Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Джим кэрри шёл впереди всех, словно данко, только без факела в руках - рассказ «звезда голливуда» священника Александра Дьяченко

Поиск

Автор: Священник Александр (Дьяченко) - создано: 26.03.11 Sat 12:52

Думаю, что и в этом случае не было приказа перекрыть доступы к Святыне.
Мы ждали около часа. Если бы мы имели возможность пройти до приезда высокого гостя, то к его приезду на дорожке никого бы и не было.
Прошёл бы – и никто не обратил бы на него никакого внимания.
А так получилась какая-то фантастическая картина
входа в храм нашего народа – предводимого американским "шутом гороховым"...
Иерей Александр Дьяченко

«Мариам, воспевающая победу своего народа над врагами» - в стенах Донского монастыря.
Работа скульптора Александра Васильевича Логановского (1812-1855).
Из уцелевших горельефов с разрушенного в 1931 году Храма Христа Спасителя.

 

Помню, как буднично и без всякой помпы, епархиальный секретарь вручил мне указ о моём назначении на новое место служения...

Когда я обошёл вокруг храма, в котором мне теперь предстояло служить, и увидел то, что увидел, то скажу честно, мне стало страшно. Представьте себе громадину, состоящую из двух храмов, объединённых в единое целое. Не буду утруждать вас размерами, скажу только, что для его постройки предварительно в начале XIX века в нашей окрестности специально выстроили кирпичный завод. Когда-то один из самых величественных и богатых храмов во всей округе, на тот момент, он представлял собой нагромождение изувеченных стен, исписанных нецензурными надписями на остатках сохранившейся штукатурки. Счастье ещё, что большой купол не успел обрушиться.

Думаю, что делать? Ведь нужно же с чего-то начинать. А тут ещё подходит один наш прихожанин и говорит:
– Батюшка, вот здесь, – он показывает пальцем, – во время дождя по стене такие потоки воды хлещут, что ещё год-другой, и стена вообще рухнет.

Звоню своему знакомому москвичу, он человек деловой, и в своё время даже предлагал мне помощь, если придётся что-то восстанавливать.
– Алексей Владимирович, дорогой, помощь нужна, приезжай, посоветуемся. И он приехал, что говорится, по первому зову...

Алексей кружил вокруг храма, забирался на колокольню, с которой соседний город был виден, как на ладошке. И всё восхищался его огромностью:
– Батюшка, а у вас в епархии ещё есть подобные громадины, или тебе одному такое наследство досталось? Да-а-а, красотища!

– Алексей, лучше скажи, чем сможешь помочь?
– Отче, какой же ты, всё-таки, счастливый человек, – продолжает мой знакомец, словно, и не слышит моего вопроса, – ну, где ещё сегодня найдёшь такой чистый воздух?.. Ой, смотри! Вон, внизу коровки пасутся, – хорошо-то как! Господи, как же у вас хорошо!

– Алексей! – Ты мне так и не ответил.
Он резко повернулся в мою сторону и чуть было не закричал:
– Да, ты в своём уме, батя?! Разве это можно возстановить?! Здесь никакими шабашниками не обойдёшься, здесь целое строительное управление подключать нужно!

И тут же снова вернулся в благостное настроение:
– Нет, ну воздух у вас здесь, – и он сделал рукой жест восхищения, – слов не подобрать!.. – Ты, вот чего, лучше помоги мне здесь кусок земли купить. Я дом себе мечтаю построить. Понимаешь, у каждого человека должен быть свой дом!.. Или тёплая дача, на худой конец.

Уже садясь в машину, мой приятель доверительно взял меня за пуговицу:
– Батюшка, совет тебе дам. Ты для начала копи стройматериалы, кирпич там, цемент, металл. И всё, что выпросишь, свози к церкви. Организуй площадку и складируй. Понятное дело, что все эти москвичи, что понастроили здесь свои дачи, будут в течение лета твои кирпичи и доски воровать, но ты не переживай. Ведь они живут здесь только летом, – а зима вся твоя!
Заранее подбери надёжных православных ребят, зимой создашь из них бригаду и – вперёд по дачам. И всё, что твои соседи утащат у вас за лето, ты вернёшь. Пожалуй, ещё и с процентами получится. Я так в своё время себе дом в Казахстане построил, методика проверенная. Так что, не унывай, батя!
И вот чего, – ты молись о нас, не забывай...


