Часть вторая. 58

Вторник седьмой. Мы говорим о страхе состариться. 62

Вторник восьмой. Мы говорим о деньгах. 65

Вторник девятый. Мы говорим о том, что любовь продолжается. 68

Вторник десятый. Мы говорим о супружеской жизни. 74

Вторник одиннадцатый. Мы говорим о нашей культуре. 78

Наглядные пособия. Часть третья. 82

Вторник двенадцатый. Мы говорим о прощении. 84

Вторник тринадцатый. Мы говорим о совершенном дне. 87

Вторник четырнадцатый. Мы говорим «прощай». 92

Выпускная церемония. 95

 

 

Посвящаю эту книгу своему брату Питеру,

самому отважному из известных мне людей

Учебная программа

 

П оследние уроки жизни моего профессора проходили раз в неделю у него дома, в кабинете, возле окна, сквозь которое он мог наблюдать за маленьким, роняющим розовые листья гибиску­сом. Уроки шли по вторникам. Начинались пос­ле завтрака. Темой уроков был смысл жизни. Преподавались из жизненного опыта.

Отметок не ставилось, но каждую неделю был устный экзамен. На нем нужно было отвечать на вопросы и нужно было задавать свои. И еще вре­мя от времени выполнять задания: повернуть го­лову профессора в удобное положение на подушке или надеть ему на переносицу очки. За прощаль­ное объятие оценка повышалась.

Учебников не требовалось, хотя тем было пройдено много: любовь, работа, община, семья, старение, прощение и в самом конце — смерть.

Вместо выпускной церемонии были похо­роны.

Выпускных экзаменов не было, но требова­лось написать сочинение о том, чему ты научил­ся. Оно перед вами.

На эти последние уроки жизни моего старого профессора приходил только один студент.

Это был я.

 

 

Конец весны 1979 года. Жаркий и влажный суб­ботний полдень. Мы сидим на огромной лужайке бок о бок на складных деревянных стульях перед зданием университета — нас несколько сотен. На нас синие нейлоновые мантии. Мы нетерпеливо слу­шаем длинные речи. Но вот церемония закончена, мы бросаем в воздух наши «кепки»; теперь мы официально выпускники университета Брандейса (г. Уолтем, штат Массачусетс). Упал занавес — для многих из нас только что кончилось детство.

Я разыскиваю моего любимого профессора Морри Шварца и знакомлю с ним родителей. Морри маленького роста и движется маленькими шаж­ками, будто всякую минуту порыв ветра может сдуть его и унести в облака. В своей полагающейся в выпускной день мантии он похож на гибрид биб­лейского пророка с эльфом. У него искрящиеся сине-зеленые глаза под пучками седоватых бровей, волосы, падающие на лоб, поредевшие и серебристые, большие уши и треугольный нос. И хотя зубы у него кривые, а нижние к тому же и скошенные, словно кто-то однажды заехал ему в челюсть, улыбка его первозданна и прекрасна.

Морри рассказывает моим родителям, что я прослушал все его предметы.

— У вас необыкновенный сын, — говорит он. Я смущенно утыкаюсь взглядом в землю. Перед уходом протягиваю ему подарок — светло-корич­невый портфель с его инициалами. Я купил этот портфель в торговом центре накануне. Мне хоте­лось, чтобы Морри остался в моей памяти. А мо­жет, мне хотелось, чтобы Морри не забыл меня.

— Митч, ты отличный парень. — Морри вос­хищенно смотрит на портфель. Он обнимает меня. Я чувствую на спине его тонкие руки. Я выше его ростом, и в его объятии мне неловко, точно я стар­ше его; словно я взрослый, а он ребенок.

Морри спрашивает, собираюсь ли я поддержи­вать С ним отношения, и без всяких колебаний я отвечаю: «Конечно».

План уроков

 

С мертный приговор был объявлен летом 1994 года. Когда Морри оглянулся назад, он понял, что еще задолго до этого догадывался: с ним что-то неладно. Впервые это пришло ему в голову в тот день, когда он бросил танцевать.

Мой старик профессор всегда был завзятым танцором. Под какую музыку танцевать — не име­ло значения. Рок-н-ролл, джаз, блюз — Морри любил все. С закрытыми глазами и блаженной улыбкой он двигался в своем собственном рит­ме. Это не всегда выглядело привлекательно, но зато он не нуждался в партнере. Он танцевал сам по себе.

