К.С. Аксаков «Об основных началах русской истории»

Нравственный подвиг жизни предлежит не только каждому человеку, но и народам, и каждый человек и каждый народ решает его по своему, выбирая для совершения его тот или другой путь. И человеку и народу случается падать на нравственном пути, но самое паде­ние это есть нравственное же падение, совершается в нравственной сфере. Как бы ни решался нравственный вопрос, как бы ни было возмутительно его решение, он неотразимо предстоит человеческому духу. Всякая умственная, всякая духовная деятельность, вся тесно соединена с нравственным вопросом.

История представляет нам сии многоразличные пу­ти, сии многотрудные борьбы противоречащих стремле­ний, верований, убеждений нравственных. Страшная игра материальных сил поражает с первого взгляда; но это один признак: внимательный взор увидит одну только силу, движущую всем, мысль, которая всюду присутствует, но которая медленно совершает ход свой; часто готовая перерядиться в новый образ, она сообщает еще могущество свое образу прежнему, хра­нит его, пока вполне не созреет и с полным правом не явится в новом сиянии, пересоздав все в новый об­раз. Избавиться от мысли люди не могут: они могут загромоздить ее материальными внешними силами, мо­гут поставить на поприще насилия; но, обремененная недостойною себя громадою, она тем не менее движет ее, и тогда страшно столкновение грубых масс, приль­нувших к этой духовной силе: страшно разбиваются и разрушаются они друг об друга.

Нравственное дело должно и совершаться нравственным путем, без помощи внешней, принудительной силы. Вполне достойный путь один для человека, путь свободного убеждения, путь мира, тот путь, который от­крыл нам божественный Спаситель и которым шли его апостолы. Этот путь внутренней правды смутно мог чувствоваться и языческими народами. Не силою при­нуждения, но силою жизни самой истребляется все противоречащее истине, дается мера и строй всему. Разлад, который может происходить здесь от несо­вершенства человеческого, налаживается опять жизнию же. Как бы ни падала община, ставшая на этот путь, но, веруя в силу жизни, она высока уже этою са­мою верою, - и всегда возможна для нее высокая гармония нравственных сил. Под влиянием веры в нрав­ственный подвиг, возведенный на степень исторической задачи целого общества, образуется своеобразный быт, мирный и кроткий характер; и, конечно, если можем найти у кого-нибудь такой нравственный строй жизни (хотя бы и с набегающими диссонансами), то это у племен бытовых, по преимуществу, у племен славян­ских.

Но возможен ли такой быт на земле?

Существует другой путь, гораздо, повидимому, более удобный и простой: внутренний строй переносится вов­не, и духовная свобода понимается только как устройство, порядок (наряд); основы, начала жизни понима­ются как правила и предписания. Все формулиру­ется. Это путь не внутренний, а внешней правды, не совести, а принудительного закона. Но такой путь имеет неисчислимые невыгоды. Прежде всего формула, какая бы то ни была, не может обнять жизни; потом, налагаясь извне и являясь принудительною, она утрачи­вает самую главную силу, силу внутреннего убеждения и свободного ее признания; потом далее, давая таким образом человеку возможность опираться на закон, во­оруженный принудительною силою, она усыпляет склонный к лени дух человеческий, легко и без труда успокаивая его исполнением наложенных формальных требований, и избавляя от необходимости внутренней нравственной деятельности и внутреннего нравственного возрождения. Это путь внешней правды, путь государ­ства. Этим путем двинулось западное человечество.

Мы сказали, что славянские племена жили под усло­виями быта; община, так устроенная, носит простое название земли, которое мы удержим: оно оправдается впоследствии. Но возможно ли было оставаться при этом?

Трудно. Первая, прежде всего и главная помеха - бранные, неугомонные соседи, которые налетали на сла­вянские земли и покоряли их, возмущая весь их быт. Славяне собирались, прогоняли их, - а нашествия снова им грозили. Нельзя же было народу стоять, не расходясь, с оружием в руках; он отказался бы таким образом от самого своего мирного земского начала. С другой сто­роны, и внутренние несовершенства, особенно у языче­ских народов, возмущали непрестанно мирный ход жизни.