Время шло. Как мы поднялись? – До сих пор понять не могу!
А ведь всё потихоньку сделалось. И, что интересно, никто из дачников у нас за все годы строительства ничего не украл. Наоборот, помогали! Особенно те, кто победнее. Так что "бригада из надёжных православных ребят" (которая бы грабила окружающие дачи) была тут совершенно неуместна. Всё как-то Хозяйка нашего храма Сама управила. Началась молитва, и люди пришли, и средства нашлись.


А вот, если про внутреннее убранство говорить, то здесь я историю каждой иконы, каждой дощечки рассказать могу.

Началось с того, как одна женщина предложила нам пожертвовать что-нибудь для храма в память о своём муже.
– Что вам купить, батюшка? Как раз наступала Пасха, а у нас ещё даже фонаря для крестного хода не было.
– Купи, – говорю ей, – фонарь, да попроси гравёра, пусть напишет на нём, что подарен в храм в память о твоём близком человеке.

Идея (увековечивания памяти близких на церковных предметах) народу понравилась, и вскоре у нас появились подсвечники, выносные – крест и икона, хоругви, и всё, что должно быть в церкви. Люди сами собирали средства, чтобы заказывать иконы в память о тех, кто уже ушёл, или в благодарность за чудесное избавление от беды.

Помню, как пришли к нам бабушка с внуком:
– Батюшка, мы тоже хотим что-нибудь пожертвовать, правда, денег у нас совсем мало, вот только тысяча рублей. Нет ли у вас в храме какой-нибудь маленькой иконочки, которую мы бы теперь стали считать своей? Малыш будет расти, и будет знать, что у него есть храм, а в нём – его икона.

Мы поговорили с мальчиком и решили, что вот этот ангел с царских врат – и будет его ангелом хранителем. И наш храм станет для него частью его Родины, домом его души. Ведь, правда, хорошо, когда у тебя есть Родина?


А потом, у одной знакомой умер отец. Он почти всю свою жизнь провёл в местах заключения. Периодически его выпускали на свободу, и он выходил, но только для того, чтобы украсть у кого-нибудь курицу, или подраться с соседями, и снова вернуться на прежнее место жительства. – Может там ему больше нравилось?

Зато дочка провела своё детство в школе-интернате, но на отца обиду не таила. Родителей не выбирают. Папа, сидючи на нарах, состарился и вышел на пенсию, а родное государство заботливо откладывала ему её на сберкнижку. Но пропить деньги папашка не успел, – умер в заключении.

Вот с ними и пришла к нам его дочь.
– Батюшка, человек он был ни на что негодный, и жизнь провёл никчемно, но он мой отец, и мне всё равно его жалко. Приобретите на эти деньги что-нибудь для церкви, может его душе там полегче станет.

Приближался наш храмовый праздник, и мы решили на пожертвованные деньги купить две металлические хоругви. Поехали в Москву на Кропоткинскую, и там, в софринском магазине (церковной утвари) нам повезло найти хоругвь прямо с нашей храмовой иконой. Понятное дело, что одними хоругвями мы не ограничились, ещё чего-то прикупили, и хотя "авосек" (раньше так называли компактные сумки-сетки, которые брали " на авось ". Тут же – пакетов с покупками) было несколько, но все они были не тяжёлые. До автобуса ещё оставалось время, и я неожиданно для самого себя предложил матушке заехать в Донской монастырь.

 

Для меня это место было особым. Ещё до того, как завести семью, я любил ездить в столицу и гулять по старой Москве, и, как правило, посещал монастырский некрополь (внутри Донского монастыря). Если кто не знает, то на этом старинном, чудом сохранившемся кладбище, похоронены известнейшие поэты моего любимого XVIII века: Сумароков, Херасков, Дмитриев. Сколько здесь известнейший имён из старинных дворянских родов. Меня тянуло сюда! – Гуляя между этих могил, я словно общался с людьми, уже давно минувшей, но продолжающей очаровывать меня эпохи.

Кстати, здесь же вдоль стен стояли сохранившиеся части фриза, перевезённые от прежнего храма Христа Спасителя. А ещё, меня озадачивало, зачем перед Малым Донским собором прямо на входе находится могила монаха? Что, больше человека похоронить было негде? Для того, чтобы зайти в храм, нужно обязательно на неё наступить.
Только со временем я понял, что подвижник, погребённый на этом месте, специально завещал похоронить его так, чтобы потомки попирали его прах, как грешника и человека недостойного. Вот такое поразительное посмертное смирение.