Каждую среду Морри приходил в недейству­ющую церквушку на Гарвардской площади на нечто под названием «Танцуй бесплатно». В белой футболке и черных спортивных штанах, с полотенцем на шее он бродил в толпе студентов под светомузыку и грохот репродукторов и танце­вал под то, что в тот вечер играли. Он танцевал линди под Джимми Хендрикса. Он крутился и вертелся, махал руками, как дирижер на возвы­шении, пока пот не начинал катиться градом у него меж лопаток. Никто вокруг не знал, что он известный профессор социологии, у которого за спиной огромный опыт и несколько выдающих­ся трудов. Студенты, наверное, думали, что это просто спятивший старик.

Однажды Морри принес с собой кассету с тан­го и уговорил их запустить ее. И тут он воцарил над всеми: носился взад-вперед по залу, как страст­ный испанский любовник, а когда танец закон­чился, все зааплодировали. Если б он мог заме­реть в этом миге навечно!

Но вскоре с танцами было покончено.

 

Морри было за шестьдесят, когда у него на­чалась астма. Ему стало трудно дышать. Однаж­ды, когда он гулял вдоль реки, налетел порыв холодного ветра, и он закашлялся от удушья. Его тут же отвезли в больницу и вкололи адре­налин.

Через год-другой ему стало трудно ходить. На дне рождения одного из своих друзей он вдруг ни с того ни с сего споткнулся и упал. В другой раз, к полному изумлению публики, он упал со ступеней в театре.

— Воздуха ему! Воздуха! — закричал кто-то.

Тогда ему уже было за семьдесят; вокруг за­шептали: «Старость...» — и помогли ему подняться на ноги. Но Морри, который знал себя лучше, чем знают себя многие из нас, догадался, что не в старости дело. Было что-то и помимо старости. Морри все время чувствовал усталость. Ему пло­хо спалось. Снилось, что он умирает.

Морри стал ходить к врачам. К разным вра­чам. Ему проверяли кровь. Проверяли мочу. За­глядывали через задний проход в кишку. В кон­це концов, когда ничего не нашли, один из док­торов послал Морри на биопсию мышц, и у него отщипнули кусочек икры. Результат анализа указывал на неврологическую проблему, и Мор­ри послали на очередную серию проверок. Во время одной такой проверки его посадили на специальное сиденье — нечто вроде электри­ческого стула — и подвергли действию элек­троразрядов, чтобы изучить неврологические реакции.

— Надо в этом получше разобраться, — ска­зали доктора, изучая результаты.

— Почему? — спросил Морри. — Что там та­кое?

— Не совсем понятно. Реакции были замед­ленные.

Реакции замедленные. Что это значит?

Наконец в жаркий, влажный полдень авгу­ста 1994 года Морри и его жена Шарлотт при­шли к невропатологу; и врач, прежде чем объ­явить новость, попросил их сесть. У Морри на­шли амиотрофный латеральный склероз, или сокращенно АЛС (болезнь Лу Герига), жес­токое, беспощадное заболевание нервной сис­темы.

Болезнь считалась неизлечимой.

— Как же я ею заболел?

Никто не знал.

— Она смертельная?

— Да.

— Значит, я умру?

— К сожалению, да, — сказал доктор.

Он просидел с Морри и Шарлотт почти два часа, терпеливо отвечая на их вопросы. При про­щании он дал им брошюры с информацией об АЛС. С виду они напоминали те, что дают, когда открываешь счет в банке. На улице сияло солнце, и кругом как ни в чем не бывало сновали люди. Женщина подбежала к счетчику на пар­ковке и бросила в щель монету. Другая прошла мимо с покупками. У Шарлотт в голове роем за­кружились мысли: «Сколько же у нас осталось времени? Как мы со всем этим справимся? На что будем жить?»

А мой профессор в это время стоял, потря­сенный тем, что все вокруг было так обыденно. «Почему мир не остановился? Разве никто не знает, что со мной случилось?»

Но мир не остановился. И люди не обращали на Морри никакого внимания. Он с трудом от­крыл дверцу машины и почувствовал, что прова­ливается в бездну.

«Что же теперь будет?» — подумал он.

 

Пока мой старик профессор искал ответы на свои вопросы, болезнь овладевала им сильнее и сильнее с каждым днем, с каждой неделей. Од­нажды утром он хотел вывести из гаража маши­ну и с трудом смог нажать на педаль тормоза. На этом закончилось его вождение.

Морри то и дело спотыкался — пришлось ку­пить палку. На этом завершилась его самостоя­тельная ходьба.

Профессор отправился в очередной раз в бас­сейн и обнаружил, что не может сам раздеться. Ему пришлось впервые в жизни нанять помощ­ника — Тони, студента теологии, который помо­гал Морри входить в бассейн и выходить из него, помогал раздеться и одеться. В раздевалке плов­цы притворялись, что не глазеют на Морри. И все равно глазели. Так тайна становилась досто­янием окружающих.

