Глава III. Расставание с хроническим отрицанием

Как в прежние времена, так и сейчас русские и американцы отличаются друг от друга во многих отношениях, но сходятся, по крайней мере, в одном: первые удивляются американскому улыбчивому оптимизму, а вторые — извечной русской тоске и пессимизму. Удивление это относится также к различию между русским и английским языками, которые сложились в очень несхожих исторических и географических условиях, а затем развивались под прямым и непосредственным воздействием нескольких постоянных факторов. Я имею в виду прежде всего умонастроение и менталитет, которые зависят, в свою очередь, от уклада и образа жизни народа, столь различных в России и США.

В отличие от английского языка, на который неизгладимую печать в США наложило «позитивное мышление», пронизанное жизнерадостно-оптимистическим настроением, русский язык столетиями пропитывался духом социальной системы, где огромная масса закрепощенных крестьян испытывала чувство обреченности и неуверенности в будущем, что создавало преимущественно пессимистическую атмосферу в обществе. За много веков этот пессимизм стал одной из отличительных черт русского национального характера. «Средний русский, — писал недавно российский журналист, — это меланхолик, который надеется на лучшее, одновременно тщательно готовясь к худшему. Часто для такой стратегии есть достаточно оснований. «Вот так со мной всегда!» — печально восклицает русский, когда его постигает очередная неудача… Такой здоровый пессимизм нередко помогает русским избежать катастрофы» ^[49].

Контрастные черты, отличающие русский язык от английского, обнаруживают себя прежде всего в том, что является ядром любой иудео-христианской культуры. Это — вопрос о сочувствии и сострадании к попавшим в беду людям, который решается начиная с отношения к неприятным для них сообщениям. В Америке плохую новость всегда стремятся сообщить как можно скорее, чтобы человек тут же занялся решением своих проблем, продолжая «мыслить позитивно». Вам предстоит уволить подчиненного? Сообщите ему это поскорей — так лучше для вас обоих. Вы вернетесь к своим обязанностям, он пойдет собираться и сразу же начнет искать работу. Так же рационально действует типичный американец, когда новость касается его самого и означает смерть. Ваш врач только что сказал вам, что вам осталось жить полгода? Побыстрее покиньте его кабинет. Время — деньги. Врачу нужно принимать других пациентов, и вам тоже дорого время — нужно выбрать курс лечения и привести в порядок дела ^[50].

Русское отношение к плохим новостям — полная противоположность американскому. Даже в сталинские годы, когда миллионы людей были мучениками ГУЛАГа, очень многие руководители советских предприятий, наметив уволить подчиненного, задумывались над вопросом, когда и как сказать ему о своем решении. Это, к примеру, никогда не делалось под Новый год, что является заурядным событием в Штатах. Получая известия о смерти родственника на войне, члены русской семьи обычно решали, кому и когда сказать об этом в первую очередь — его матери, жене или детям. В повести Л.Н.Толстого «Смерть Ивана Ильича», являющейся прекрасной иллюстрацией одного из самых стойких русских обычаев, никто из близких героя не говорит ему открыто о том, что он обречен. Когда врач в России ставит своему пациенту смертельный диагноз, он сначала сообщает свое мнение родным больного, а они, как правило, хранят это в секрете от «приговоренного».

 

 

На фоне России, где сочувствие и сострадание к страждущим и обремененным веками играли решающую роль в создании общественной атмосферы, американское отношение к несчастьям других людей выглядит небольшим и бледным пятном.

Современный «позитивно мыслящий» американский оптимист никогда не испытывал таких бед, выпавших за короткий срок на долю русского народа, как революции, голод, сталинские чистки и немецко-фашистская оккупация значительной части страны. Для жителя США неудачи — нечто краткосрочное и преходящее: better luck next time («не повезло сегодня, повезет завтра»). Это относится и к работе, и к личной жизни. Вас уволили, ну и что из этого? Найдете другую работу — более интересную и высокооплачиваемую. Развелись после неудачного брака — это вовсе не трагедия. Пословица гласит: второй брак лучше первого. Короче говоря, в Америке неудачник (loser) вообще не вызывает такого сочувствия, как в России.

Разница в отношении американцев и русских к сочувствию и состраданию прямо выражается в семантике их языков. Если буквально перевести на английский такие восклицания, как «Ах ты бедненький!», «Бедная моя!», «Бедняжка!», которыми сердобольный русский человек утешает попавшего в беду, то, будь на месте последнего американец, слова утешителя нанесли бы удар по его самолюбию. Ни один американец не хочет, чтобы его считали «бедненьким». У русского человека на этот счет совершенно иной взгляд и своя лексика, которая содержит в себе целый ряд словообразований, труднопереводимых на английский.