В России история застает славян северных под властию варягов, южных - под властию козар. Север­ные славяне прогоняют варягов, и, может быть, вслед­ствие ли их владычества, возникает вражда между ни­ми и ссоры друг с другом.

Таковы были главные помехи, и земля, чтобы спас­ти себя, свою земскую жизнь, решается призвать на защиту государство. Но надо заметить, славяне не обра­зуют из себя государство, они призывают его; они не из себя избирают князя, а ищут его за морем; таким образом они не смешивают земли с государством, при­бегая к последнему как к необходимости для сохра­нения первой. Государство, политическое устройство - не сделалось целью их стремления, - ибо они отделяли себя или земскую жизнь от государства и для сохране­ния первой призвали последнее.

Ничья история не начинается так. Если спорили о времени существования этого факта, то здесь сила в его смысле; позднейшие частные призвания подтверж­дают тот же смысл.

Призвание было добровольное. Земля и государ­ство не смешались, а раздельно стали в союз друг с дру­гом. В призвании добровольном означились уже отно­шения земли и государства - взаимная доверенность с обеих сторон. Не брань, не вражда, как это было у дру­гих народов, вследствие завоевания, а мир, вследствие добровольного призвания.

Так начинается русская история. Две силы в ее осно­вании, два двигателя и условия во всей русской истории: земля и государство.

Случайности исторические, человеческие волнения, наконец, ход самих этих сил, нравственный путь, ко­торым идет народ, видоизменяют судьбы русской земли. В каком отношении были у нас земля и государство? Они существуют как отдельные, но дружественные со­юзные силы, сознаваемые в их раздельности и взаимно признающие одна другую. «Земля и государство» встре­чается у нас везде. Таким образом, не обратившись в государство, призвавши его и став сами в стороне, славяне русские сохранили веру в жизнь...

Материалы по истории СССР для семинарских и практических занятий. Освободительное движение и общественная мысль в России XIX в.: Учеб. пособие/ Сост. В.А. Фёдоров, Н.И. Цимбаев. – М.: Высшая школа, 1991. – С.217-220.

К.С. Аксаков «О том же»

Россия - земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на европейские государства и страны. Очень ошибутся те, которые вздумают прилагать к ней евро­пейские воззрения и на основании их судить о ней. Но так мало знает Россию наше просвещенное общество, что такого рода суждения слышишь часто. Помилуйте, говорят многие, неужели вы - думаете, что Россия идет каким-то своим путем? На это ответ простой: нельзя не думать того, что знаешь, что таково на самом деле.

Как занимателен и важен самобытный путь России до совращения ее (хотя отчасти) на путь западный и до подражания Западу! Как любопытны обстоя­тельства и последствия этого совращения, и, нако­нец, как занимательно и важно современное состояние России, вследствие предыдущего переворота, и совре­менное ее отношение к Западу!

История нашей родной земли так самобытна, что разнится с самой первой своей минуты. Здесь-то, в са­мом начале, разделяются эти пути русский и западно­европейский до той минуты, когда странно и насильст­венно встречаются они, когда Россия дает страшный крюк, кидает родную дорогу и примыкает к западной. На это начало прежде всего обратим свое внимание.

Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Власть явилась там неприяз­ненною и вооруженною, и насильственно утвердилась у покоренных народов. Один народ, или, лучше, одна дружина завоевывает народ, и образуется государство, в основе которого лежит вражда, не покидающая его во все течение истории. (Если там и была тишина, как явление, - в основе лежала вражда).

Русское государств, напротив, было основано не за­воеванием, а добровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его начало. Власть явилась у нас желанною, не враждебною, но за­щитною и утвердилась с согласия народного. На За­паде власть явилась как грубая сила, одолела и ут­вердилась без воли и убеждения покоренного народа. В России народ сознал и понял необходимость госу­дарственной власти на земле, и власть явилась, как званый гость, по воле и убеждению народа.