Осенью 1994 года Морри вернулся в универ­ситет Брандейса прочитать свой последний курс. Конечно, он мог этого и не делать. В универси­тете бы поняли. К чему страдать на виду у стольких людей? Сиди себе дома. Приводи в по­рядок дела. Но мысль об уходе даже не приходи­ла в голову Морри.

Прихрамывая, вошел он в аудиторию, ком­нату, что служила ему вторым домом более тридцати лет. Медленно, с трудом добрался до стула. Опустился на него, уронил с носа очки и посмотрел на молодых людей, молча взирав­ших на него.

— Друзья мои, я полагаю, вы все здесь собра­лись послушать курс социологии. Я читал этот курс двадцать лет и впервые должен признаться, что брать его вам на этот раз рискованно: я смертельно болен. Я могу не дожить до конца семест­ра. Если для кого-то из вас это имеет значение и вы решите поменять мой курс на другой, я не обижусь. — Он улыбнулся.

Так его болезнь перестала быть секретом.

 

АЛС подобен зажженной свече: он растап­ливает нервы и оставляет телу сгусток воска. Часто болезнь начинается с ног, а потом дви­жется выше и выше. Теряется контроль над мышцами ног — и ты не можешь стоять. Теря­ется контроль над телом — и ты не можешь прямо сидеть. Под конец, если ты еще жив, то дышишь уже через вставленную в горло тру­бочку, а твоя душа в это время в полном созна­нии томится в вялой скорлупе, способной уже только моргать и едва шевелить языком, слов­но ты персонаж научно-фантастического филь­ма — человек, замороженный внутри собствен­ной плоти. Заболев, ты доходишь до такого со­стояния лет за пять.

Врачи сказали Морри, что жить ему осталось два года.

Морри знал, что осталось меньше.

Но мой старый профессор принял серьез­ное решение, начавшее зреть в нем со дня, когда он вышел из кабинета врача, осознав, что над его головой навис дамоклов меч. Он сказал себе: «Я могу зачахнуть и незаметно исчезнуть, а могу прожить оставшееся время наилучшим об­разом».

Он не будет чахнуть. Он не будет стыдиться умирания.

Смерть станет его последним проектом, со­средоточением всех последующих дней. Так как всем предстоит умереть, его опыт может оказать­ся необычайно ценным. Он может стать темой исследования. Живым учебником. Изучайте мой неторопливый уход. Смотрите, что со мной про­исходит. Учитесь вместе со мной.

Морри решил пройти по последнему мосту между жизнью и смертью и поведать другим о своем пути.

 

Осенний семестр прошел быстро. Число таб­леток увеличилось. Физиотерапия стала еже­дневной рутиной. К профессору домой прихо­дила медсестра. Чтобы мышцы совсем не увя­ли, она сгибала его слабеющие ноги, будто ка­чая воду из колодца. Раз в неделю приходил массажист смягчить постоянную недвижимость мышц. Морри встретился с учителями медитации, и те научили его, как, закрыв глаза и су­жая мысли, можно свести мир только к дыха­нию: вдох, выдох, вдох, выдох.

Однажды, пытаясь с помощью палки взойти на тротуар, Морри упал на дорогу. Палку при­шлось сменить на ходунки. Тело его ослабевало все больше и больше, и скоро поход в туалет стал невыносимо труден; он начал мочиться в боль­шую пробирку. Но сил не хватало делать это са­мостоятельно — кто-то должен был держать про­бирку.

Большинству из нас все это было бы страш­но неловко, особенно в возрасте Морри. Но Морри не был похож на большинство из нас. Когда кто-то из ближайших коллег приходил его навестить, он, бывало, говорил им: «Слу­шай, мне надо помочиться. Ты не против по­мочь? Тебе это ничего?»

Часто, к их собственному удивлению, при­ятели были не против помочь.

Он развлекал растущий поток посетителей. У него собирались группы людей поговорить о смер­ти, о ее значении в жизни, о том, как общество всегда боялось смерти и никогда не пыталось по­нять ее суть. Морри сказал своим друзьям, что, если они хотят по-настоящему помочь ему, не надо выражать ему сочувствие; пусть они наве­щают его, звонят, делятся своими заботами так, как делали это прежде, ведь Морри всегда умел замечательно слушать.

Вопреки всему, что происходило с Морри, голос его звучал сильно и зазывно, в его мозгу вибрировали тысячи мыслей. Ему хотелось до­казать, что слово «умирающий» не значит «бес­полезный».

Пришел и ушел Новый год. И хотя Морри никому не говорил об этом, он знал, что это будет последний год его жизни. Теперь он уже сидел в инвалидной, коляске и вовсю сражался со временем: надо было успеть сказать все, что ему хотелось, тем, кого он любил. Когда его университетский коллега внезапно умер от сер­дечного приступа, Морри отправился к нему на похороны. Вернулся домой он страшно по­давленным.