А потом, когда были обретены мощи Святителя Тихона, патриарха Российского, то здесь мне, впоследствии студенту Свято-Тихоновского института, доводилось бывать каждый год. Всякий раз перед началом сессии, я старался приехать и поклониться великому Святителю, патриарху Тихону.

Однажды мы приехали в монастырь с одной девушкой, сейчас она уже матушка, а тогда - ещё только выпускница медицинского училища при 1-ой Градской больнице. Её послушанием было ухаживать за протоиереем Александром Киселёвым. Они вместе с супругой доживали в Донском монастыре свои последние дни (приехав для этого специально из-за "бугра" – чтобы умереть на Родине). Отец Александр был тем самым священником, у которого начинал алтарничать будущий святейший патриарх Алексий II (Потом у него была трудная жизнь священнического и пастырского служения в русской эмиграции – в нацистской Германии, в лагерях "перемещенных лиц", в Америке. В Донском монастыре он наконец "блаженствовал", оказавшись на старости лет на родной земле: гулял, иногда проповедовал прихожанам, всегда был светел и тихо радостен – Прим. Паломника).

Эта девушка и представила меня тогда известному священнику. Он был стар и немощен, и ему хотелось посидеть на солнышке, посмотреть на зелёную травку, послушать щебетание птичек. Помню, как я выносил его из квартиры со второго этажа (в стене Донского монастыря) на улицу, и, таким образом, фактически прикасался к истории нашей Церкви.

 


Вот и предлагаю моей матушке:
– Давай заедем в Донской монастырь, приложимся к мощам патриарха Тихона, и пробежим по знаменитому кладбищу. Оказалось, что моя "половина", и это притом, что она училась в Москве, ни разу не удосужилась побывать в таком замечательном месте. Это обстоятельство меня ещё только более раззадорило:
– Едем, и немедленно, я расскажу тебе об удивительных людях!

Трамвайчик в момент доставил нас по нужному адресу. И мы со своими котомками, благо, что не тяжёлыми, уже спешили вдоль кирпичных монастырских стен...


У самого входа в монастырь я увидел две представительские машины чёрного цвета: Мерседес и БМВ. Возле машин скучали четверо молодых людей в чёрных костюмах и белых рубашках с галстуками. На глазах у всех четырёх были чёрные же очки. А в ухе каждого из них торчали по наушнику с идущей к нему кручёной проволочкой. "Кого-то ждут", – подумал я.

И точно, входим в ворота, – а в храм никого не пускают. Вдоль дорожки, ведущей в Большой Донской собор, по обеим сторонам скопилось много людей. По большей части это были такие же паломники, что и мы с матушкой. Женщины, чаще уже немолодые, в платочках и с сумками в руках, пожилой ветеран с планками от медалей, дети с учительницей. Все стояли и ждали.

Храм был открыт, но в него никого не пускали. Я даже видел раку с мощами, но при попытке пройти мне немедленно преградил путь молодой здоровый парень в оранжевой робе и с метёлкой в руках:
– Не благословляется!
– Мил человек, – начинаю упрашивать парня, – мы народ нездешний, вот выбрались в столицу, хоругви для храма купили. У нас автобус скоро, – к мощам бы приложиться.

Парень в робе, человек, видать, сердечный, отвечает:
– Простите, но мы важного гостя ждём. Велено пока все проходы перекрыть. Он хочет к мощам святителя Тихона пройти, а потом ему покажут некрополь, а уж затем и вас в храм пустят.
– А к могилкам можно будет пройти?
– Нет, сегодня никак, у нас на кладбище благословляется только по выходным, а сегодня – никак.
– Слушай, а как нам быть? Я священник и по субботам и воскресеньям мы с матушкой всегда на службах, сам понимаешь. Вот, оказия выдалась, так хотелось поэтам нашим древним поклониться. Значит не пустите?

– Это надо у отца N благословение брать.
– А где он, как его можно найти?
– Да вон он, в-о-о- н, за теми кустами его видно.
– А можно мне к нему подойти, благословиться.
– Нет, нельзя, туда вам уже нельзя.
– А тебе можно спросить от моего имени – мол, священник с матушкой просят, может, разрешит?
– Мне отсюда уходить никак нельзя, отец N строго настрого не велел, мы большого человека ждём. Нам за порядком следить нужно, чтобы народ у него под ногами не крутился.

Понятно. Наверно, президент какой-нибудь хочет посмотреть историческую Москву. Ничего не поделаешь. Не повезло. Смотрю, парень в робе вроде как в сторону того батюшки, что в кустах, посматривает.
– Ладно, – говорит, – подержи-ка, отец, метлу, я всё-таки подбегу к нему, спрошу о тебе.