Таким образом, рабское чувство покоренного легло в основании западного государства; свободное чувство разумно и добровольно призвавшего власть легло в ос­новании государства русского. Раб бунтует против влас­ти, им непонимаемой, без воли его на него наложен­ной и его непонимающей. Человек свободный не бунту­ет против власти, им понятной и добровольно призван­ной.

Итак, в основании государства западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства русского: добровольность, свобода и мир. Эти начала состав­ляют важное и решительное различие между Русью и Западной Европою, и определяют историю той и дру­гой.

Пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собою, и наро­ды, идущие ими, никогда не согласятся в своих воз­зрениях. Запад, из состояния рабства переходя в сос­тояние бунта, принимает бунт за свободу, хвалится ею и видит рабство в России. Россия же постоянно хранит у себя призванную ею самою власть, хранит ее добро­вольно, свободно, и поэтому в бунтовщике видит только раба с другой стороны, который так же унижается перед новым идолом бунта, как перед старым идолом власти; ибо бунтовать может только раб, а свободный человек не бунтует.

Но пути эти стали еще различнее, когда важней­ший вопрос для человечества присоединился к ним: вопрос веры. Благодать сошла на Русь. Православная вера была принята ею. Запад пошел по дороге католи­цизма. Страшно в таком деле говорить свое мнение; но если мы не ошибаемся, то скажем, что по заслу­гам дался и истинный, дался и ложный путь веры - первый Руси, второй Западу.

Ясно стало для русского народа, что истинная сво­бода только там, где дух господень.

Обратимся собственно к судьбам России, оставим в стороне Запад. Мы, к сожалению, встретимся с ним еще и у себя.

При таких началах согласия, которые легли в основу русского государства, народ и власть должны были стать в совершенно особые отношения, не похожие на западные. При такой основе, как должен смотреть народ на власть? Так, как на власть, которая не покори­ла, но призвана им добровольно, которую потому он обязан хранить и чтить, ибо он сам пожелал ее: народ в таком случае есть первый страж власти. Как должна власть смотреть на народ? Как на народ, который не покорен ею, но который сам призвал ее, почувствовав ее необходимость, который, следовательно, не есть ее униженный раб, втайне мечтающий о бунте, но свобод­ный подданный, благодарный за ее труды и друг неиз­менный. С обоих же сторон, так как не было принуж­дения, а было свободное соглашение, должна быть пол­ная доверенность.

Но нет никакого обеспечения, скажут нам; или на­род, или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна! - Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощию зла. Вся сила в идеале. Да и что значат условия и договоры, как скоро нет силы внутренней? Никакой до­говор не удержит людей, как скоро нет внутреннего на это желания. Вся сила в нравственном убежде­нии. Это сокровище есть в России, потому что она всегда в него верила и не прибегала к договорам.

Поняв с принятием христианской веры, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою веру. С другой стороны, зная, что совер­шенство на земле невозможно, она не искала земного совершенства, и поэтому, выбрав лучшую (т. е. меньшее из зол) из правительственных форм, она держалась ее постоянно, не считая ее совершенною. Признавая свободно власть, она не восставала против нее и не унижалась перед нею.

Теперь обратимся к самой истории русской; прос­ледим отношение власти к народу и народа к власти, и посмотрим: была ли с какой-нибудь стороны измена.

Народ призывает власть добровольно, призывает ее в лице князя-монарха, как в лучшем ее выражении, и становится с нею в приязненные отношения. Это - союз народа с властию. Употребим здесь слова, которые так часто, постоянно, и с такой ясной определенностью встречаются в наших исторических свидетельствах, - слова, которые выражают народ и власть, т. е.: земля и государство.