— Как жалко, — сказал он. — Все, кто там был, говорили об Ерве столько хорошего, а он ничего этого не услышал.

И Морри осенило. Он позвонил друзьям. Он выбрал день. И в холодный воскресный полдень у него собралась небольшая группа друзей и род­ных на «живые похороны». Каждый из пришед­ших отдал дань моему старому профессору. Кто-то плакал. Кто-то смеялся. А одна женщина про­читала стихотворение

 

Мой дорогой, любимый кузен...

Ты движешься сквозь время,

Рассекая слой за слоем,

И твое вечно молодое сердце

Точно нежная секвойя...

 

Морри плакал и смеялся вместе со всеми. И все самое сокровенное, что мы никогда не решаемся сказать тем, кого любим, Морри вы­сказал в тот день. «Живые похороны» удались на славу.

Только Морри еще не умер. Более - того, са­мая поразительная часть его жизни только начи­налась.

 

Студент

 

Т еперь же я хочу вам рассказать, что проис­ходило со мной с того самого летнего дня, когда я обнял своего старого, мудрого профессора и обещал не забывать его.

Я не выполнил обещания.

Честно говоря, я перестал поддерживать от­ношения почти со всеми университетскими при­ятелями, включая женщину, с которой впервые в жизни проснулся однажды поутру. За годы после окончания университета я очерствел и превра­тился в человека, сильно отличавшегося от того по-детски самоуверенного выпускника, который направлялся в Нью-Йорк одарить мир своими талантами.

Как выяснилось, мир вовсе их не жаждал. Мне было тогда чуть за двадцать, и все мои занятия свелись к внесению платы за квартиру, чтению объявлений о работе и нескончаемому изумле­нию: почему мне не улыбается фортуна? Я меч­тал стать знаменитым музыкантом (я играл на фортепьяно), но после нескольких лет в темных, пустых ночных клубах, невыполненных обеща­ний, музыкальных групп, что без конца распада­лись, и их руководителей, бывших в восторге от всех, кроме меня, мечта моя увяла. Впервые в жизни я потерпел поражение.

И в то же самое время я впервые всерьез со­прикоснулся со смертью. Мой любимый дядя, брат матери, человек, который приобщил меня к музыке, дразнил девочками, научил водить ма­шину и играть в футбол, тот самый взрослый, над которым я подшучивал, будучи ребенком, и о котором я сказал: «Вот кем я хочу стать, когда вырасту», умер сорока четырех лет от роду от рака поджелудочной железы. Мой дядя был хо­рош собой, невысокого роста, с густыми усами. Я жил с ним в одном доме, в квартире этажом ниже, и последний год его жизни мы провели вместе. Я видел, как его крепкое тело сначала усохло, потом вздулось, видел, как он мучился: согнутый дугой над обеденным столом, с за­крытыми глазами, он сжимал обеими руками живот, и рот его искажался от боли. «А-а-а-а-а, Боже! — стонал он. — А-а-а-а-а, Господи!» Все мы — его жена, его двое сыновей и я — сидели рядом и, стараясь не смотреть на него, тороп­ливо доедали обед.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным.

Однажды майской ночью мы расположились с дядей на балконе его квартиры. Было тепло и чуть ветрено. Он устремил взгляд к горизонту и вдруг процедил, что дети его будут ходить в будущем году в школу уже без него. Он спро­сил меня, не присмотрю ли я за ними. Я отве­тил, что он не должен так говорить. Он грустно посмотрел на меня.

Через несколько недель дядя умер.

После его похорон жизнь моя переменилась. Я неожиданно почувствовал, что время бесцен­но, словно вода, текущая из открытого крана, и, чтобы не потерять его, я должен нестись во весь опор. Я не буду больше играть в полупус­тых ночных клубах'. Не буду больше, засев в квартире, сочинять песни, которые никто не собирается слушать. И я снова пошел учиться. Получил степень магистра в области журнали­стики, а вскоре и первую работу — спортивно­го репортера. Я перестал гоняться за славой и стал писать о погоне за славой знаменитых спортсменов. Я работал в газетах и сотрудни­чал с журналами. Я работал со скоростью, не знавшей предела. Я просыпался утром, чистил зубы и садился за пишущую машинку в том, в чем спал. Мой дядя работал на одну из корпо­раций и ненавидел свою работу: изо дня в день одно и то же, одно и то же. Я же поклялся, что со мной такого никогда не случится.

