Об эпической и драматической поэзии

Эпический поэт и драматург равно подчинены всеобщим поэтическим законам, главным образом закону единства и закону развивающегося действия; оба они трактуют сходные объекты, и оба могут использовать любой мотив. Великое же и существенное их различие заключается в том, что эпический поэт излагает событие, перенося его в прошедшее, драматург же изображает его как совершающееся в настоящем. Если попытаться вывести признак законов, по которым они действуют, из природы человека, то следовало бы представить себе рапсода и мима в равной мере поэтами, но одного – окруженного спокойно внимающей, другого – нетерпеливо взирающей, прислушивающейся толпой. Тогда нетрудно будет заключить, что более всего благоприятствует каждому из этих видов поэзии, какие объекты каждый преимущественно использует; я говорю «преимущественно», ибо как я уже заметил вначале, на исключительное обладание ни один из них посягать не может. (…)

Эпическая поэма изображает преимущественно ограниченную личностью деятельность, трагедия – ограниченные личностью страдания; эпическая поэма – человека, действующего вовне: битвы, странствия, всякого рода предприятия, обусловливающие известную чувственную пространственность; трагедия – человека, устремленного в глубь своей внутренней жизни, а поэтому события подлинной трагедии требуют лишь небольшого пространства.

Мне известны мотивы пяти родов:

1) Устремляющиеся вперед, такие, которые ускоряют действие; ими преимущественно пользуется драма.

2) Отступающие, такие, которые отдаляют действие от его цели; ими пользуется почти исключительно эпическая поэзия.

3) Замедляющие, которые задерживают ход действия или удлиняют путь такового; этими, с великими для себя выгодами, пользуются оба жанра.

4) Обращенные к прошлому, благодаря которым оживает то, что происходило до эпохи этих творений.

5) Обращенные к будущему, предвосхищающие то, что произойдет в последующие эпохи. В этих видах нуждается как драматический, так и эпический поэт, чтобы сделать свои творения завершенными. (…)

Что касается трактовки в целом, то рапсод, излагающий абсолютно прошедшее, представляется нам мудрецом, в спокойной задумчивости обозревающим случившееся. Его рассказ стремится успокоить слушателей, дабы они могли долго и охотно внимать ему; он будет распределять интерес равномерно, так как не имеет возможности быстро сбалансировать слишком живое впечатление, по своему усмотрению будет заглядывать и забегать то вперед, то в прошедшее; за ним можно поспеть повсюду, ибо он имеет дело только с фантазией, которая сам творит свои образы и которой порою почти безразлично, какие именно из них вызвать из небытия; рапсоду не следовало бы, как некоему высшему существу, появляться в своей поэме; лучше всего, если бы он читал ее за занавесом, так, чтобы можно было, отвлекаясь лот какой бы то ни было личности, думать, что внимаешь голосу муз.

Мим находится как раз в обратном положении: он олицетворяет собой определенный индивидуум, он стремится, чтобы мы принимали непосредственное участие в нем и в его ближайшем окружении, чтобы мы вместе с ним испытывали страдания его души и тела, разделяли его недоумения и для него забывали себя. Правда, и он будет сообщать ходу действия известную постепенность, но он все же вправе отваживаться на куда более живые эффекты, ибо, при чувственном созерцании, даже сильное впечатление может быть вытеснено слабейшим. Собственно говоря, зритель пребывает в постоянном чувственном напряжении, он не смеет возвыситься до раздумья, он должен страстно следовать за мимом; его фантазия ввергнута в полное молчание, к ней нельзя предъявлять никаких требований; даже то, что пересказывается, должно сценически воздействовать на зрителя.

 

Г.В.Ф. ГЕГЕЛЬ

Текст печатается по изданию: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. – Т.3. – М.: Искусство, 1971. – С.419–421, 460.

 

(…) Во-первых, поэзия доводит до внутрен­него представления развернутую целостность духовного мира в форме внешней реальности, тем самым повторяя внутри себя принцип изобразительного искусства, делающего наглядной саму предметную сторону. С другой стороны, эти пластические образы представления раскрываются поэзией как определенные дейст­виями людей и богов, так что все свершающееся или исходит от нравственно самостоятельных божественных или человеческих сил, или же испытывает сопротивление со стороны внешних пре­пятствий и в своем внешнем способе явления становится событи­ем, в котором суть дела свободно раскрывается сама по себе, а поэт отступает на второй план. Придавать завершение таким со­бытиям есть задача эпической поэзии, поскольку она поэтически повествует о каком-либо целостном в себе действии, а также о характерах, которыми порождается это действие в своем субстан­циальном достоинстве или же в фантастическом сплетении с внешними случайностями. Придавая этому действию форму раз­вернутого события, происходящего само по себе, поэзия выявля­ет тем самым само объективное в его объективности.

Этот мир, опредмеченный для духовного созерцания и чувст­ва, исполняет теперь не певец, так чтобы мир этот мог возвещать о себе как о его собственном представлении и живой страсти, а рапсод, сказитель, и исполняет механически, наизусть и притом таким метром, который, скорее, тоже приближается к механичес­кому, столь же однообразно и спокойно течет и катится вперед. Ибо то, о чем повествует сказитель, должно явиться как действи­тельность, замкнутая сама по себе и удаленная от него как субъ­екта – как по своему содержанию, так и по изображению. И с этой действительностью он не смеет вступить в полное субъек­тивное единение ни в отношении самой сути дела, ни с точки зрения исполнения.