И он побежал мелкими перебежками между кустов, словно боясь, что по нему сейчас же начнут стрелять. Вижу, настиг он ответственного монаха и говорит с ним, указывая на нас рукою. Потом вернувшись, парень радостно доложил: – Отец N, в виде исключения, разрешил вам с матушкой посетить кладбище, но только после того, как по нему проведут гостя.

– А кого вы ждёте, президента, что ли, какого?
– Нет, не президента. Приезжает известный голливудский актёр, можно сказать – звезда. Велено встретить его по высшему разряду. Мы из-за него с утра тут дорожки метём.

Думаю, вот здорово! Сейчас ещё и звезду Голливуда увижу, ну, когда бы ещё так подфартило? Только, к сожалению, никого я из их актёров по именам не знаю. Крепкого Орешка и Терминатора могу назвать, а остальных – увы...

Нужно у парня разспросить и имя этой звезды заранее на бумажку записать. – Слышь, друг, а ты не мог бы мне его имя назвать, я потом перед дочкой похвастаюсь, что видел, мол, такого известного человека.
– Пиши, отец, его зовут – Джим Кэрри (Jim Carrey), он в «Маске» снимался.

Я записал – Джим Кэрри. Надо, думаю, запомнить, а то вдруг бумажку потеряю. Стою, и всё про себя его имя проговариваю, и он – словно услышал. Смотрим, ребята "секьюрити" засуетились, забегали, и под арку к началу дорожки въехал большой шикарный лимузин, и из него вышел сам Джим Керри и две его спутницы.

Парни в оранжевых робах, немедленно перехватив горизонтально мётлы, словно щитами согнали всех нас с дорожки на газон, освобождая место для прохода гостей...

Впереди шёл сам актёр, приятный мужчина высокого роста и худощавый. На нём были джинсы и рубашка с коротким рукавом, а на ногах – мокасины. За звездой следовали две молодые женщины, очень ухоженные и очень красивые. Впервые я понял, что означает слово «гламурный». На одной, помню, был наряд из ткани с леопардовой раскраской. Мы стояли и смотрели на них во все глаза, такие они были красивые. И по сравнению с нашими тётками в платочках с их грубыми изработанными руками и этим стариком ветераном, да и со мной, одетым в военную зелёную рубашку (с карманами на груди, чтобы в метро деньги не стащили) – они казались просто небожителями...

Четверка охранников в чёрных костюмах, наслаждаясь чувством собственной значимости, сопровождала великого артиста.

Я взглянул на часы и понял, что к могилкам поэтов XVIII века нам уже не успеть, хорошо бы к мощам Святителя Тихона приложиться – и нужно спешить на вокзал. Поэтому я и зашагал в храм, со своими хоругвями, пристроившись сразу же за охраной, за мной матушка с авоськами, а за ней уже и все остальные: тётки в платочках, дети с учительницей, и ветеран с планками от медалей. Нам никто не препятствовал...

И Джим Кэрри шёл впереди всех, словно Данко (герой поэмы Максима Горького – типа Прометея), только без факела в руках...

Он подошёл к раке Святителя и долго стоял. Мы, все остальные, остановились поодаль и не мешали гостю. О чём он думал? Я не знаю. Может он специально приехал к святому человеку, потому что будущий патриарх в начале прошлого века трудился на американском континенте. Вдруг в их семье кто-нибудь с ним пересекался ещё в те годы, а внуку захотелось поклониться этому великому человеку? Не станешь же выспрашивать, правда?

Керри к мощам не прикладывался, он только поклонился в пояс и отошёл. Я стоял немного сбоку и видел в этот момент выражение его глаз, и мне эти глаза очень понравились...


Приехав домой, я с порога похвастал перед дочкой, что видел, можно сказать, классика американского кинематографа, по имени, – я подсмотрел по бумажке, – Джим Керри. Говорят, великий актёр. Дочь молча слушала и смотрела на меня с каким-то, как мне показалось, сочувствием и только уточнила:
– Папа, а ты видел что-нибудь с участием этого великого актёра?
Я честно сознался, что нет.


До сих пор, она бывает, звонит мне по телефону и предупреждает:
– Папочка, сегодня по ТНТ будут показывать твоего классика, так что можешь насладиться.