Я метался между Нью-Йорком и Флоридой и в конце концов устроился на работу в Детройте — корреспондентом «Детройт фри пресс». Город этот обладал ненасытным спортивным аппети­том — там было четыре профессиональных коман­ды: футбольная, баскетбольная, бейсбольная и хоккейная; и это соответствовало моему често­любию. Через несколько лет я не только сочинял статьи для газеты, но и писал спортивные книги, готовил радиопрограммы и без конца выступал на телевидении, фонтанируя мнениями о преус­певающих футболистах и лицемерных спортив­ных программах колледжей. Я стал струей жур­налистской бури, захлестнувшей нашу страну. На меня был спрос.

Я перестал снимать квартиры. Я стал поку­пать. Купил дом на холме. Приобрел машины. Я вкладывал деньги в биржевые акции и стал владельцем ценных бумаг. Я включил пятую скорость и все, что делал, делал по расписа­нию. Я занимался физкультурой как помешан­ный. Я водил машину на головокружительной скорости. Я зарабатывал столько денег — уму непостижимо! Я встретил темноволосую жен­щину по имени Жанин, которая полюбила меня, несмотря на мое расписание и постоянные от­лучки. Мы встречались семь лет и только по­том поженились. Через неделю после свадьбы я, как прежде, засел за работу. Я сказал ей и себе, что когда-нибудь у нас будут дети, то, чего ей так хотелось. Но это «когда-нибудь» так и не наступило.

Я весь ушел в достижение успеха, потому что успех, считал я, поможет мне контролировать все: я высосу из жизни все до единой капли радости и успею сделать это до того, как заболею и умру, что со мной наверняка случится в точности, как с моим дядей.

А как же Морри? Что ж, время от времени я вспоминал о нем и о том, как он учил меня «быть человечным» и «думать о других», но все это было так далеко, словно в иной жизни. Все эти годы я выбрасывал письма, приходившие из университета Брандейса, считая, что все они об одном и том же: просят денег. Так что о бо­лезни Морри я ничего не знал. Тех, кто мог мне рассказать об этом, я давно позабыл, но­мера их телефонов я похоронил в нераспако­ванных коробках на чердаке.

Так бы все и продолжалось, если бы однаж­ды поздно вечером я не включил телевизор и, перескакивая с программы на программу, вдруг не наткнулся на нечто привлекшее мое внима­ние...

 

Я поднимаю руку.

— Как вам больше нравится — Митч или Митчел?

Ни разу в жизни преподаватели не задавали мне такого вопроса. Я внимательнее всматриваюсь в этого мужчину в желтой водолазке и зеленых вель­ветовых штанах, с серебряной прядью, спадающей на лоб. Он улыбается.

— Митч, — говорю я. — Так меня называют друзья.

— Что ж, значит, будет Митч, — говорит Мор­ри, словно ставя точку над i и закрывая тему. — Так вот, Митч...

— Да?

— Надеюсь, мы будем друзьями.

Встреча

 

В о взятой напрокат машине я ехал по Запад­ному Ньютону, тихому пригороду Бостона, свер­нул на улицу, где жил Морри; в одной руке я держал стаканчик кофе, а между ухом и плечом у меня был зажат сотовый телефон. По телефону я говорил с постановщиком передачи, которую мы готовили на телевидении. Взгляд мой метался между наручными часами — скоро я должен был лететь обратно — и номерами на почтовых ящи­ках, выстроившихся вдоль обрамленной деревь­ями улицы. В машине работал приемник, настро­енный на волну новостей. Так вот я и жил — пять дел одновременно.

— Прокрути пленку назад, — сказал я по­становщику. — Дай мне послушать эту часть еще раз.

— Ладно, — ответил он. – Через минуту будет готово.

Вдруг я понял, что уже подъехал к дому Морри. Я резко затормозил... и пролил кофе на колени. Пока машина останавливалась, я мельком заметил на лужайке перед домом вы­сокий красный клен, а рядом с ним трех чело­век: молодого мужчину и пожилую женщину, усаживающую маленького старичка в инвалид­ную коляску.

Морри.

Я увидел моего старого профессора и замер.

— Эй, — послышался голос постановщика, — ты куда пропал?

 

Я не видел Морри шестнадцать лет. Волосы его поредели, стали белесыми, а лицо совсем осу­нулось. Я вдруг почувствовал, что не готов для встречи с ним. Я был привязан к телефону и на­деялся, что он не заметил моего приезда. Хоро­шо бы проехаться несколько раз по ближайшим улицам, закончить дело и психологически под­готовиться к встрече. Но Морри, этот новый уга­сающий Морри, человек, которого я когда-то так близко знал, уже улыбался, глядя на мою маши­ну, и, сложив на коленях руки, с нетерпением ждал моего появления.

— Эй, — снова услышал я голос постановщи­ка, — ты где там?