Во-вторых, другую, обратную эпической поэзии, сторону образует лирика. Содержание ее – все субъективное, внутренний мир, размышляющая и чувствующая душа, которая не переходит к действиям, а задерживается у себя в качестве внутренней жиз­ни и потому в качестве единственной формы и окончательной цели может брать для себя словесное самовыражение субъекта. Здесь нет, следовательно, никакой субстанциальной целостности, которая развивалась бы как внешний ход происходящих событий. Обособленное созерцание, чувствование и размышление ушедшей внутрь себя субъективности высказывает здесь все, даже самое субстанциальное и объективное, как нечто свое – как свою страсть, свое настроение или рефлексию и как присутствующее в данный момент их порождение.

Но это субъективное наполнение и внутреннее движение уже во внешнем своем произнесении не должно быть таким механи­ческим говорением, какое достаточно и необходимо для эпиче­ского декламирования. Напротив: певец должен выразить все представления и размышления лирического произведения как субъективное наполнение самого себя, как нечто им самим про­чувствованное. И поскольку одушевить его исполнение должна внутренняя жизнь, выражение ее обращается преимущественно к музыкальной стороне, отчасти допуская, а отчасти и требуя многосторонних оттенков голоса, пения, сопровождения музы­кальных инструментов и тому подобного.

Третий способ изобретения соединяет, наконец, оба первых в новую целостность, где нам предстают как объективное развер­тывание, так и его истоки в глубинах души индивида, так что те­перь все объективное представляется принадлежащим субъекту и, наоборот, все субъективное созерцается, с одной стороны, в своем переходе к реальному выявлению, а с другой стороны, в той участи, к которой как к необходимому результату своих деяний приводит страсть. Здесь, как и в эпосе, перед нами широко раз­вернуто действие с его борьбой и исходом, духовные силы выра­жают себя и оспаривают друг друга, входит запутывающий дело случай, и человеческая активность соотносится с воздействием все определяющего рока или с воздействием провидения, направляющего и парящего в мире.

Однако действие это проходит перед нашим внутренним взо­ром не только в своей внешней форме как нечто реально проис­ходившее в прошлом и оживающее только в рассказе, но мы во­очию видим перед собою, как оно свершается особой волей, про­истекая из нравственности или безнравственности индивидуаль­ных характеров, которые благодаря этому становятся средоточием всего в лирическом смысле. Одновременно индивиды являют себя не только со своей внутренней стороны как таковой, но вы­ступают в осуществлении своей страсти и ее целей, и тем самым по образцу эпической поэзии, выделяющей все субстанциальное в его устойчивости, они измеряют ценность этих страстей и це­лей объективными обстоятельствами и разумными законами конк­ретной действительности, чтобы принять свою судьбу по мере этой ценности и по мере тех обстоятельств, в условиях которых индивид остается непоколебленным в своей решимости пролагать себе путь. Эта объективность, идущая от субъекта, и это субъек­тивное, которое изображается в своей реализации и объективной значимости, есть дух в его целостности; будучи действием, он определяет форму и содержание драматической поэзии.

Поскольку эта конкретная целостность внутри самой себя субъективна и равным образом выявляется в своей внешней ре­альности, то здесь, что касается действительного изображения (помимо живописного показа места действия и т. п.), для поэти­ческого в собственном смысле требуется вся личность исполните­ля, так что сам живой человек является материалом внешнего выявления. Ибо, с одной стороны, в драме, как и в лирике, ха­рактер должен высказывать все, что заключено в его душе, как свое личное. С другой же стороны, он действенно возвещает о се­бе как целостный субъект в своем реальном внешнем бытии пе­ред лицом других, и благодаря его деятельности вовне сюда не­посредственно присоединяется еще и жест, который не менее ре­чи является языком души и требует художественного с собою обращения. (…)

Хотя лирическая поэзия и переходит к определенным ситуациям, в пределах которых лирическому субъекту позволе­но вобрать в свои чувства и размышления огромное многообра­зие содержания, все же форма внутреннего мира всегда состав­ляет основной тип этого рода поэзии, и уже потому она исклю­чает широкую наглядную картину внешней реальности. Напро­тив, драматическое произведение искусства выводит характеры и само совершающееся действие в их действительной жизненно­сти, так что здесь с самого начала отпадает описание места дей­ствия, внешнего облика действующих лиц и всего совершающе­гося как такового, и вообще речь идет больше о внутренних мотивах и целях, чем о мире во всей широте его связей и о ре­альном состоянии индивидов. В эпосе же есть место – помимо обширной национальной действительности, на которой основы­вается действие, – и для внешнего и для внутреннего, так что здесь развертывается вся целостность того, что только можно причислить к поэзии человеческого существования. Сюда мы можем отнести, с одной стороны, природное окружение, и не только как данную определенную местность, где совершается действие, но как созерцание природы в ее целом. (…)

 

В.Г. БЕЛИНСКИЙ

Текст печатается по изданию: Белинский В.Г. Собр. соч. В 9 т. Т.3.– С.295–303.