Иногда я действительно пытаюсь посмотреть какой-нибудь фильм с его участием, но больше чем на десять минут меня не хватает. И всякий раз стараюсь снова разглядеть в глазах актёра тот мудрый свет, что однажды я уже видел. И всё жду, ну, когда-то это настоящее должно же себя проявить. Ведь не просто так приезжал он поклониться Святыне.


На кладбище Донского монастыря, к могилам дорогих мне поэтов, я больше так и не собрался. По выходным мы с матушкой служим, а на буднях, чтобы пройти – нужно иметь благословение, а кто мне его даст? Тот парнишка в оранжевой робе, мог бы конечно помочь, – да только где его теперь сыскать?

Иерей Александр Дьяченко

 

Значок

 

Маленький квадратик три на три сантиметра, из металла цветом под бронзу. В квадратике лицо мужественного человека, рядом с лицом – звезда Героя и имя – Карбышев Д.М..

Когда-то этот значок был пределом моих детских мечтаний. Наша школа в Гродно носит имя генерала Карбышева. Не знаю, как сегодня, но сорок лет тому назад, нас, учеников этой школы, за хорошую учёбу и соответствующее поведение награждали такими значками. Детская мечта, ведь на нём была выбита Геройская звезда, а мне, мальчику из того времени, тоже очень хотелось быть героем. Учился вроде бы и неплохо, но из-за моего вредного характера эта замечательная награда так и не нашла своего героя, то есть меня. Пишу сейчас и вспоминаю, что те, кто получал этот значок, носили его и даже в старших классах не стеснялись прикалывать к одежде.

У нас при школе работал музей, в котором были собраны экспонаты о жизни легендарного генерала. Правда, мы, тогдашни пацаны, интересовались подвигом Дмитрия Михайловича совсем немного. Мы знали, что он, попав в плен, не поддался немцам и не стал предателем, и за это враги морозной февральской ночью обливали его водой до тех пор, пока тело генерала не превратилось в одну большую ледяную глыбу.

Конечно, в наших глазах это тоже подвиг, но нам хотелось, чтобы наш герой был лётчиком, или танкистом, чтобы он взорвал какой-нибудь штаб или, на худой конец, закрыл грудью амбразуру дота, а так, казалось, что в его подвиге чего-то не хватает, как сказали бы сегодня, «экшена маловато», со взрывами и автоматными очередями.

В школьном музее, как и положено, были свои экскурсоводы, мальчик и девочка. В моё время экскурсоводом был пятиклассник Саша. Маленький упитанный мальчик с неизменным красным галстуком на шее. Зрение у него уже тогда страдало, и Саша носил большие очки в роговой оправе. Очки постоянно сползали с его маленького крючковатого носика, похожего на клювик хищной птицы. Мальчику приходилось часто поправлять очки, и при этом потешно морщить носик. Про себя я звал его «совёнком».

«Совёнок» хорошо учился и занимал активную жизненную позицию, поэтому его грудь, одним из первых в классе, украсил замечательный значок. Но я часто замечал, что Сашина активность проявлялась ещё и в том, чтобы, семеня маленькими ножками, вслед за высоченным завучем Сергеем Степановичем нести его папку или портфель.

За время моей учёбы у нас в школе, как минимум, дважды, проходил слёт карбышевцев со всей страны. Приезжали ребята из Москвы и откуда-то там ещё. Было много флагов и пионерских галстуков. И неизменно, на всех митингах Саша «совёнок» представлял нашу школу, начиная свои выступления словами: «Дорогие карбышевцы…», и заканчивая: «Мы, карбышевцы, клянёмся…» Саша картавил, и поэтому у него выходило «кагбышевцы».

Никто из пацанов нашего класса не стал бы носить за Сергеем Степановичем его портфель, хотя нам бы он его и не доверил. Наверняка, учинили бы какую-нибудь шалость. Сергей Степанович отвечал нам взаимной неприязнью и считал своей обязанностью воспитывать нас при любой возможности. Он почему-то терпеть не мог, когда мы на его уроки приходили с часами на руках. Может, это от того, что владельцы часов постоянно показывали на пальцах всему классу, сколько ещё у Сергея Степановича остаётся минут до конца его воспитательного процесса.

– Дьяченко, что гэта у тебя на руке?
– Часы, Сергей Степанович.
– А хто тебе, дурню, позволил носить часы? Цеглу (кирпич) тябе на руку, Дьяченко, а не часы. Снимай, и иди кидай их у помойное ведро.

Под общий смех Дьяченко или кто другой шёл через весь класс, демонстративно снимал с руки часы и бросал их в ведро. Это было так смешно, что некоторые из наших сорванцов специально приносили на урок к милейшему Сергею Степановичу папины часы, чтобы потом под общий восторг швырнуть их в помойку.