Земля, как выражает это слово, - неопределенное и мирное состояние народа. Земля призвала себе госу­дарство на защиту, ограждение: прежде всего от врагов внешних, потом и от врагов внутренних. Отношение зем­ли и государства легло в основание русской истории...

Во все времена русской истории народ русский не изменил правительству, не изменил монархии. Если и были смуты, то они состояли в вопросе о личной законности государя: о Борисе, Лжедимитрии и Шуй­ском. Но никогда не раздавался голос в народе: не надо нам монархии, не надо нам самодержавия, не надо царя. Напротив, в 1612 году, одолев врагов своих и будучи без государя, вновь громко и единогласно призвал народ царя.

Любопытно, хотя вкратце, взглянуть на этот быт, на эти незыблемые, неизменные отношения между властию и народом, отношения свободные, разумные, не рабские, и потому обеспеченные от всякой рево­люции.

Государево и земское право - вот слова, которые слышались из уст народа, вот слова, которые слышались из уст государя; как часто встречаем их в древних, и от государя, и от народа идущих грамотах!

Эти слова указывают прямо на состав русской земли и обнимают его весь.

Что было государево, что было земское дело, так союзно и приязненно между собою соединенные, что было правительство, что был народ?

Земля или народ пахал, промышлял и торговал; го­сударство поддерживал он деньгами и, в случае нужды, становился под знамена. Он составлял сам собою одно огромное целое, для которого необходимо было госу­дарство, чтобы можно было жить ему своею жизнью, и хранить безмятежно свою веру и беспрепятственно свой древний быт. Государь, первый защитник и хранитель земли, поддерживал общинное начало, и народ, под верховной властию государя управлялся сам собою. Сельские общины выбирали своих старост, целовальни­ков и других чиновников. Иногда государь призывал землю на совет и делал ее участницею дел политиче­ских. Государство или государь, с неограниченною ника­ким условием властию, блюл тихую жизнь земли. Вся администрация или управление было в его руках. Постоянное войско было собственно его заботой. Сно­шения политические ведал он один. Все, служившие ему орудием его прямой воли, были люди государевы. Они были воеводами или губернаторами, они сидели в судах городских и творили суд и правду; все люди, не пахавшие, не промышлявшие, не торговавшие, не вы­борные от земли, составляли, так сказать, дружину го­судареву и назывались людьми служилыми. Это были бояре, дворяне и проч. Число их было огромно. Сюда причислялись также все люди, служившие лично бо­ярам, дворянам и вообще всем людям государевым, собственно так называемые холопи. Люди служилые, бояре, окольничие, стольники, дворяне и дети боярские (почти то же, что однодворцы), пользовались за службу свою поместьями и вотчинами. Не все бояре, в особен­ности же не все дворяне и дети боярские, потому что сии последние были очень многочисленны, состояли в действительной службе; но все они, все служилые люди без исключения, всегда могли быть потребованы на службу и не имели права отказываться: они составля­ли, так сказать, резерв служилых людей, были нечто в роде бессрочно-отпускных, и таким образом не даром пользовались своими поместьями.

Таким образом, в России не было ни одного чело­века, пользующегося даром своими выгодами (тем менее по праву). Когда созывалась вся Россия, и слу­жилая и земская, на совет к государю, то такой совет назывался уже земским, и государь являлся тогда гла­вою земли.

Аристократии не было и не могло быть, ибо бояр­ство не было наследственно. Князья часто попадаются в жильцах; все зависело от службы. Сюда, правда, вхо­дило местничество; но само местничество на воспоми­наниях службы основывало права свои. Разделения на неподвижные сословия не было. Живое начало прони­кало весь состав, и нигде, ни в каком сословии не за­стаивалось кругообращение сил государственных; можно было дослужиться до боярина; из людей земских можно было перейти в служилые. Аристократии запад­ной не было вовсе. Не было вовсе и западной демокра­тии. Вся Россия была под двумя властями - земли и государства, разделялась на два отдела - на людей земских и людей служилых.