Что есть, на самом деле, в очень распространенном слове «бедняжка»? Оно выражает не просто сочувствие, но и личное сострадание. Попробуйте перевести буквально фразу о «бедняжке» как You poor one — она становится не только ошибочной, но и бессмысленной потому, что оттенок сострадания может не утешить, зато способен унизить или разозлить американца. (Кроме того, будет правильно вместо one употребить в английском языке thing: You poor thing — да, именно thing!) Уж если утешать человека в Штатах, то лучше сделать это немножко иначе, одновременно и приободрив его — You poor thing! But I’m sure you’ll manage / come through this all right / be fine («Уверен, ты справишься с этим / все будет хорошо» и т.п.). По мнению американцев, бедняжка, который собирается «поплакаться в жилетку» друзьям, «должен взять себя в руки» (he’s got to get his act together), ибо «успех порождает успех» — success breeds success, — а от нытья нет никакого проку.

Психологически тяжелое наследие России ощущается в ее языке и вне лексики. Больше всего это нашло отражение в огромном количестве негативных конструкций, которые всегда занимали большое место в русском языке, но их роль значительно выросла в советскую эпоху. Именно тогда в стране возник изощренный бюрократический жаргон, утверждавший целую систему поступков и типов поведения, за которые полагались наказания или поощрения. При тоталитарном советском режиме, когда общество жило под спудом страха, люди из поколения в поколение наталкивались повседневно на длинный ряд ограничений и запретов, воспринимавшихся как назойливые, но хорошо знакомые, привычные обороты и расхожие фразы. Поначалу страшные, они постепенно становились скучными и потеряли свою остроту, превратившись в речевые штампы, которые обретают свой устрашающий смысл лишь в том случае, когда их буквально переводят на английский с целью напомнить о советском прошлом за рубежом. Понятно, что в таком случае старые советские запреты и ограничения способны вызвать в англоязычных странах неприязнь к России.

К труднопереводимым запретам и ограничениям в советские годы добавлялись и запреты на добросовестный перевод. Такие назойливые клише, как «нет», «нельзя» или «невозможно», ставили переводчиков в тяжелое положение. Им, мягко говоря, рекомендовалось не передавать на Запад настоящий смысл негативов, а заменять их более деликатными выражениями. Под «точностью» тогда подразумевался буквализм, попытки же переводчиков пойти по пути передачи не языковых форм, а смысла всячески пресекались. Как русские тексты на английском языке, так и речи официальных представителей СССР на Западе передавались как можно более «близко к оригиналу».

Негативные конструкции в русском языке, особенно те, которые выражали нормы общественного поведения, были одним из наиболее распространенных источников недоразумений и взаимонепонимания в отношениях между СССР и западным миром. Прежде всего они способствовали формированию представлений о русских как об упрямых, агрессивных, мрачно и негативно настроенных субъектах, встречающих чужестранцев в штыки. В Советском Союзе, где американцев практически не знали, все поступки и пожелания тех немногих из них, кто изредка приезжал в страну, встречались двумя отрицательными словами: «нельзя» и «некультурно».

Последнее из этих слов особенно удивляло американцев. В США за выражением «быть некультурным» (uncultured) стоят совершенно иные понятия, нежели в России. Здесь «вполне культурно» находиться в верхней одежде в таких общественных местах, как театр (где часто нет раздевалки), класть ноги на стол, звать по имени едва знакомых людей, есть во время занятий в школах и университетах, носить рваные джинсы и делать многое другое, что в России считается неприличным. Представителям «дяди Сэма» было просто смешно, когда русские считали их поведение признаком невоспитанности: они со своей стороны не понимали, почему их обвиняют в «некультурности» именно в СССР, где пассажиры толкаются в переполненном метро, продавцы грубят покупателям, хлеб в частных домах кладут на стол, не подставляя тарелку, — разве все это вполне прилично?

К счастью, советские времена позади, но американцев до сих пор иногда удивляет, насколько укоренились в России негативно-нормативные формы поведения, а в языке — отрицательные конструкции. В 1960—70-х годах европейцы и американцы представляли себе русского эдакой «карикатурой», на все отвечающего «нет» и «нельзя». Западные дипломаты и журналисты за спиной бывшего министра иностранных дел СССР Андрея Громыко называли его «мистер Нет». Речи Громыко на международной арене были переполнены предложениями с частицей «не» и содержали длинный ряд таких слов и выражений, как «нельзя» или «не следует», которые создавали головоломки для переводчиков.