Однажды, когда я в очередной раз увидел, как «Совёнок» несёт портфель завуча, у меня возникало острое желание подойти к «кагбышевцу» и дать ему хорошую затрещину. Вполне возможно, что во мне говорила зависть, ведь у Сашки был значок, а у меня его не было.

Наш директор, Василия Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивали даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазёр, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да, и вообще, нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию, и вообще, такие, хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник, Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов: «Пускай каждый день, с утра до вечера, мы будем собирать металлолом, но обойдём всех». Так оно и получилось, эти целеустремлённые ребята из «Г» класса завалили школу всякой металлической дрянью, и потом ещё многие из того района, где стоит наша школа, приходили искать в этих кучах своё пропавшее имущество. Народ рвался к победе всеми возможными способами.

И, вот, наконец, был отлит большой бронзовый бюст, который и водрузили на постамент во дворе нашей школы к тридцатилетию победы над фашизмом. Генерала изобразили по грудь, волевое лицо, и глаза, смотрящие прямо перед собой. Он был весь устремлён вперёд, несмотря на то, что руки у него были связаны. Правда, рук автор не отлил, видимо не хватило нашего металлолома, но в общем замысле это угадывалось.

Размышляю сегодня о той эпопее с памятником и поражаюсь мудрости нашего директора, ведь он от нас не требовал клянчить деньги у родителей, он нас самих заставлял работать. Они все воевали, и наш директор, и Сергей Степанович, а на пиджаке у физика, в день открытия памятника я насчитал четыре ордена Отечественной войны. Директор мудро и ненавязчиво закладывал в наше сознание образ генерала Карбышева, человека мужества и чести.

А мы тогда ещё были глупыми, нам хотелось похулиганить, посмеяться. Уже, как-то в мае, когда окна в классах весело распахнулись в предчувствии летних каникул, у нас во дворе возле памятника проходило какое-то мероприятие. То ли это был урок для малышни, то ли гостей принимали, точно не помню. Но помню, как Игорь Кирко, прицелившись, ловко метнул в памятник кусок мела. Мел угодил точно в голову генералу, и полый бюст отозвался на удар звуком, похожим на гудение набатного колокола. Кто-то из наших испугался такой дерзости, кто-то стоял и молчал, Игорька никто не осудил, правда, никто и не поддержал.

Мы тогда ещё много чего не понимали, и не представляли себе, как сложится наша жизнь. Мы были молоды и веселы, нам хотелось смеяться и радоваться жизни. А взрослая жизнь обещала быть интересной и манила нас к себе распахнутыми объятиями.

После окончания школы мы разбежались в разные стороны, кто-то пошёл учиться, кто-то работать. Со временем связи потерялись, и я долго ни о ком ничего не знал. Только однажды, уже после развала Союза, приехав к родителям, и включив телевизор, увидел Сашку «совёнка». Он шёл вслед за очень большим начальником и нёс его папку. – Вот это здорово, – обрадовался я, – значит, всё-таки Сашка чего-то стоит, раз такой человек обратил на него внимание.

Прошло много лет, как мы окончили школу, я к тому времени уже стал священником, и однажды меня пригласили к умирающему старику. Вернее пригласили моего духовника, отца Павла, а он взял меня с собой. Старика звали Василий Иванович. – Слышь, Сашка, чисто как Чапая, – говорил батюшка. – Я тебя специально с собой взял, «Чапая»-то я давно знаю, но хочу, чтобы он тебе свою историю рассказал, полезно будет послушать.

«Чапай» сидел на диване в бедно обставленной комнатушке. Он был стар и немощен, и, тем не менее, в его словах и осанке ещё ощущалась сила. Свой рассказ он начал с того, что попал на фронт ещё в 42-ом. Был командиром отделения автоматчиков. Ему везло, он провоевал почти два года и практически ни разу не был ранен. Участвовал в форсировании Днепра, его отделение одним из первых закрепилось на противоположном берегу, и до подхода основных сил удерживало плацдарм. Потом от штабных он узнал, что его представили к высокой правительственной награде, но вручить орден не успели. В одной из стычек с противником его контузило, и он пришёл в себя уже в немецком плену. Многое испытал бывший сержант, пройдя через пересылочные лагеря, пока, в конце концов, не оказался в Австрии в Маутхаузене.