Что же соединяло эти два отдела, что составляло неразрывную связь между ними? Мы говорили прежде о добровольном призвании землею власти: это относится собственно к правительству, к государю; но здесь мы говорим уже о проявлении этих начал, о двух классах; служилом и земском. Что соединяло эти два отдела России? Вера и жизнь; вот почему всякий чиновник, начиная от боярина, был свой человек народу; вот по­чему, переходя из земских людей в служилые, он не становился чуждым земле. Выше всех этих разделений было единство веры и единство жизни, быта, соединяв­шее Россию в одно целое. Верою и жизнию само госу­дарство становилось земским...

Материалы по истории СССР для семинарских и практических занятий. Освободительное движение и общественная мысль в России XIX в.: Учеб. пособие/ Сост. В.А. Фёдоров, Н.И. Цимбаев. – М.: Высшая школа, 1991. – С. 220-225.

Из «Записок» А.И. Кошелева [1]

 

С 1848 года до начала Крымской войны прошло время для нас столь же однообразно, сколько и тягостно. Администрация становилась все подозрительнее, придирчивее и произвольнее. <...> Эти пять лет (1848-1853) напомнили нам первые годы царствования Николая I и были даже тяжче, ибо были продолжи­тельнее и томительнее. Одно утешение находили мы в дружеских беседах не­большого нашего кружка. <...>

... Этот кружок, как и многие другие ему подобные, исчез бы бесследно с лица земли, если бы в числе его участников не было одного человека замеча­тельного по своему уму и характеру, по своим разнородным способностям и знаниям, и в особенности по своей самобытности и устойчивости, т.е. если бы не было Алексея Степановича Хомякова... Все товарищи Хомякова проходили через эпоху сомнения, маловерия, даже неверия и увлекались то французскою, то английскою, то немецкою философиею; все перебывали более или менее тем, что впоследствии называлось западниками. Хомяков, глубоко изучивший творения главных мировых любомудров, прочитавший почти всех св. отцов,., всегда держался по убеждению учения нашей православной церкви... Безуслов­ная преданность православию,., любовь к народу русскому, высокое о нем мне­ние и убеждение в том, что изучение его истории и настоящего быта одно мо­жет вести нас к самобытности в мышлении и жизни, - составляли главные и отличительные основы и свойства образа мыслей Хомякова <...>

Как поэт и литератор, Хомяков положил в русскую сокровищницу значи­тельные лепты, которые имеют особенную ценность, потому что он едва ли не единственный русский, который во всю жизнь, с детства до гроба, неизменно высказывал одни и те же чувства и убеждения и постоянно старался направлять русский ум и сердце к людям своим или единоплеменным и к предметам близ­ким и туземным. <...> Хомяков первый проникся истинным духом русского народа и его истории и указал нам насущие наши нужды и потребности, наши народные свойства и ту цель, к которой мы должны стремиться. Он действительно был источником нового у нас умственного направления, которое про­звано нашими противниками славянофильским, - но которое много объемистее и существеннее того, что под этим словом обыкновенно понимается...

Вторым деятелем в нашем кружке был Иван Васильевич Киреевский. Он был очень умен и даровит; но самобытности и самостоятельности было в нем мало, и он легко увлекался то в ту, то в другую сторону. Он перебывал локки-стом, спинозистом, кантистом, шеллингистом, даже гегельянцем; он доходил в своем неверии даже до отрицания необходимости существования Бога, а впо­следствии он сделался не только православным, но даже приверженцем "Добротолюбия". С Хомяковым у Киреевского были всегдашние нескончаемые споры: сперва Киреевский находил, что Хомяков чересчур церковен, что он недостаточно ценил европейскую цивилизацию, и что он хотел нас нарядить в зипуны и обуть в лапти, впоследствии Киреевский упрекал Хомякова в излиш­нем рационализме и в недостатке чувства в делах веры. <...> Деятельность И.В. Киреевского по разработке с православной точки зрения разных философ­ских вопросов была весьма полезна и значительна. Его последние статьи, по­мещенные в "Русский беседе", явили в нем высокого и глубокого русского мыслителя, равно чуждого как ограниченности и сухости рационалиста, так и мечтательности и туманности мистика.