Хотя бы в благодарность за проведенное со мной время, за доброту и терпение, с какими про­фессор относился ко мне в годы моей молодос­ти, я должен был бы бросить трубку, выскочить из машины, обнять и поцеловать его.

Но вместо этого я выключил мотор и сполз с сиденья, как будто что-то уронил и пытался найти.

— Да, да, я здесь, — зашептал я в трубку и продолжил разговор с постановщиком, пока мы не довели дело до конца.

Я сделал то, в чем поднаторел лучше всего: предпочел всему работу — даже моему умираю­щему профессору, ждавшему меня с нетерпени­ем на лужайке. Стыдно признаться, но именно так я и поступил.

 

И вот пять минут спустя Морри уже обнимал меня; его редеющие волосы щекотали мне щеку. Я объяснил ему, что уронил в машине ключи, и сжал его крепче, словно пытался раздавить свою жалкую ложь. Хотя на дворе уже было тепло от весеннего солнца, на Морри — курточка, а ноги укутаны одеялом. От него исходил чуть кисловатый запах — так часто пахнет от тех, кто прини­мает лекарства. Лицо Морри оказалось настоль­ко близко к моему, что я услышал его затруднен­ное дыхание.

— Старый мой друг, — шепчет он. — Нако­нец-то ты вернулся.

Я склонился над ним, а он, обхватив меня и не выпуская из объятий, тихонько покачи­вался. Я поразился этой нежности после стольких лет разлуки: за каменной стеной, воз­двигнутой мной между прошлым и настоящим, я совершенно забыл, как близки мы были ког­да-то. Я вдруг вспомнил день выпуска, порт­фель, слезы у него на глазах, когда я уходил, и в горле у меня застрял комок. Глубоко в душе я знал: я уже не тот славный, одаренный парень, каким он меня помнил.

И я надеялся лишь на то, что в ближайшие несколько часов Морри не удастся меня раску­сить.

Мы вошли в дом и уселись за орехового де­рева обеденный стол, стоявший возле окна; за окном виднелся соседний дом. Морри заерзал в коляске, пытаясь сесть поудобнее. По обы­чаю Морри стал предлагать мне поесть, и я не мог отказаться. Помощница, полная итальянка по имени Конни, нарезала хлеб и помидоры, принесла коробочки с куриным салатом, хумусом и табули**.

И еще она принесла таблетки. Морри посмот­рел на них и вздохнул. Я заметил, что глаза его запали глубже, а скулы обострились. Это стари­ло его и придавало некую суровость, но лишь стоило ему улыбнуться — и его суровости как не бывало.

— Митч, — сказал он мягко, — ты ведь зна­ешь, что я умираю.

Я кивнул.

— Ну что ж. — Морри проглотил таблетку, поставил на стол бумажный стаканчик, глубоко вздохнул и выдохнул. — Рассказать тебе, что это такое?

— Что это такое? Что такое «умирать»?

— Да, — кивнул Морри.

Так начался наш с ним последний урок, хотя тогда я и не подозревал об этом.

 

 

 

Мой первый год в колледже. Морри старше боль­шинства профессоров, а я младше большинства сту­дентов, так как окончил школу на год раньше. Что­бы казаться старше, я хожу в серых поношенных свитерах и, хотя не курю, разгуливаю с незажжен­ной сигаретой в зубах. Вожу я потрепанный «мер-кури кугар», с опущенными стеклами и грохочущей музыкой. Я ищу себя в грубоватости, но меня тя­нет к мягкому Морри: он не смотрит на меня как на выпендривающегося мальчишку, и мне с ним лег­ко и спокойно.

Мой первый курс с Морри заканчивается, и я записываюсь на второй. Морри ставит отметки совсем не строго: оценки его не волнуют. Расска­зывают, что однажды во время войны с Вьетна­мом он поставил всем своим ученикам высшую оцен­ку, чтобы их не забрали в армию.

Я начинаю называть Морри Тренер — так, как называл своего тренера в школе. Морри прозвище нравится.

— Тренер... — говорит он. — Что ж, буду тво­им тренером. А ты — моим игроком. Ты сможешь играть за меня во все те чудесные игры жизни, ко­торые мне уже не по возрасту.

Иногда мы вместе ходим в кафетерий. К моему удовольствию, Морри еще больший неряха, чем я. Вместо того чтобы жевать, он говорит, смеется во весь рот, произносит страстные речи, набив рот яичным салатом, — при этом кусочки яйца разле­таются во все стороны.

Я в полном восторге. Все то время, что мы зна­комы, меня переполняют два неодолимых желания: обнять его... и дать ему салфетку.