– Здесь, в лагере я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронёс через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошёл и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверно, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за 60. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, всё надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши пути с ним пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключёнными, точно так же работал и переносил всё, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших. Дмитрий Михайлович, даром что пожилой, физически измождённый человек, а дух в нём был настоящего воина. Он нас тогда молодых поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть.

Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь. – Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены, и точно так же умрёте, – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»

Даже смотреть на казнь было страшно, и кто-то стал было отворачиваться, но немцы, словно только того и ждали. Как кто отворачивался, так ему в лицу и стреляли. Я всё видел и всё помню, и крик генерала до сих пор стоит у меня в ушах.

После освобождения уже наши заталкивали нас в теплушки и отправляли через всю Европу в Сибирь. И ещё долгих 11 лет я продолжал оставаться военнопленным. Как выжил, не спрашивай, одно время от этой несправедливости даже руки на себя хотел наложить, но вспоминал генерала и его приказ: «Держитесь!» Вот и держался, не сломался, не подличал, не предавал. В 56-ом приехал сюда, реабилитировался, поступил на работу. Ну, а дальше неинтересно.

А в начале 80-х приглашают меня в военкомат, и военком подаёт мне коробочку с орденом Ленина. – Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградило за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели. Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая всё пережитое: «Я отказываюсь от него». После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его не верю, – и вернул награду назад военкому.

– А какой бы вы орден предпочли, уважаемый, уж не этот ли? – В сердцах произнёс военком. И он изобразил у себя на кителе крест, намекая, на то, что я неслучайно оказался в плену. – Нет, майор, я никогда не был предателем, а вот, если бы был такой орден, «генерала Карбышева», я бы тогда его не то, что на груди носил, я бы с ним и на ночь не расставался, под подушку бы клал. Повернулся и ушёл. Затаив дыхание, я слушал «Чапая». Подумать только, он лично знал человека, который в моём представлении мог быть только памятником.

Через несколько месяцев звонок из дома: «Саша, твои одноклассники собираются на встречу выпускников, хотят юбилей отметить, интересуются, может, приедешь?»

Я приехал, и мы встретились. Двойственное чувство испытываешь от встречи с одноклассниками. С одной стороны, это радость, а, с другой – понимаешь, что лучше бы и не встречаться, потому, что встретились, а говорить не о чем. Всё, что нас когда-то связывало, осталось в далёком прошлом. Уж и страны той нет, в которой мы росли, и нет той догмы, в которую нас учили верить. Но что-то продолжает нас объединять, но что?

Кто-то из ребят не нашёл себя в новом мире, сильно сдал и начал пить, кто-то потерял самых близких, и было видно, что держится из последних сил. Многие из наших в поисках счастья разбрелись по всему миру: Циля уехала в Израиль, Женька Гемельсон – в Штаты, Ёжик Саук живёт в Польше, Алик Бородин – в Канаде, обычная география нашего поколения. Я уже не говорю о тех, кто уехал учиться в Россию и на Украину, да так там и остался.

Мне хотелось поддержать друзей моей юности и сказать им что-то вроде: «Ребята, не падать духом, мы же русские, мы прорвёмся». Но, по большей части, мы как раз-то и не были русскими. Сказать, «мы – православные»? Тоже не в точку, как минимум, половина из нас католики, да ещё и иудеи. Кто же мы? Советские? Тоже неправда, никто из нас всерьёз не верил в коммунистическое завтра. И вдруг, словно озарение: «Ребята, мы же карбышевцы, мы прорвёмся». И стал рассказать им про уже покойного «Чапая», и про его встречу с нашим генералом. Я видел, как после этого просветлели лица моих ребят.

Потом, гуляя по городу, зашли в школу. Мы пришли поклониться генералу и нашим учителям фронтовикам, которые учили нас вечным ценностям, умению любить и не предавать себя и тех, кого любишь. Наши судьбы ещё в далёком детстве сплавились, подобно металлу этого памятника, в единое целое, и мы до конца своих дней так и остались братством карбышевцев. И разве от того, что мы разъехались и живём теперь в разных странах, подвиг для нас перестал быть подвигом, а предательство предательством?

Возвращаюсь в Москву. На Белорусском вокзале в одном из книжных развалов увидел книжку, не помню, уж, как она и называлась, но главное – имя автора мне было хорошо знакомо. Беру книжку в руки, и с задней стороны обложки на меня смотрит до боли знакомое лицо дородного круглолицего мужчины в очках из роговой оправы на носу, напоминающем клюв хищной птицы. Кажется, сейчас очки начнут сползать и он вновь, как в детстве, станет поправлять их пальцем, смешно сморщив нос.