Другими собеседниками нашими были М.П. Погодин, СП. Шевырев, П. В. Киреевский и некоторые другие лица. Первые двое никогда вполне не раз­деляли мнений Хомякова, находивши, особенно в первые годы, что по духов­ным делам он слишком протестантствовал и что русскую историю он переде­лывал по-своему, находил в ней то, чего там не было, и влагал в нее свои из­мышления. Впрочем, впоследствии времени произошло некоторое сближение в мнениях Погодина и Шевырева с убеждениями так называемых славянофилов. П. В. Киреевский весь был предан изучению русского коренного быта, с любо­вью и жаром собирал русские народные песни, не щадил на это ни трудов, ни издержек и принимал деятельное участие в прениях только тогда, когда они касались любимых его предметов.

Впоследствии вступили в наш кружок две замечательные личности - Кон­стантин Сергеевич Аксаков и Юрий Федорович Самарин... В первом преобла­дали чувство и воображение; он страстно любил русский народ, русскую исто­рию и русский язык и делал в двух последних поразительные, светоносные открытия... Ю.Ф. Самарин действовал совершенно иными орудиями: у него по преимуществу преобладали критика, логика и диалектика... Он действовал сильно и в литературе, и в общественной, даже политической, жизни... Не могу здесь не упомянуть об Иване Сергеевиче Аксакове, поселившемся в Москве и начинавшем с нами все более и более сближаться. Тогда он был чистым и ярым западником, и брат его Константин постоянно жаловался на его запад­ничество...

Сообщая сведения об этом кружке, нельзя не упомянуть о людях, более или менее принимавших участие в наших беседах, хотя они вовсе не разделяли наших общих убеждений. Такими были - Чаадаев, Грановский, Герцен, Н.Ф. Павлов и некоторые другие умные и замечательные люди. Чаадаев охотно бы­вал на наших вечерних собраниях; но он особенно любил, чтобы его посещали по понедельникам утром. Тут происходили горячие богословские и историче­ские споры; Чаадаев постоянно доказывал превосходство католичества над прочими вероисповеданиями и неминуемое и близкое его над ними торжество. Не менее настойчиво Чаадаев утверждал, что русская история пуста и бессмыс­ленна и что единственный путь спасения для нас есть безусловное и полнейшее приобщение к европейской цивилизации. Легко себе вообразить, что такие мнения не оставались без сильных возражений со стороны Хомякова, и споры были столь же жаркие, сколько и продолжительные. С Герценом прения были более философские и политические. Начинались они всегда очень дружелюбно и спокойно, но часто кончались настоящими словесными дуэлями: борцы горя­чились и расставались с неприятными чувствами друг против друга. Гранов­ский, Н.Ф. Павлов и другие усердно поддерживали Герцена. <...>