Классная комната

 

С олнечные лучи пробивались сквозь окно столовой и ложились на паркетный пол. Мы проговорили уже почти два часа. Снова и сно­ва звонил телефон, и Морри просил Конни брать трубку. Она записывала имена звонив­ших в его маленькую черную записную книж­ку. Друзья. Учителя медитации. Дискуссионная группа. Репортер — заснять его для журнала. Явно не мне одному захотелось навестить мое­го старого профессора — после появления в «Найтлайн» он стал кем-то вроде знаменитос­ти, — но более всего поразило меня и, пожа­луй, вызвало зависть то, сколько у него было друзей. Я подумал обо всех тех «дружках», что в мою бытность в колледже циркулировали на моей орбите. Где они все?

— Знаешь, Митч, теперь, когда я умираю, люди ко мне относятся с гораздо большим инте­ресом.

— Они всегда так к вам относились.

— Хо-хо, — улыбнулся Морри. — Ты очень добр ко мне, Митч.

«Совсем я не добр», — подумал я.

— Дело в том, — продолжал Морри, — что для людей я теперь как мост. Я уже не такой живой, как прежде, но еще и не умер. Я как бы... серединка на половинку. — Морри закашлялся. А потом снова улыбнулся. — Я сейчас совершаю свое последнее путешествие, и люди хотят от меня узнать, что им придется с собой укладывать в дорогу.

Опять зазвонил телефон.

— Морри, вы можете поговорить? — спроси­ла Конни.

— У меня сейчас в гостях старинный друг, — объявил профессор. — Попросите их позвонить попозже.

Никак не возьму в толк, почему он принял меня так тепло. Я давно уже не был тем много­обещающим студентом, что покинул его шест­надцать лет назад. Если бы не та передача на «Найтлайн», он бы скорее всего умер, так и не повидав меня. И у меня не было никаких оправданий, разве лишь то единственное, которым, похоже, обзавелись в наши дни все: я был по ма­кушку погружен в свою собственную жизнь. За­нят до предела.

«Что со мной?» — спросил я себя. Высо­кий, хрипловатый голос Морри вернул меня к университетским годам, — годам, когда я счи­тал богатых злодеями, рубашку с галстуком — тюремной одеждой, а жизнь, лишенную свобо­ды встать утром и лететь на мотоцикле по ули­цам Парижа — ветерок в лицо, или отправить­ся в Тибет, — отсутствием жизни как таковой. Что со мной случилось?

Случились восьмидесятые. Случились девя­ностые. Знакомство с болезнью и смертью, завя­завшийся жирок и полысение — вот что случи­лось. Я обменял мечты на увесистую зарплату и даже не заметил, как это произошло.

А рядом сидел Морри, чудо времен моей юно­сти, и я чувствовал себя так, будто просто вер­нулся после долгих каникул.

— Ты нашел близкого душой человека?

— Ты помогаешь людям?

— У тебя на душе хорошо?

— Ты человечен и добр настолько, насколько можешь?

Я юлил как мог, пытаясь показать Морри, что все эти годы без устали корпел над этими вопро­сами. Что случилось со мной? Ведь я обещал себе, что никогда не буду работать из-за денег, что вступлю в Корпус Мира, что буду жить только там, где природа дарит вдохновение.

Но вот уже десять лет я в Детройте, рабо­таю в одном и том же месте, хожу в один и тот же банк и к одному и тому же парикмахеру. Мне тридцать семь; подключенный к компью­теру и сотовому телефону, я отлично справля­юсь со своими обязанностями — гораздо лучше, чем когда был в колледже. Пишу статьи о бога­тых спортсменах, которым в большинстве сво­ем плевать на людей вроде меня. Я уже не моло­же тех, кто меня окружает, и больше не разгули­ваю в серых поношенных свитерах с незаженной сигаретой. И больше не веду нескончаемых споров о смысле жизни, зажав в руке бутерб­род с яичным салатом.

Мои дни заполнены до предела, и все же я почти никогда не чувствую, что доволен собой.

Что случилось со мной?

— Тренер, — вдруг вырвалось у меня его ста­рое прозвище.

Морри просиял:

— Точно. Я все еще твой тренер.

Он засмеялся и снова принялся за еду, еду, начатую минут сорок назад. Я следил за его ру­ками: их движения были так робки, словно он впервые в жизни их делал. Он не мог ничего разрезать ножом: пальцы его дрожали. Каждая попытка откусить кусок превращалась в сра­жение. Прежде чем проглотить еду, Морри про­жевывал ее до мельчайших крупинок. Иногда она вдруг соскальзывала у него с губ и ему при­ходилось класть на стол то, что он держал в руках, чтобы промокнуть рот салфеткой. Кожа на тыльной стороне ладоней была обвислой, в темных пятнах, точь-в-точь как на куриной косточке из супа.