Я пролистал книжку, но читать её мне не хотелось. – Скажите, – спрашиваю лотошника, – что из себя представляет автор этой книги? – О, знаете, это известный диссидент и правозащитник из соседней с нами страны. Он некоторое время работал у самого Большака, и ему открылась вся неправда, которую тот творит. Автор ушёл от него и написал разоблачительную книгу. Прекрасное перо, разящий стиль, покупайте, не пожалеете.

– Да, – думаю, – знакомый стиль, «узнаю брата Колю». Обличать тех, кому ещё вчера служил верой и правдой. Не смог, значит, больше папочку за хозяином носить, «совесть» твоя не вынесла, вот и ты его сдал. Противно, предательство всегда вызывает чувство гадливости, даже если предают, казалось бы, из самых высоких и гуманных соображений.

– Нет, всё-таки надо было тогда дать тебе пару раз, для профилактики, глядишь, и из тебя бы человек получился. Верни значок, «совёнок», ты всегда был только «как бы шевцем», – произнёс я в сердцах, и невольно ударил ладонью по фотографии.

Слышу: «Простите, это вы мне?» Продавец испуганно смотрит в мою сторону. – Нет-нет, вы меня простите, – это я ему, – показывая продавцу на фотографию, – это я ему говорю, пусть значок вернёт.

Продавец смотрит на меня уже как на сумасшедшего. Кладу книгу на лоток и отхожу. Может, я действительно похож на сумасшедшего? Может, в мире, где оправдывают генерала Власова, и где Степан Бандера становится Героем, нам и не на что больше рассчитывать?

Но на днях мне в руки попал альбом моей дочери, листаю и вижу её фотографию на фоне дорогой мне реликвии. Вспоминаю, да я же сам её и фотографировал, а она хранит этот снимок. Так если хранит, может и надежда есть, что наше братство не закончится вместе с нами?

И так хочется надеяться, что кто-то и после нас когда-нибудь скажет: «Нет, ребята, рано списывать нас со счетов, мы карбышевцы, и мы обязательно прорвёмся».

 

В описании гибели генерала Карбышева часто пишут о массовой казни, в которой погиб и генерал, но человек, которого я назвал Чапай, говорил о казни непосредственно одного Карбышева, причём многих узников, в том числе и его, заставляли смотреть на это. его описание совпадает со свидетельством ещё одного очевидца казни. после гибели генерала, видимо днём 18 февраля уже провели и массовую казнь до 500 человек.

Священник Александр Дьяченко, дополнение

«И вечный бой…»

 

И задумаешься, ведь каждый малыш - итог жизни огромной семьи.
Он - словно надводная видимая часть айсберга.
А что под водой?
В наших детях, словно на лакмусовой бумажке, проявляется то,
что мы на самом деле из себя представляем…

Иерей Александр Дьяченко



Базилика Санта-Мария Ассунта в Торчелло, начало XII века

 

Читаешь про старые времена, как раньше детей крестили, и удивляешься. Какая-нибудь одна тётка могла быть крёстной для всей деревни. Дитя родится, она его - за спину, и километров десять пешком через лес - в ближайший храм. Окрестит батюшка малыша, всё чин по чину. И терпит младенец, пока крёстная двадцать километров пешком туда-сюда преодолеет. Видать детишки были раньше посговорчивее, и не особо кричали, оказавшись на руках у чужого человека.

Да и в начале 1990-х, когда духовник мой, отец Павел, крестил зараз человек по семьдесят, и больших и маленьких, - мне кажется, что в храме тише было. Но сегодня младенцы орут так, что нам, крестящим отцам, за вредность - молоко давать нужно.

Порой несколько малышей окрестишь, а чувствуешь себя после радостно и удовлетворённо, а бывает, один - всю душу вымотает, отходишь потом от купели, еле ноги волочишь...

Встречаются малыши, которым видимо очень нравится посидеть в тёплой водичке. Достаёшь такого голубчика из воды, а он кричит, требует:
- Верните меня назад!


Несколько лет назад крестил мальчика месяцев девяти. Все его коллеги в это время рыдают, а этот молчит, ему некогда отвлекаться, - он думает. Первый раз я видел девятимесячного исследователя. Ребёнка интересовало всё, что его окружало. Ему обязательно нужно было до всего дотянутся и потрогать. К



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-12-10; просмотров: 226; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.216.104.106 (0.019 с.)