Нас всех и в особенности Хомякова и К. Аксакова прозвали "славяно­филами"; но это прозвище вовсе не выражает сущности нашего направления. Правда, мы всегда были расположены к славянам, старались быть с ними в сношениях, изучали их историю и нынешнее их положение, помогали им, чем могли, но это вовсе не составляло главного, существенного отличия нашего кружка от противоположного кружка западников. Между нами и ими были разногласия несравненно более существенные. Они отводили религии местечко в жизни и понимании только малообразованного человека и допускали ее вла­дычество в России только на время, - пока народ не просвещен и малограмо­тен; мы же на учении Христовом, хранящемся в нашей православной церкви, основывали весь наш быт, все наше любомудрие и убеждены были, что только на этом основании мы должны и можем развиваться, совершенствоваться и за­нять подобающие место в мировом ходе человечества. Они ожидали света толь­ко с Запада, превозносили все там существующее, старались подражать всему там установившемуся и забывали, что есть у нас свой ум, свои местные, вре­менные, духовные и физические особенности и потребности. Мы вовсе не от­вергали великих открытий и усовершенствований, сделанных на Западе, - счи­тали необходимым узнавать все там выработанное, пользоваться от него весьма многим; но мы находили необходимым все пропускать через критику нашего собственного разума и развивать себя с помощью, а не посредством позаимствований от народов, опередивших нас на пути образования. Западники с ужа­сом и смехом слушали, когда мы говорили о действии народности в областях науки и искусства; они считали последние чем-то совершенно отвлеченным, не подлежащим в своих проявлениях изменению согласно с духом и способностя­ми народа, с его временными и местными обстоятельствами, и требовали деспо­тически от всех беспрекословного подчинения догматам, добытым или по Франции, или в Англии, или в Германии. Мы, конечно, никогда не отвергали ни единства, ни безусловности науки и искусства вообще (in idea); но мы гово­рили, что никогда и нигде они не проявлялись и не проявятся в единой безус­ловной форме; что везде они развиваются согласно местным и временным тре­бованиям и свойствам народного духа; и что нет догматов в общественной нау­ке и нет непременных, повсеместных и всегдашних законов для творений ис­кусства. Мы признавали первою, самою существенною нашею задачею - изуче­ние самих себя в истории и в настоящем быте; и как мы находили себя и ок­ружающих нас цивилизованных людей утратившими много свойств русского человека, то мы считали долгом изучать его преимущественно в допетровской его истории и в крестьянском быте. Мы вовсе не желали воскресить древнюю Русь, не ставили на пьедестал крестьянина, не поклонялись ему и отнюдь не имели в виду себя и других в него преобразовать. Все это - клеветы, ни на чем не основанные. Но в этом первобытном русском человеке мы искали, что именно свойственно русскому человеку, в чем он нуждается и что следует в нем развивать. Вот почему мы так дорожили собиранием народных песен и сказок, узнаванием народных обычаев, поверий, пословиц и пр. <...>

Хрестоматия по истории России: учеб. пособие/ авт.-сост. А.С. Орлов, В.А. Георгиев, Н.Г. Георгиев, Т.А. Сивохина. – М.: ТК Велби, Изд–во Проспект, 2004. С. 250–252.

9. Из письма В.П. Боткина [2]

14 мая 1847 г.

<...> Замечательно, что славянофилы до сих пор печатно постоянно были побиваемы, и на всех пунктах. Славянизм не произвел еще ни одного дельного человека: это - или цыган, как Хомяков, или благородный сомнамбул Аксаков, или монах Киреевский, это - лучшие! Но между тем славянофилы выговорили одно истинное слово: народность, национальность. В этом их великая заслуга; они первые почувствовали, что наш космополитизм ведет нас только к пусто-мыслию и пустословию; эта так называемая "русская цивилизация" исполнена была великой заносчивости и гордости, когда они вдруг пришли ей сказать, что она пуста и лишена всякого национального корня; они первые указали на не­обходимость национального развития. Вообще, в критике своей они почти во всем справедливы; и в самом деле, пора было напомнить недорослю, который потому только, что, стыдясь знать свой родной язык, считал себя гражданином мира - что он не более как недоросль. Но в критике заключается и все досто­инство славян! Как только выступают они к положению - начинаются ограни­ченность, невежество, самая душная патриархальность, незнание самых простых начал государственной экономии, нетерпимость, обскурантизм и проч. Ото­рванные своим воспитанием от нравов и обычаев народа, они делают над собою насилие, чтоб приблизиться к ним, хотят слиться с народом искусственно: так, например, Аксаков не ест телятины, ходит к обедне и ко всенощной.

Хрестоматия по истории России: учеб. пособие/ авт.-сост. А.С. Орлов, В.А. Георгиев, Н.Г. Георгиев, Т.А. Сивохина. – М.: ТК Велби, Изд–во Проспект, 2004. С. 253.