И вот мы — больной старик и здоровый мо­ложавый мужчина — сидели и ели, впитывая ти­шину комнаты. Тишина эта казалась неловкой, но, похоже, неловкость ощущал только я.

— Умирать — грустно, Митч, спору нет, — вдруг заговорил Морри. — Но жить несчастли­во — это уже нечто иное. Среди людей, что при­ходят навестить меня, так много несчастных.

— Почему?

— Наша культура не поощряет доброты к са­мому себе. Нас учат не тому, чему нужно. Надо быть очень стойким, чтобы отвергать то, что пор­тит жизнь. И создавать свою собственную культуру. Большинству людей это не под силу. И эти люди несчастнее меня, даже теперешнего, тако­го больного. Я, может, и умираю, но я окружен любящими, заботливыми людьми. А сколько тех, кто может такое сказать о себе?

Поразительно, но Морри не испытывал к себе никакой жалости. Морри, который больше не мог ни танцевать, ни плавать, ни мыться в ванной, ни ходить; Морри, который уже не был в состо­янии ни открыть дверь, ни вытереть себя после душа, ни даже повернуться на бок в постели. Как он может столь спокойно все это принимать? Я наблюдал, как он сражается с вилкой, пытаясь подцепить кусочек помидора, промахиваясь раз за разом — жалкое зрелище, — и тем не менее я не мог не признаться, что в присутствии Морри мне было легко и спокойно, будто обдувало неж­ным бризом, точь-в-точь как в прежние времена в колледже.

Я бросил взгляд на часы — сила привычки., — становилось поздно, пожалуй, придется поменять время вылета домой. И тут Морри сделал такое, что нельзя забыть и по сей день.

— Знаешь, как я умру? — спросил он. Я с изумлением посмотрел на него.

— Я задохнусь. Из-за астмы мои легкие не в силах вынести эту болезнь. Она движется вверх по моему телу. Уже завладела ногами. Скоро доберется до рук. А когда дело дойдет до легких... — Он пожал плечами. — Я влип. Я не знал, что на это сказать.

— Ну, видите ли... Я имею в виду... нельзя ничего знать наперед.

Морри закрыл глаза.

— Я знаю, Митч. Но ты за меня не бойся. Я прожил хорошую жизнь, и мы все знаем, что это должно случиться. У меня еще в запасе четыре-пять месяцев.

— Ну что вы, никто не знает...

— А я знаю, — мягко сказал Морри. — Есть даже такой тест. Доктор показал мне.

— Тест?

— Вдохни несколько раз. Я вдохнул.

— Теперь вдохни еще раз, но на этот раз за­держи дыхание и посчитай про себя до тех пор, пока тебе не надо будет вдохнуть снова.

Я вдохнул и принялся считать:

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь... — На семидесяти счет прервался.

— Хорошо. У тебя здоровые легкие. А теперь следи за мной.

Морри вдохнул и начал отсчет тихим, дрожа­щим голосом:

— Один, два, три, четыре, пять... восемнадцать. Он остановился и глотнул воздух.

— Когда доктор первый раз попросил меня проделать это, я досчитал до двадцати трех. Те­перь уже восемнадцать.

Морри закрыл глаза и покачал головой;

— Мой бензобак почти пуст.

Я почувствовал, что больше мне не выдер­жать. То, что я увидел, для одного дня было пре­достаточно.

Я попрощался с Морри и обнял его.

— Приезжай навестить своего старика про­фессора.

Я обещал, что приеду, при этом стараясь не вспоминать о том, как однажды уже обещал ему то же самое.

 

 

 

В книжном магазине университета я покупаю то, что Морри велел нам прочесть. Я покупаю кни­ги, о существовании которых прежде и не подозре­вал: «Юность и кризис», «Я и ты», «Раздвоение личности».

До колледжа я понятия не имел, что изучение человеческих отношений может быть научным. Пока не встретился с Морри, я этому просто не верил.

Его страсть к книгам — подлинная, и ею нельзя не заразиться. Иногда после занятий, ког­да класс пустеет, у нас начинается серьезный разговор. Морри расспрашивает меня о жизни и тут же цитирует Эриха Фромма, Мартина Бу-бера или Эрика Эриксона. Часто, давая совет, он ссылается на их мнение, хотя сам считает так же. Именно в эти минуты я понимал, что он не «дядюшка», а истинный профессор. Как-то раз я стал жаловаться, что в моем возрасте трудно разобраться в том, чего от меня ждет общество и чего хочу я сам.

— Я тебе когда-нибудь рассказывал о напря­жении противоположностей?

— О напряжении противоположностей?